Он взял меня за подбородок левой рукой, и сильно сжал. Пальцами правой, окровавленной, – поэтому получилось не сразу, скользили – ухватил меня за язык. Рванул.
Швырнул мой никчемный, пустой язык, в окно.
Когда я, мыча от боли и орошая кровью простыни, схватился за лицо, он вырвал язык уже себе и, – нажатием пальцев вновь заставив меня раскрыть рот, – вложил его мне в уста. Посидел немножко.
Потом встал, и вышел по дорожке в окно.
Кровь перестала течь, и я встал. Странно, но я чувствовал теперь вкус воздуха. Он был горьковатым, словно дым, который поднимается от Молдавии осенью, когда страна жжет палую листву. Еще я почувствовал привкус, почему-то, опилок. Воздух задрожал – и я понял, что теперь чувствую его, словно купальщик – воду.
Во рту появился привкус вина. Это снова заиграл на арфе древний Эол. Он играл для богов и ждал певца.
И я, наконец, запел.
…. Проснувшись, почувствовал себя прекрасно, как будто и не падал. Еще раз поразив врачей, позавтракал и попросился на выписку. Умываясь, глянул в зеркало на раздваивающийся язык, и понял, что все случившееся ночью не сон. Пришла мать. Собираясь, я почувствовал еще в груди жжение, будто из-за тлеющего угля. Решил, что это последствие травмы и когда-нибудь пройдет.
Я ошибся.
Маэстро макабрического стеба
– Дамы и господа! – сказал зазывала.
– Весь вечер на арене! – сказал он.
– Спешите видеть! – сказал он.
– Маэстро макабрического стеба! – сказал он.
– Певец балканской мультикультурности! – сказал он.
– Сверхчеловек и мачо, – сказал он.
– Невероятный и удивительный, прекрасный и обворожительный! – сказал он.
– Доктор Л-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-ринк-о-о-о-о-ов! – сказал он.
– Только сегодня, проездом в Париж! – сказал зазывала.
– С остановкой в Берлине, только что из Москвы! – сказал он.
– Персональное представление для президента Медведева! – сказал он.
– Контракт на выступление перед премьер-министром Италии! – сказал он.
– Невероятные превращения доктора Лоринкова! – сказал он.
– Не пропустите! – сказал он.
Прохожие, переговариваясь, шли мимо, даже не повернув головы. Перекрикивая зазывалу, в углу лунапарка визгливо шаркала метлой ведьма из силикона, мигали огоньки каруселей, верещали на крутящихся пластмассовых лошадках дети, с шумом изрыгал ветры человек-базука… Где это мы сейчас, попробовал вспомнить зазывала. Глянул на публику попристальнее. Женщины были одеты как проститутки, мужчины несли в руках их сумочки, а дети плевали в глаза дрессированному ослу…
Молдавия, понял зазывала.
Зрители, между тем, пусть постепенно, но собирались. В шатре было жарко, дамам выдавали веера из картона. Они складывали их в сумочки. Зазывала оглядел шатер. Публики было пятнадцать человек, включая четверых плохо воспитанных детей, один из которых, расстегнувшись, стал мочиться в углу, прямо на стул. Точно Молдавия, понял зазывала. Пошел за кулисы. В углу, в куче рваной бумаги, спал помятый мужчина с глубокими карими глазами. Еще крепкий, но уже очень уставший, в когда-то ярко-желтой майке, сейчас покрытой пятнами, и в чрезвычайно узких джинсах. По ним было понятно, какое значение он придает своему хозяйству. Огромное. Как оно само в этих джинсах, подумал зазывала с отвращением, завистью и любопытством. В целом, несмотря на попытки сохранить о себе представление как о некоем подобии секс-символа, мужчина выглядел опустившимся и обрюзгшим. Зазывала покачал головой и включил свет. Мужчина, на ощупь взял бутылку и выпил, не открывая глаз.
– Где мы сейчас? – сказал мужчина.
– На выход, маэстро, – сказал зазывала.
– Молдавия, – сказал зазывала.
– А, родина, – сказал мужчина.
– Вы из Молдавии? – сказал зазывала.
– Когда-то… – сказал мужчина, после чего прервал фразу.
Зазывала не удивился. Маэстро Лоринкову было свойственно начинать фразу, а потом замолкать, словно он увидел что-то удивительное. Так оно, кстати, и было, знал зазывала. Только никто, кроме маэстро Лоринкова, этого удивительного не видел, знал зазывала. А раз так, стоит ли беспокоиться, подумал он. Вынул бутылку из рук мужчины.
– Маэстро, зрители, – сказал он.
– Сколько их там, – сказал Лоринков.
– Пятнадцать душ, – сказал зазывала.
– Срань Господня, – сказал Лоринков.
– Дела все хуже, – сказал зазывала.
– Да и страна тут бедная, – сказал он.
– Может, я не выйду, – сказал Лоринков, глядя на бутылку.
– Мы отсюда просто не уедем, – сказал зазывала.
– Денег нет даже на бензин, – сказал он.
– А вдруг там какая-то из моих одноклассниц, – сказал Лоринков.
– Вот позору-то будет, – сказал он.
– Терять нечего, – сказал зазывала.
– Надолго мы здесь? – спросил Лоринков.
– На все лето, – сказал зазывала.
– Мы же передвижной цирк, – сказал он.
– Ну хорошо, – сказал Лоринков.
– Иду, – сказал он.
Поднялся, и, пошатываясь, пошел в шатер. Зазывала, постояв, глотнул из бутылки. Опять неразбавленный спирт, подумал он. О-ла-ла, подумал он.
