Я вышла пописать и задумалась. Что делать дальше? Раньше я почему-то не думала об этом — главное было проникнуть на звероферму и попытаться помочь водяному. Со временем мы обязательно выведем его отсюда, но пока это невозможно, он сам сказал, что слишком слаб, и потом, нам нужен инструмент, чтобы снять наручники, открыть замок на цепи… а как мы его перенесем? И куда?
Я задела драпировку душевой кабины, она сорвалась с крючков и упала. Там лежали сложенные штабелем блоки сигарет — наверное, несколько сотен. Датское производство — «Сесил» и «Принс». Такой товар легко грузить с одного баркаса на другой в открытом море, где тебя никто не видит…
Когда я вернулась, Томми обрабатывал руки. Нейлоновая леска прорезала кожу. Он накладывал один компресс за другим.
— Не понимаю, — пробурчал он. — Почему они его до сих пор не убили?
— Им нравится его мучить.
— А может, ждут, что он сам помрет. А он отказывается умирать… не хочет.
Водяной повернулся немного. Глаза по-прежнему были закрыты. Он так ни разу на нас и не посмотрел. Жар, по-моему, усилился. Он то и дело впадал в забытье, и тогда к нему приходили видения. Мы тоже их видели, но не могли истолковать: темная морская пучина, мощные подводные течения, вода, вода, какие-то огромные тени… а потом он снова приходил в сознание, и в этом зыбком полусне посылал нам свои мысли. Подтверждал, что мы все делаем правильно, а может, разговаривал сам с собой, уговаривал себя, что он нас не боится.
— Там, в душевой, полным-полно сигаретных блоков, — сказала я как бы между делом. — Датские.
Томми не ответил.
— Твой брат перетащил их сюда из рыбарни, да? После того, как я там побывала? Конечно, баркас был набит этими сигаретами, когда они вернулись из Анхольта. Поэтому они и не избавились от водяного сразу. Им было некогда. Надо было как можно быстрее попасть домой, уйти от таможенников.
— Ты их не видела, Нелла. Забудь.
Томми прав. Какое мне дело? Чем меньше я знаю о вещах, не имеющих ко мне никакого отношения, тем лучше.
Я вынула из ящика чистую салфетку, смочила водой и осторожно протерла водяному глаза. Веки слегка дрогнули, но не открылись. Он по-прежнему дрейфовал между сном и явью, но в конце концов мы заметили какие-то изменения. Он как бы сосредоточился, напряг все свои чувства. И вдруг…
Как будто зажгли лампу — он пришел в себя буквально за долю секунды. Очень спокойно посмотрел на нас — сначала на Томми, потом перевел взгляд на меня, словно хотел запомнить наши лица. Его огромные черные глаза выражали что-то вроде удивления. И еще более внятно, чем раньше, он спрашивал нас, сможем ли мы помочь ему вернуться туда, где он и должен быть. Он тосковал по морю и боялся, что никогда его не увидит. Море… он не произнес это слово, все было по-другому. Мы просто-напросто его понимали, без слов, и уже начали привыкать к этому языку, даже и не к языку, не знаю, как назвать… к этому чуду понимания. И вдруг… опять же не знаю, как назвать… связь прервалась. Собака залаяла сильнее, и мы услышали, как на ферму въехал автомобиль. Въехал и остановился.
Мы покидали лекарства в ящик, взлетели на антресоль и спрятались за мешками с кормом.
Голоса доносились со двора. Собака по-прежнему лаяла, и, что странно, я почти не чувствовала страха. Мы успели немного прибраться и погасить свет в кухне, ящик с медикаментами поставили назад в шкаф.
— И что теперь? — прошептал Томми.
— Ждать, что же еще. Может, кто-то из работников что-то забыл. Тогда он скоро исчезнет. Сегодня же суббота. Розыгрыш лотереи «Типс-экстра» и все такое.
Все вокруг выглядело, как на старинной черно-белой фотографии, — лампы погашены, и только загадочный свет струится из окон. Мне показалось, водяной пошевелился, очень медленно, видимо, плутал где-то в паутине своего горячечного бреда, но с того места, где мы сидели, мне его видно не было. Я насторожилась: подъехала еще одна машина, хлопнули дверцы. Собака заливалась лаем, пока кто-то там, во дворе, на нее не цыкнул — и все стихло.
Прошло довольно много времени. Или мне так показалось. Никто не появлялся, снизу доносились мужские голоса, да иногда принималась лаять собака — ей, наверное, казалось, что молчание слишком затянулось.
И не успела я подумать, что, может быть, все обойдется, что они сейчас сядут в свои машины и уедут, — и как раз в этот момент услышала приближающиеся шаги. Помигали и включились лампы дневного света. У меня появилось чувство, словно мы с Томми парим над большой, ярко освещенной сценой и сейчас начнется представление.
Вошли двое в куртках, один из них с сигаретой.
Потом появился старший брат Томми, а за ним — мой отец и Лейф.
Я присела за заграждение и ничего не могла понять.
— Подожди здесь! И кончай курить, мать твою, здесь шкур на полмиллиона.
Брат Томми скрылся в коридоре. Остальные стояли и озирались. Наконец он появился с охапкой сигаретных блоков.
— Сколько тебе надо? — Он повернулся к отцу.
— Сколько дашь. Пятьдесят? Сотню?
— Ты что, уже избавился от предыдущей партии?
