какой радостью слышал он родные, советские голоса, говорившие по-латышски. Так латышские крестьяне часто делали, чтобы захватчики и их прислужники из числа советских коллаборационистов не поняли, о чем они говорят.
– Исгидас масгидас бысгидас, – бормотал старик с сильным акцентом, вдевая руки в кургузое пальто.
– Наверное, он говорит, ишь, офицерик, опять всю ночь шнапс пить будет, – думал не знавший латышского языка Иоганн с теплотой.
– Аргидас, мытгидас, бугдидас, – отвечала старуха-мать.
– Наверное, она ему говорит, ничего, ничего старый, потерпим, ужо вернется наша, советская власть, – думал радостно Иоганн.
И даже воображал себе, что старуха эта – активная сотрудница партячейки недавно созданного на земле советской Латвии колхоза.
– Магидас быгидас… на ха! – говорила успокаивающе невестка.
– А может и раньше, до подхода наших, успеем вилы в спину, – воображал себе Иоганн реплику невестки, чей муж наверняка сражался в рядах Советской Армии.
Как хотелось Иоганну броситься к этим людям из-за занавески! Крикнуть им: родные, милые, да это же я! Ваш, свой, советский человек. Но провала он позволить себе не мог. Ведь пожертвовав собой сейчас, он ставил под угрозу жизни десятков, нет, сотен людей. Всех, кто в его сети отважно и каждый день приближал победу советского народа над фашизмом. Товарищ Ирже, улыбчивый Клопотничек, старый Яков, чудом выбравшийся из варшавского гетто, замечательный Николай, чью фамилию Иоганн не знал, да и не мог знать, коммунист Клаус, Пжебоданик из Кракова, лейтенант Ингрид, товарищ Суковейко… А сколько тех, у кого нет ни имени, ни фамилии? Сеть, созданная Иоганном, заброшенным в Германию еще до войны, представляла собой огромный разведывательный организм. Единое целое, части которого, тем не менее, представляли собой автономные организмы, и не подозревали о существовании друг друга. Каждый день, каждую минуту, работали они, трудились, словно крестьяне на пашне, ради одного дня. Дня, когда падут цепи третьего рейха, и над свободной Германией взовьется флаг социализма и народовластия… Глотнув шнапса для маскировки, Йоганн – как его называли сослуживцы, – сел к столу, потер виски. Сдернул покрывало со своего саквояжа, раскрыл его. Замигала лампочками рация. Заговорил голос Центра, такой родной, такой далекий пока еще…
– Принять к сведению сведения… – говорил Центр.
– Устранить неполадки в работе по направлению… – говорил Центр.
– Известить Пржибыжека о… – предупреждал Центр.
– Передать Кальцонису пакет с… – просил Центр.
– Обратить внимание на… – предостерегал Центр.
Склонившись к приемнику, Иоганн дивился мудрости, житейской крепости советского народа, благодаря которой даже он, человек, глубоко внедрившийся в тыл врага, чувствует на себе опеку и заботу своего, народного, правительства.
С этой мыслью он и упал лицом вперед, на приемник.
После чего отключился.
* * *
Сначала тьма была беспросветной. Где я, подумал Иоганн. Напрягая тело, понял, что из одежды на нем – только простыня. Говорил ли я в беспамятстве, и если да, то на каком языке, думал он. Вспомнил уроки иностранных языков в разведшколе. Как щуплый, с изорванными нацистами руками немецкий рабочий, – потомственный фрезеровщик, бежавший в СССР, – учил их трем языкам, манерам за столом и этикету на скачках. И во время одного из уроков сказал фразу, которая врезалась Иоганну в память.
– Самый темный час перед рассветом, – сказал он.
Закурил сигару и велел всем отжаться сто раз.
Пусть час и темный, но рассвет обязательно будет, понял Иоганн. После чего решил, что некоторое время надо обязательно притворяться, что потерял память и ничего не понимает. Но тут его ноги сунули в огонь и притворяться стало никакой возможности. Иоганн раскрыл глаза и закричал – сначала от боли, потом от радости.
На него глядели лица крестьянской семьи, в чьей избе он столовался. Старик-крестьянин держал в руках кочергу, невестка раздувала в печи огонь, а крепкая сухонькая мать-подпольщица подталкивала кровать, к которой привязали Иоганна, к огню.
– Очнулся, питторооооок, – сказал старый латыш.
Поворошил угли в печи.
–… – закричал от боли Иоганн.
За окнами избы мелькали всполохи, слышались крики и выстрелы. Деревню захватил наш, партизанский, отряд, понял Иоганн. Вздохнул про себя.
Как было бы обидно и странно погибнуть от руки своих, подумал он.
Покричал от боли еще немножко. Кровать отодвинули.
– Ну что, эсэсовская твоя морда, – сказал старик.
– Я не понимаю, чего вы от меня хотите, – сказал Иоганн на немецком языке.
Он твердо решил стоять до конца, держаться стойко, и раскрыться лишь в крайнем случае. Старик пожал плечами, помог жене развернуть кровать. И вместе с невесткой толкнул в огонь голову Иоганна. Крайний случай наступил, понял Иоганн. Закричал в пламя:
– Я советский разведчик! – прокричал он.
– Что он говорит, – сказала старуха по-латышски.