Пожал плечами, и пошел в зал.
* * *
– Дамы и господа! – сказал доктор Лоринков.
– Перед вами я, маэстро макабрического стеба, певец балканской мультикульту… – сказал он.
– Фокусы давай, – сказал кто-то в зале.
– Как в кино давай, – сказали в зал.
– Про воображариум и чтоб мультики, – сказали в зале,
– Ой, я с ним в школе училась, – сказали в зале.
– Он еще у директриссы сумочку спер, – сказали в зале.
– Его потом еще из школы выгнали, – сказали в зале.
– Точно он, – сказали в зале.
– Бля, – сказал доктор Лоринков.
– Он еще и матерится, – сказали в зале.
– Здесь, между прочим, дети! – крикнул кто-то.
– Мама, мама, кули мы тут делаем, – крикнул кто-то из детей.
– Пошли в тир! – сказал кто-то из детей.
– Сынок, мы уже заплатили, – сказала мама.
– Кстати, мы заплатили, – сказала она.
– Мы ЗАПЛАТИЛИ, – сказала она многозначительно.
– А! – встрепенулся уснувший было доктор Лоринков.
– Дамы и господа! – сказал он.
– Прошу вас посмотреть сюда, – сказал он, подняв руку.
– И смотреть, не отрываясь, несколько секунд, – сказал он.
Зрители, скептически хмыкая, уставились в руку Лоринкова.
– Щас он включит фонарик и мы все сотремся в памяти, – сказал кто-то.
– Правильнее говорить, нам сотрут память, – сказал кто-то.
– Замолчите, козлы, – сказал кто-то.
– Сам козел, – сказал кто-то.
– Господа, – укоризненно сказал Лоринков.
В шатре смолкло, наконец. Все глядели на руку человека на сцене. Вдруг в ней появилось что-то, очень похожее на стилет, и правда засветилось. Большой экран погас, а потом вспыхнул, и стал похож на гигантскую глиняную табличку.
– Табло, – сказал кто-то.
– Скрижали, – укоризненно сказал зазывала, вернувшийся в зал.
Кто-то охнул. Это у одной из женщин начались схватки. А не хер брюхатой в лунапарк ходить, крикнул кто-то. Беременную вывели. Все стихли.
…доктор Лоринков начал размахивать перед собой палочкой, словно блатной – ножом-бабочкой, и на табличке стали появляться огненные буквы.
– Ле-нин-град-ские-дети, – прочитал кто-то неуверенно в зале.
Лоринков кивнул и замахал руками сильнее.
На скрижалях стали появляться буквы, слова, и фразы. Зазывала приложился к бутылке, и сел в уголке.
…Лоринков писал. Лица сидящих в зале менялись, как в кино. Время шло.
Свет от экрана падал на лица, было видно, что женщины плачут, а мужчины еле сдерживаются. Дети грустили, их головы с непокорными – как детским и полагается – вихрами прижимали к себе матери. Горящие буквы сменялись. Шатер наполнялся синим светом…
– Конец, – появилось на экране.
* * *
На шестой день в шатре доктора Лоринкова собралось сто пятьдесят человек.
На восьмой появилась очередь по записи. Спустя две недели поехали туристы из других стран. Зазывала подсчитал выручку, сунул деньги в сейф, записал код на бумажке, которую немедленно же потерял, и вышел в зал.
– Дамы и господа! – сказал он.
– Сегодня перед вами… – сказал он.
На сцену вышел Лоринков в постиранной уже майке.
– Кто сегодня? – спросил он.
– Москвичи, – сказал зазывала.
– Дамы и господа! – сказал он.
– Сегодня вы узнаете, как все-таки доктор Лоринков сумел сохранить детский, ясный взгляд на мир! – сказал он.
– А? – сказал Лоринков.
Поднял голову и все увидели, что глаза у него красные, а взгляд мутный.
– Здравствуйте, – сказал он.
– Цыган давай, – сказали в зале.
– Что? – спросил Лоринков.
– Цыган, солнца, и витаминов, – сказали в зале.
– Точно москвичи, – сказал Лоринков.
– Чартер заказывали, – сказал зазывала.
– А чего он у вас такой… не аутентичный? – сказали в зале.
– Уверяю вас, – сказал зазывала.
– Совершенно аутентичный! – воскликнул он.
– Ну так чего тянет? – капризно сказали в зале.
– И пусть мистики побольше и чтоб цыгане! – крикнули с галерки.
– Все понятно, – сказал зазывала.
– Все понятно, – сказал Лоринков.
– Дамы и господа! – сказал зазывала.
– Итак… – сказал он.
– Выпить есть? – спросил Лоринков.
– Ну чего ждем, – сказали в зале.
– Ладно, – сказал Лоринков.
Поднял руку. Появились огненные кусты. Появился столб пламени. Появились скрижали. На скрижалях появились буквы.
«…. крыши на домах Этейлы все были из жести потому, что свой первый дом он поднимал, когда был совсем молод восемнадцати лет – и денег, чтобы покрыть их серебром, у него не было. Не беда, думал молодой и тщеславный Этейла, – гордость моя сродни тщеславию, и если…»
* * *
Спустя месяц в шатре появилась пресса.
Когда зазывала привел журналистку с очень порывистыми движениями и плохой кожей за кулисы в шатер, Лоринков спал. Бутылка покоилась у него на груди. Зазывала кашлянул. Лоринков сел. Потом подумал, махнул рукой и снова лег.