— Постараюсь уменьшить качку, — сказал Джек. — Ты бы убрал горшки с приманкой и этот старый мешок из-под ее головы — возможно, ей не нравится запах.
От острова Лоуэлла Джек направил лодку в море, на юг, чтобы ослабить качку. На юг, туда, где батарея с подветренной стороны, через канал, и там, миновав южный мыс, он увидел то, что его душа так жаждала видеть: за самым северным из островов Брюстера показались брамсели и марсели судна, входящего в залив со стороны Грейвз.
Без подзорной трубы он не мог поклясться, что это «Шэннон», и ничего не сказал, но в сердце поселилась восхитительная, умиротворенная уверенность.
— Ты кажешься довольным, брат? — сказал через некоторое время Стивен, переведя взгляд от зелено-желтого лица к красному и сияющему.
— Да, так и есть, если говорить искренне, — сказал Джек, — и ты будешь, полагаю. Видишь судно, выплывающее из-за северного острова?
— Не вижу.
— Северный остров — дальний, тот, что слева. Ей-богу, уже корпус виден.
— А-а-а, теперь вижу. И если мое мнение чего-то стоит, я бы сказал, это вполне похоже на военный корабль. Есть некая опрятность, определенная аура, которая ассоциируется с военным кораблем.
Отбросив возможность остроумно ответить, Джек громко рассмеялся и сказал:
— Это «Шэннон», входит в залив, чтобы с утра пораньше посмотреть на «Чезапик», ха- ха-ха!
«Шэннон» шел прежним курсом, борясь с течением, а плоскодонка приняла настолько круто к ветру, насколько возможно, чтобы пересечь его курс. Сначала их разделяли две мили: с их суммарной скоростью сближения это расстояние уменьшилось до полумили через десять минут, и Джек увидел, что не сможет перехватить «Шэннон» на этом галсе — дрейф лодки слишком большой, а смена галса оставит Джека за кормой фрегата.
«Неужели я озвучил свои желания слишком рано?» — подумал он и, вставая, окликнул судно так, как никогда прежде.
— Эгей, на судне. «Шэннон», эгей!
Мгновение сильнейшего волнения, и он увидел, как фрегат обстенил фор-марсель: курс изменился как раз настолько, чтобы позволить лодке пройти вдоль борта. Неуклюжая посудина резко врезалась посередине судна, и с палубы знакомый громоподобный голос крикнул:
— Аккуратнее с покраской, протри свои долбанные глаза! Аккуратнее с покраской. Отталкивайся. Я страстно желаю скинуть ядро тебе на днище. — Затем уже спокойным тоном, — Ну, Джонатан, у тебя есть омары? Пол, брось ему линь.
Теперь, с крепко сжатым в руке линем, и спокойствием, разливающемся в сердце, Джек мог себе позволить быть остроумным.
— Я должен попросить вас, сэр, попридержать язык — у нас в лодке леди. Сообщите капитану Броуку, что я хочу переговорить с ним. И выньте руки из карманов, когда говорите со мной, мистер Фолкинер.
Наверху, на широком обветренном честном лице — неприкрытый ужас и зачатки нарождающегося гнева, на всем фрегате — потрясенное молчание. Затем по лицу разлилась широкая ухмылка.
— Вот это да, это же капитан Обри! — закричал Фолкинет. — Прошу прощения, сэр. Я немедленно заскочу к нему в каюту. Подниметесь на борт, сэр?
Топот бегущих ног на палубе, приказы, подбадривающие крики, грохот ботинок морских пехотинцев, фалрепные, бегущие с тросами, обернутыми сукном, и Джек, балансируя при качке, перешагнул через разделяющее суда пространство и поднялся на борт, где его приветствовали в соответствии с рангом. Морские пехотинцы опустили ружья, Джек снял треуголку, и тут появился Броук: в руке салфетка, по подбородку стекает яйцо.
— Да это же Джек! — вскричал он. — Как я рад тебя видеть. Как ты здесь оказался? Как ты, что с рукой?
— Филип, — сказал Джек, — как поживаешь? Я приплыл на этой самой лодке, уверяю тебя. Я могу попросить о люльке? У нас на борту леди — кузина Софи, Диана Вильерс, и ей несколько нездоровится. И возможно, моего хирурга тоже потребуется поднять — доктор он потрясающий, но моряк никудышный.
Диану подняли наверх, бесчувственную, безразличную — промокшая дохлая крыса, — и отнесли в пустующую штурманскую каюту. Стивен поднялся после нее, и пока он выбирался из веревочной люльки, Джек, нагнувшись к его уху, прошептал:
— Вот теперь я могу сказать: мы спасены — наслаждайся свободой, брат.
Потом Джек его представил:
— Доктор Мэтьюрин, мой лучший друг — капитан Броук. Филип, я полагаю, ты завтракаешь, не так ли? Бедный Мэтьюрин на самом деле очень голоден, почти зачах и раздражителен от голода.
