Нужно сказать, на аккордеоне он играл блестяще, был настоящим виртуозом. Его часто приглашали на свадьбы, в клубы, на танцплощадки. Физически это был рослый и крепкий мужчина. Аккордеон в его больших руках казался игрушечным. Однажды я увидела, что собрался народ, танцуют под аккордеон. Договорилась с ним, чтобы он сыграл «на свадьбе моей сестры».
От него же я узнала, что вечером он будет дома. Предупредила его, что приду к нему домой и принесу деньги. Он сразу же согласился — все же деньги! В тот же вечер группой захвата власовец был арестован…
В середине 1952 г. после очередной реорганизации органов госбезопасности Зиберова Анна Кузьминична была направлена для дальнейшей службы в Особый отдел Московского района ПВО, который с сентября 1954 г. стал называться Московским округом ПВО, где и завершила свою чекистскую практику.
Говоря о пережитом, она подчеркивала, что совсем не сожалеет о своем пройденном пути, потому что он был светлым, несмотря на черные тучи лихолетий.
Она смело и откровенно говорила о репрессиях, о войне, о Сталине, о своих руководителях и вообще о политиках и политике.
Анна Кузьминична призналась:
«Я не могу доже сказать, почему мы так любили Сталина. Но у меня так было: если увижу во сне Сталина или Зброилова (Начальника отдела. — Прим, авт.), то обязательно случится что-нибудь хорошее: или повышение по службе, или премия, или в семье что-то приятное. Мы знали, что Сталин никогда не был стяжателем, набивателем своих карманов.
Правильно говорят, что политика — грязное дело. Но почему во всех злодеяниях, репрессиях до сих пор обвиняют только Сталина? В этом виновата и вся система, и люди, которые находились вокруг него, в первую очередь, ближайшее окружение. Тот же Хрущев, кстати. Так что дело не только в правителе — надо создать такую систему, которая будет работать вне зависимости от того, кто у власти. А у нас принято боготворить первое лицо, зато, когда оно сходит с «престола», тут же выясняется, что это было ничтожество. Словно раньше никто этого не замечал. Странная система!
У Сталина были реальные заслуги перед народом. В период Великой Отечественной войны он начал воссоздавать империю, исправлял прежние ошибки: вернул офицерские погоны и звания, содействовал подъему патриотизма, проявлял благосклонность к православной церкви…
Кстати, когда мы в институте изучали произведения Ленина и Сталина, то говорили: «В сочинениях Ленина не сразу разберешься, а Сталин пишет просто, его легко читать».
В день похорон И.В. Сталина патриарх всея Руси Алексий I провел панихиду в Патриаршем соборе. Он говорил:
«Как человек гениальный, он в каждом деле открывал то, что было невидимо и недоступно для обыкновенного ума…
Его имя, как поборника мира во всем мире, и его славные деяния будут жить в века…
Память о нем для нас незабвенна, и наша православная церковь, оплакивая его уход, провожает его в последний путь, «в путь всея Земли», горячей молитвой…
Мы молились о нем, когда пришла весть об его тяжкой болезни. И теперь, когда его не стало, мы молимся о мире его бессмертной души…
Нашему возлюбленному и незабвенному Иосифу Виссарионовичу мы молитвенно, с глубокой, горячей любовью возглашаем вечную память.
В день смерти Сталина заказал панихиду по отцу и его сын Василий».
В этих словах умудренной долгой жизнью женщины чувствуется искренность вместе с немалым мужеством, тем более в настоящее время, как думает большинство нашего народа, хоть и говорится, что откровенность — вовсе не доверчивость, а только дурная привычка размышлять вслух. Но по-другому она сказать не смогла, потому что верила в правильность своей выстроенной жизни и выбранного пути. А пережитое всегда остается с человеком.
«Время, — заметила сотрудница Смерша, — отсеивает второстепенное и мелкое, а главное видится еще острее. Близких людей не так много, но тех, кого я люблю и уважаю, немало, и это в радость. Возможно, были когда-то обиды, но все забылось и в памяти остается только хорошее. В жизни каждый отвечает за себя, и судить других мы не имеем права. Если же я могу кому-то помочь, то в этом вижу смысл своего существования».
Из-за секретности участниками Великой Отечественной войны нас признали только в 1992 г. на основании соответствующих директив начальника Генштаба и приказа министра безопасности. Удостоверение участника войны я получила 15 октября 1993 г. — после 48-й годовщины Победы.
Это наше российское разгильдяйство.
Даже сейчас я рассказываю о той своей работе с упоением.
