– Да, лесной брат, – крикнула невестка в ответ, пока мужчина мерил взглядом ее пышные груди.
Старик осуждающе покачал головой. Сказал:
– Дал бог потаскушку-невестку, – сказал он.
Потом улыбнулся. Сказал на-русском Иоганну.
– Товарищ, мы так долго ждали тебя! – сказал он.
Тут Иоганн улыбнулся, понял, что он среди своих, и решил, что самый темный час кончился и, – как и обещал инструктор иностранных языков в разведшколе, – наступает рассвет.
…закопали тело Иоганна на рассвете.
Точнее, просто бросили на гниющие уже детские трупы – в этой части ямы закапывали тех, кто был младше, – и поворошили яму хорошенько лопатами. Так, чтобы гнилое мясо было повсюду, сказал старуха, глядя одобрительно, как ловко невестка управляется. Пускай блядь, зато кровь с молоком и в хозяйстве Петерсу будет хорошая подмога. А там, глядишь, и внуки появятся, и некогда девке будет шариться по лесу, перед лесными братьями ноги раздвигать. Чемодан с золотом, выпытанный у Иоганна, зарыли в одном, известном только им, месте. Карту старик-латыш разорвал на четыре куска. Один дал жене, другой – невестке, третий – себе. Четвертый оставили для Петерса, но ему не пригодилось: солдат попал под дружественную бомбежку во время ликвидации деревни в Сербии, и очнулся без ноги. Издалека, словно из тумана, приближались фигуры в мундирах четников. Петерс попробовал застрелиться, но затвор заело. Так что он просто пополз, чем вызвал дружный смех. Убивали латыша, как на Балканах принято, долго и жестоко. Голову его несколько лет держал в банке со спиртом сам Михайлович, любивший рассказывать гостям забавный анекдот про одноногого немца, который решил уползти от взвода здоровых ребят. Когда за Михайловичем пришли, банку добавили в описание дела, как свидетельство зверства монархистов против мирного населения Югославии. Так голова Петерса попала в Музей Сопротивления, и он стал отважным бойцом Народно Освободительной Армии Югославии. Вдова бойца НОАЮ, невестка с полными икрами и пышной грудью, получила свои куски карты, когда Латвию освободили советские войска. Написала донос на свекра и свекровь, и пока те сердито, на плохом русском, пытались объяснить следователю, что их оклеветали, легла со следователем на перину, где валялся когда-то измученный Иоганн. Стариков расстреляли на краю ямы, где лежали жиды, и компоста в деревне стало еще больше. Невестка – Марта – любила приходить сюда осенью, ранним утром, и, почему-то в тумане, присаживаться над этой ямой и мочиться. От горячей струи шел пар, и женщина млела. На часть золота она справила себе документы подпольщицы, и в 1975 году поехала в Москву на встречу однополчан разведывательной сети товарища Иоганна. Остановилась в гостинице Москва, и два вечера встречалась с пионерами московских школ, рассказывала с легким латышским акцентом, как била фашистов с советским партизанским отрядом, и как почти спасла нашего разведчика, и тот умер у нее на руках. Особисты, присутствовавшие на встрече, умильно кивали. Все знали, что Марта сука, старая блядь и со стариком-свекром убила Иоганна – показала экспертиза, – но дело решено было замять, и Марту оформить героем по интернациональной латышской квоте.
На третий день был банкет на ВДНХ.
Зайдя в большой зал с высокими потолками, товарищ Марта увидела, наконец, их всех.
Товарища Ирже, улыбчивого Клопотничека, старика Якова, чудом выбравшегося из варшавского гетто, замечательного Николая, чью фамилию никто так и не узнал даже и к 1975 году, коммуниста Клауса, Пжебоданика из Кракова, лейтенанта Ингрид, товарища Суковейко… Все они крепко выпили. Поминали старых товарищей, а ближе к полуночи и подрались, как следует. Товарищ Ирже чуть было не зарезал Пжебоданика из-за какой-то, как он кричал, «тешинской силезии». Товарищ Яков плюнул в лицо Клопотничеку за «чешский коллаборационизм», сам Клопотничек плакал, матерился и кричал, что ненавидит русских из-за танков на площади Праги, за что товарищ Суковейко дал ему в зубы. Но Ирже от этого лучше к Суковейко относиться не стал, и с воплем «катынь» бросился на него со стулом. Если бы не Яков, который все никак не мог успокоиться из-за «горящих стогов едвабне», убили бы Суковейку. Тот плакал, держал руки на разбитом лице, и все твердил, что он украинец, а это вовсе не то, что вы думаете, это не великодержавные шовинисты, об этом еще Ленин писал… Потом все избили Кальцониса за то, что за «жидов всем миром кровь проливали», а они «взяли да свалили в свой Израиль, и никому даже полвызова не шлют, и это что, по-товарищески?!». Пжебоданик что-то про русских свиней и хохляцких псов кричал…
…Марта сидела спокойно, слегка улыбаясь, но внутри вся дрожала.
Поняла, наконец, что имели в виду немцы, когда говорили о порядке, и праве разумного человека господствовать над азиатскими дикарями. После драки все плакали, пили водку, блевали, потом снова начали драться и тогда уже Марта решила уходить. Что за поведение? Дикари. Выпила кофе с молоком, как с молодости любила, и пошла в гостиницу. Вернее, отвезли на такси. Шофер – крепкий, кряжистый мужчина, напомнивший Петерса – отмахнулся, когда Марта собралась было заплатить по счетчику. Все стало понятно. Шофер глянул ей в декольте. Марта не отодвинулась. Она была еще ничего. Товарищ шофер так и сказал, когда уходил под утро. На следующий день приехал уже другой шофер и отвез Марту на вокзал.