– Говорит, советский разведчик, – сказала невестка.
– Все они так говорят, – сказала старуха по-латышски.
– Нет, нет, я… правда! – закричал Иоганн.
– Товарищи, взгляните на рацию! – прокричал он.
Крестьяне обернулись. Посмотрели на саквояж, пикающую радиостанцию. Оттащили обгоревшего Иоганна от огня. Старик сказал:
– Не думаю, что тебе удастся нас убедить, – сказал он.
– Мы проверили документы, выглядишь ты, как типичный немец… – сказал он.
– А других к немцам и не забрасывают, – простонал Иоганн.
– Извини, сынок, но даже если ты и прав, мы все равно тебя кокнем, – сказал латыш, и на его лице прорезались глубокие, как боль всего народа, морщины.
– Времени мало, завтра подходит карательный отряд, надо уходить в лес, – сказал он.
– Или ты думал, нас по головке погладят за уничтожение гарнизона в селе, – сказал он.
– А, кроме твоих слов, у нас нет ничего, – сказал он.
– А нам бы хотелось еще и оружия, и знать, где ты зарыл тот саквояж, в котором у тебя были золотые слитки, – сказал он.
– Это какие еще слитки, – сказал Иоганн.
– Марта, подвинь его к огню, – сказал старик.
Вновь волосы на голове Иоганна затрещали, лицо опалило… А ведь подпольщики не шутят, подумал он.
– Ладно, ладно, – закричал он.
Глотнул воздуха, когда его вынули из печи. Сказал:
– Саквояж у колодца, на глубине трех метров, – сказал он.
– Это золото мы взяли во время налета на банковский грузовик фашистов, – сказал он.
– Это деньги для тыла! – сказал он.
– Кули же ты зарыл их у колодца, – сказал старый латыш.
– Не было возможности переправить, – сказал Иоганн.
– Допустим… так чем докажешь, что ты советский, – сказал старик, кивком головы отправляя дочь вырыть сокровища у колодца.
– Ох… ну ладно, – простонал Иоганн.
– Под левой лопаткой, – сказал он.
Разведчика перевернули, и нащупали под его левой лопаткой какой-то бугорок.
– Режь, – велел Иоганн.
Старик немедленно – даже с некоторым удовольствием, как показалось Иоганну, – повиновался. И спустя минуту в его руках был шелковый комок, зашитый в специальную капсулу. Развернув платок, старик увидел фотографию Иоганна и его настоящие данные. Стоя за ним, читали слова, отпечатанные на шелке, и латышки.
–….. дывательный полк… – читал старик.
– Капитан, две боевые награды, – читал он.
– Имя, фамилия, отчество, – прочитал он имя, отчество и фамилию.
– Национальность, – прочитал он национальность.
Замолчал.
– Ну и дела, – сказала старуха на латышском.
– Да он жид, – сказал старик на латышском.
– Надо проверить, – сказала невестка на латышском, потянулась был к простыне.
– Убери руки, шлюха, – сказал старик негромко.
– Петерс сражается в Югославии как герой, – сказал он.
– А ты тут таскаешься и готова даже жиду дать, – сказал он.
– Очень надо, просто хотела посмотреть, не обрезан ли он, – сказала невестка.
– А Петерс сам виноват, нечего оставлять молодую здоровую женщину одну, чтобы гоняться по горам за какими-то на всю голову долбанутыми сербами, – сказала она.
– Ну и что, мне тебя трахать, что ли, – сказал старик.
– Я тебя сейчас так трахну, что ты уже никогда в жизни трахаться не станешь, – сказала старуха.
– Наверное, товарищи обсуждают способ переправки меня на Большую Землю, – подумал не знавший латышского языка Иоганн.
– Значит так, жида кончаем, слитки берем, если будут вопросы, никто ничего не видел, – сказал старик.
– В крайнем случае, откуда нам было знать, что он советский разведчик, – сказал он.
– Убили офицера СС и точка, – сказал он.
– Немцы, советские, какая разница, – сказал он.
– Хотя жиды среди них, конечно, самые неприятные, – сказал он.
– Давайте я все-таки проверю, – сказала невестка, сдернула простыню, и Иоганн от стыда покраснел всем телом.
– Не обрезан, – сказала она.
– Ну и что, они же там все атеисты, – сказал старик.
– В конце концов, чемодан золота это новый хутор от «а» до «я» – сказал он.
– От «эй» до «зет», – осуждающе поправила его невестка.
– Кстати, золота под колодцем нет, пидарок юлит, – сказала она.
– Кончай трепаться, сейчас я ему вены по сантиметру вытяну, все скажет, – сказала старуха.
– А потом… прямо здесь и пристрелим? – сказала старуха.
– Давай за селом, там, где яма с жидами, которых прошлым летом кончали, – сказал старик.
– Кинем голого, и спустя год-два там хер разберешь, кто такой, как, откуда, – сказал он.
– Там давно уже компост, – сказал он.
Иоганн не выдержал, и слегка – вежливо, словно покашливая, – застонал. Очень уж болело обожженное лицо. На пороге дома появился мужчина в гражданской одежде и с автоматом. От этого он выглядел, словно живое воплощение диалектического материализма. Крикнул:
– Кто хочет в лес, уходим, – крикнул он.
– Скоро придут немцы, а не они, так советские! – крикнул он.