— Как тебе сказать… все друзья, понимаешь, курят… А у меня сейчас насчет других источников туговато…
Отец улыбнулся своей стандартной улыбкой, она может означать все что угодно — от хорошего настроения до готовности нырнуть ножом.
— Таможня как с цепи сорвалась этой осенью, — продолжил брат Томми. — Говорю, чтобы ты лучше понял. Пару недель досматривали каждый баркас в Гломмене. Я должен быть уверен, что ты работаешь чисто.
— Все путем. Я же не сам продаю, продают другие. А они знать не знают, откуда товар.
— Кто это — другие?
— Парнишки, они ведь тоже не прочь подработать. Энергичные ребята, и вопросов не задают.
— Пацаны? Ты что, Юнас, умом тронулся? А если их накроют снюты?
— Будут молчать как рыбы. Что им снюты? Они свои права знают.
— Ну вот что. Пятьдесят блоков, не больше. Заказов много, а на складе почти ничего не осталось. Скоро опять придется выходить в море.
Только сейчас я поняла, что первый парень, который появился в зале, не кто иной, как Йенс, тот самый, что был с ними, когда они тралили под Анхольтом. Брат Томми сделал ему знак. Он ушел и быстро вернулся с еще одной охапкой.
Разговоры опять стихли. Отец достал бумажник и начал отсчитывать ассигнации.
— Кстати, как твой братан?
— Так себе. Этот монстр сломал ему руку. Кость на рентгене выглядит как спиральная макаронина.
— А можно на него еще раз взглянуть?
— У тебя что, после тюряги даже на зверей стоит? А, Юнас?
Все засмеялись, но как-то безрадостно. Или мне так показалось. Я была потрясена: оказывается, отец знал про всю эту историю!
— Нет, на зверей пока не стоит, — усмехнулся он. — Просто интересно. Никогда не видел ничего похожего.
Брат Томми взял деньги и небрежно сунул их во внутренний карман пиджака.
— Прямо сейчас хочешь посмотреть? — спросил он. — Не уверен, что он в сознании. Он вроде бы болен. Не жрет ничего. Даже усыплять уже не надо. Не думаю, что долго проживет.
Двойные стеклянные двери были распахнуты настежь. Они включили там свет и встали полукругом. Кто-то ткнул водяного носком башмака. Хвостовой плавник слегка дернулся, все заржали. Отцовский хрипловатый смех выделялся среди остальных, как голос запевалы в хоре. Они обсуждали что-то, но что именно, отсюда слышно не было. Взрывы смеха, неразборчивый говор. Эти подонки возбуждались все больше и больше.
Вдруг опять вернулся страх, как старый друг, не захотевший оставить меня одну в беде. На этот раз я боялась не за себя. За него.
Они почти заслонили от меня водяного, но иногда мне удавалось его видеть; он был в сознании, метался, насколько позволяли цепи, его охватила паника. То и дело он издавал странный звук, похожий на судорожный вдох. Боже, как ему страшно… в каком он отчаянии! Парень, который вошел с Йенсом, отодвинулся немного в сторону, и я увидела лицо водяного… словно увидела лицо братика, когда они кормили его травой и опавшими листьями. Или в другой раз, когда они сунули братишкину голову в унитаз и спустили воду. Глаза водяного, его прекрасные, огромные глаза, были широко открыты, рот открывался и закрывался, будто он хотел крикнуть что-то или ему не хватало воздуха. Парни продолжали ржать, кто-то опять ударил его ногой, сначала не очень сильно, потом сильнее. Отец повернулся, и я увидела его лицо. Эта странная складка у рта, то ли улыбка, то ли оскал… и водяной на кафельном полу, вдвое больше и впятеро сильней, чем его мучители, и все же совершенно беззащитный. До меня донесся странный звук, будто кто-то разбил стекло, и я увидела, как потекла кровь. Она смешивалась с водой на полу, они опять ранили его, только я не знала как. И вдруг я увидела Йенса — он держал за горлышко разбитую бутылку. Значит, он ударил водяного бутылкой, и она разбилась.
Медленно, словно в подводных съемках, он наклонился и пырнул водяного этой разбитой бутылкой изо всех сил. Как тореадор, добивающий быка, или как бандит в кино всаживает нож в свою жертву… Томми вздрогнул, и я услышала чей-то крик — и пока Томми не зажал мне рот ладонью, не могла сообразить, что кричала я сама… Слава богу, никто меня не услышал, они сами орали как сумасшедшие. Йенс начал бить его ногой, точно как Герард завхоза. Нога качалась, как маятник, он все время целился, старался попасть в лицо. Рана на щеке разошлась, кровь текла по полу. И мы все время слышали этот беззвучный крик, а может быть, и они его слышали, и этот крик заставлял их бить его с удвоенной силой, теперь уже все старались принять участие в избиении.
Я не могла больше смотреть. Закрыла ладонями глаза, как всегда делала, если по телику показывали какие-нибудь ужасы. И вдруг услышала рев. Водяной набрал в легкие воздуха и буквально заревел от боли. Этот рев был ни на что не похож, что-то вроде мычания умирающего быка, без всякой интонации, так мог бы реветь глухонемой, человек, не слышащий собственного голоса. Томми прижал руку к моей спине… и я, наверное, потеряла сознание, потому что, когда открыла глаза, никого уже не было.