В 1988 году Марта стала активной участницей национально-освободительного движения Латвии. Героиня Сопротивления, убившая НКВД-иста, долгое время скрывавшаяся, залегшая на дно на все время советского правления, женщина, приговорившая к смерти свекра и свекровь за сотрудничество с Советами… она появлялась на трибуне одновременно с овациями.
В 1997 году Марта стала премьер-министром. Тогда-то в ее кабинете и появились товарищи по старой службе. Объяснили, что она теперь будет делать и на кого работать – из-за чего, собственно, Марту когда-то и пощадили, – показали документы, свидетельства, снимки. Да, и те, что с шофером – тоже. Марта все поняла. Поняла даже, почему ее теперь держат за яйца, хотя никаких яиц у нее нет. Проводила гостей, открыла сейф. Вынула ламповую радиостанцию. Настроила волну.
– Иоганн, Иоганн, – выдала она в эфир позывные.
– Иоганн на связи, – отозвался Иоганн голосом чистым, светлым, неземным, голосом из прошлого.
– А почему шумы? – спросила Марта.
– Да тут же яма, полная мертвецов, – сказал Иоганн.
– Ну, хватит сантиментов, – сказал он.
– Доложите ситуацию на Восточном фронте за 17 мая 1943 года, – сказал он.
– Но сначала… товарищ Марта, решением ЦК вы приговорены к ордену Славы третьей степени, – сказал он.
– Служу Советскому Союзу, – сказала Марта.
Скупо улыбнувшись команде «вольно», села.
Стала принимать шифровку.
Окно в жизнь
Летом в комнате пахло зверобоем. Еще шалфеем, и мятой, и сухими розовыми лепестками, которые пахнут совсем не так, как свежие розы, и апельсиновой цедрой, кофейными зернами, обязательно гвоздикой, немножко корицей, и еще чем-то очень знакомым, запах чего я пытался потом вспомнить всю свою жизнь, но не мог. Здесь мать сушила травы, и хранила всякие специи. Говорила, что там, где она работает, специально проверяют людей на аллергию: делают маленькие надрезы на руках, и втирают в них всякие экстракты всяких веществ. Я про них думал так – Веществ. И если порезы на руках краснели, это значило, что у человека на Вещества аллергия, и этих Веществ у него Непереносимость, и тогда человека отправляли работать не туда, где работала мать, а в другой Цех.
Обо всем этом я знаю понаслышке, мать никогда не брала меня с собой на работу, хотя и брала с собой работу ко мне, Ну, в смысле, домой. Я хорошо помню, как она сидела в той комнате, и взвешивала на маленьких весах – почему-то в виде тетки с завязанными глазами, – ломкие листики лавра, горошины черного перца, щепотки кориандра. Мне, правда, в комнате находиться не позволялось – как раз у меня-то была мощная аллергия. Почти на все. Сколько себя помню, вечно из носа течет и глаза слезятся. Мать лечила это разными народными средствами, запирала комнату с пряностями, но, боюсь, особых успехов не достигла. В детском доме, куда я попал после смерти матери, с этим разобрались быстро, и достаточно эффективно. Половина таблетки супрастина утром и половина вечером, и так десять лет. Нужно ли говорить, что все эти десять лет я проспал? А когда очнулся, то стоял на пороге детдома с чемоданчиком, где лежали три комплекта белья, книжка «Секреты семейного счастья от Льва Николаевича Толстого: подборка цитат», направление в общежитие автодорожного техникума, и две общие тетрадки в клетку. Это в одной руке. В другой у меня была зажата чья-то рука. Я глянул на ее владельца, это оказалась владелица. Еще она оказалась легкой на передок девчонкой из соседнего класса, тоже сиротой, как и я. Нас так любили выпускать – парами, потому что, как говорили учителя, во взрослой и самостоятельной жизни вдвоем всегда легче. Ладно. Мы вежливо попрощались с учителями и отправились в техникум. Там стали жить в комнате для семейных. К сожалению, из носа у меня текло по-прежнему, да и сонный я был из-за супрастина, так что жена меня бросила. Начала, как было написано в книге, «срывать те цветы наслаждения, что оборачиваются ядовитыми грибами разочарования». И верно. Эти поганки ее всем общежитием трахали. Я собрал вещи, покинул комнату, и забрал документы из колледжа.
Делать ничего не умел, так что устроился в газету. Нет, писать статей я не стал – в конце концов, не настолько же никчемным я был – просто работал сначала охранником, потом таскал тюки с газетами из типографии в машины и обратно. Жил я в маленькой комнатке для хранения всякого хлама, меня туда пустили, узнав, что я сирота, и пожалев. Воды там не было, так что я раз в неделю ходил в старую общественную баню, и там всячески уклонялся от посиделок за пивом со старыми пузатыми мужиками, которые, – раздевшись, обмотавшись в простыни, и сидя друг напротив друга с раскинутыми ногами, – обожали болтать про то, что нынче везде одни пидарасы. Спал я хорошо, хотя будила меня рано уборщица, сунув швабру под дверь кабинета. Она во