Было странно, как военно-морская рутина снова поглотила их: они не пробыли на борту и нескольких часов, как ощутили себя совсем как дома. Со всеми этими знакомыми запахами и звуками вокруг, привычной качкой, необычно сильной сегодня, они с таким же успехом могли находиться на «Шэнноне» последние несколько недель или даже месяцев. Не только обнаружилось несколько бывших соплавателей среди матросов, в кают-компании и капитанской каюте, но и почти каждая деталь четко организованной жизни «Шэннона» была такой же, как и на их прежних судах. А когда барабан выбил «Ростбиф Старой Англии», приглашая офицеров на обед, Стивен, несмотря на поздний и обильный завтрак, почувствовал слюноотделение. Бостон мог находиться и в тысяче миль отсюда, хотя он все еще виднелся в основании огромного залива. Совершив утреннюю инспекцию, фрегат снова направлялся в открытое море, чтобы возобновить долгую блокаду.
«Шэннон» не представлял из себя ничего особенного — обычный тридцативосьмипушечный фрегат, вооруженный восемнадцатифунтовками, около тысячи тонн водоизмещением, скудно обеспеченный верфью в плане краски. Корабль болтался на североамериканской станции почти два года при любой погоде (в основном, ненастной), где лед толстым слоем нарастает на реях, снастях и палубе, отправляя к чертям собачьим все то немногое, что уцелело от орнамента и украшательств. Но это было счастливое судно: его экипаж плавал вместе с тех пор, как Броук принял командование, с немногочисленными, по меркам военного корабля, заменами. Матросы полностью притерлись друг к другу, офицерам, своей службе, и работали хорошо: послушная, эффективная команда настоящих моряков.
И все же это счастье, по крайней мере, судя по кают-компании, было омрачено тяжким грузом разгрома, чувством, что с захватом одного за другим трех фрегатов флот пал так низко, что дальше некуда. Присутствовало еще нетерпеливое, неустанное желанием отомстить за «Герьер», «Македониан» и «Яву». Стивен понял это, когда Уатт, первый лейтенант, сопроводил его в кают-компанию. Несколько офицеров уже сидели там, и Стивена приняли очень радушно. Но как только закончился ритуал знакомства и обычные любезности, он будто вновь очутился на «Яве»: атмосфера почти совпадала, офицеры даже еще сильнее беспокоились за ход войны с Америкой. Им это было еще ближе, намного ближе — они находились на острие войны с момента ее объявления.
Из сплетен по службе и материалов военного трибунала, который оправдал Чедза и всех выживших офицеров «Явы», они знали намного больше о сражении с «Конститьюшн», чем Стивен, но в их знаниях имелись пробелы, и они докучали расспросами: использовали ли американцы книппели? Какой это произвело эффект? Действительно ли на «Конститьюшн» находилось много британских дезертиров? С какого расстояния он открыл огонь? Что доктор Мэтьюрин думает о его стрельбе? Раскалывались ли ядра при попадании? Правда ли, что американцы используют листовой свинец для своих зарядов?
— Господа, — сказал Стивен, — во время сражения я находился внизу. Сожалею о своем невежестве, но…
— Но конечно, — сказал мистер Джек, хирург «Шэннона», — конечно, вы должны были услышать, когда ванты рвались на части? Конечно, раненые говорили вам о вантах?
— Капитан шлет свои приветствия доктору Мэтьюрину, — сообщил высокий помощник штурмана, поспешно входя в дверь, — и просит присоединиться к нему за обедом.
— Мистер Коснэхен, — сказал Стивен, пожимая ему руку, — рад видеть вас снова, явно здоровым и, вероятно, трезвым. Мои приветствия капитану Броуку и буду рад подождать.
Чем выше ранг, тем позже обед. Губы Коснэхена уже лоснились от пудинга, проглоченного в мичманской берлоге, кают-компания еще не приступила к своей вареной треске, а капитанский обед еще витал не более чем отдаленным, хотя и весьма приятным запахом с камбуза: Стивен напрасно глотал слюни. Он тихонько стащил из хлебницы сухарь, сунул в карман и вернулся к Диане.
Теперь, когда «Шэннон» вышел в естественную среду обитания — обычное волнение Атлантики — Диана обессилила еще больше: холодное, серое, апатичное тело, время от времени терзаемое спазмами, но в остальном молчаливое и, очевидно, бесчувственное. Он уже раздел ее и обтер губкой. Ничего больше его искусство сделать не могло, за исключением теплых одеял. Стивен немного привел ее в порядок, пристально и задумчиво некоторое время созерцал, грызя сухарь, а затем спустился в каюту, которую для него освободил старый соплаватель Фолкинер. Он проверил свои бумаги, теперь завернутые в парусину, и, помня, что ночью говорил немного резко, сделал все, чтобы выглядеть презентабельно, дабы в капитанской каюте Джек мог им гордиться. Наконец, чистый и аккуратный, с недавно приобретенными часами в руке, он сел на кровать Фолкинера, и стал размышлять о Диане.
Поразмыслить было над чем: множество аспектов непростых отношений, да и сам брак, это неизвестное состояние. Мысли его не ушли дальше глубокого влияния необычных физических и душевных изменений, связанных с беременностью: подчас удивительных, подчас катастрофических — изящные стрелки часов и минутный перезвон подсказали ему, что пора идти. Ночной сон, хотя и короткий, был чрезвычайно глубоким и укрепляющим: голова еще болела и взгляд с трудом фокусировался для чтения, при каждом неловком движении сломанные ребра ужасно болели, но в необходимых пределах он владел собой. Больше не требовалось бороться с нерешительным, неуверенным и опустошенным умом, неспособным принять решение, и хотя зрение не стало настолько четким, насколько хотелось бы Диане, Стивен был способен отбросить в сторону свое горе и чувство тяжелой утраты.