Я была влюблена в нее и вообще уверена, что военные контрразведчики — и наши смершевцы, и те, с кем я служила в Особом отделе Московского округа ПВО, и сегодняшние сотрудники Департамента военной контрразведки ФСБ России — это самые лучшие, самые порядочные люди!
В этих словах объективной самооценки чувствуется человеческая благодарность за правильно прожитую жизнь Человека, который полностью отдавался учебе, работе, службе и семье — всецело!
Только из таких людей рождаются патриоты, которых сегодня либералы забрызгивают дерьмом, — те, кто на жизнь стараются поставить поменьше, а выиграть побольше, а потом ещё говорят, что такая жизнь их обманула.
Человек, как отмечал Достоевский, всю жизнь не живет, а сочиняет себя, самосочиняется. То есть делает, лепит из себя личность.
Думается, капитан госбезопасности в отставке, сотрудница легендарного Смерша сочинила прекрасную жизненную повесть о себе и своих коллегах. На такое способны были только мадонны Смерша!
Глава одиннадцатаяОдна операция генерала Железникова
C1963 по 1967 гг. автор учился на 1 — м факультете (военная контрразведка) Высшей школы КГБ при СМ СССР. Это были интересные годы не столько из-за дерзновенной юности, сколько из-за учебы в престижном и интересном вузе.
Нас, молодых, тогда позвала на эту незнакомую дорогу, надо честно сказать, чекистская романтика, которая стала постепенно развеиваться по мере врастания в практику серьёзных дел.
Начальником факультета у нас был генерал-лейтенант Железников Николай Иванович — легендарная личность. Познакомиться и впервые поговорить с ним мне позволила элементарная оказия. Как-то, будучи помощником дежурного по Школе, я оказался в комнате один — ответственный дежурный, из преподавательского состава, отлучился. И в это время раздался телефонный звонок. Я поднял трубку и представился, как положено, по уставу. Голос из трубки мне ответил такой скороговоркой, что я не разобрал фамилии…
Потом голос спросил:
— Где генерал Железников? Никак не могу дозвониться в кабинет, будьте любезны, поищите его и передайте, чтобы он мне позвонил.
— Извините, пожалуйста, — кому?
— Рокоссовскому…
Волосы мои зашевелились и подняли пилотку. Я даже присел от неожиданности.
— Есть, товарищ маршал Советского Союза! — пролепетал я перепуганным, а потому несколько надтреснутым голосом.
В это время появился дежурный. Я передал ему содержание звонка.
— Он вас просил, вот и выполняйте просьбу маршала, — порекомендовал он своему помощнику.
Сначала пришлось наведаться в кабинет начальника факультета, располагавшегося на втором этаже, — он был закрыт, потом пробежал по группам курсов — нет генерала, хотя все видели «недавно». Пришлось мне возвращаться в дежурку — снова позвонил в кабинет — молчок. И тогда майор мне и говорит:
— Ты сходи ещё раз к нему в кабинет и постучи в дверь морзянкой — три коротких и один после небольшой паузы. И тут же рукой продемонстрировал стук.
Вняв совету, я отправился вновь на второй этаж. Знакомая дверь. Теперь я уже, вооруженный советом, несколько раз «музыкально» отбил дробь. Послышались шаги, и дверь отворилась. Качнулась седая прядь с желтизной волос на голове.
— А, свои, — улыбнулся генерал. — Что случилось?
— Товарищ генерал, звонил маршал Советского Союза Рокоссовский, просил связаться с ним.
— Знаю, знаю, Костя напоминает, наверное, о своем дне рождения… Буду…
Сквозь открытую дверь я увидел за приставным столиком седого человека с кипой одинаковых книг, одну из которых он подписывал.
«Наверное, какой-то писатель, — подумал я, — принес плоды своего творчества».
На этом мы и распрощались…
Потом было много встреч и бесед с ним. Железников часто выступал перед слушателями. Его глуховатый, возможно, из-за курева, голос приятно было слышать и слушать по двум причинам: во-первых, он никогда не повышался в децибелах, а во-вторых, он рассказывал интересные вещи — эпизоды из своей боевой контрразведывательной практики.
Помнится, мы — желторотые первокурсники — задавали какие-то наивные вопросы, заставляя его по-серьёзному на них отвечать. Он рассказывал о деятельности разведывательно-диверсионной группы «Братушки» в Болгарии, о тяжелых боях под Брянском, об освобождении Прибалтики, тепло отзывался о своем командующем Рокоссовском, с которым до сих пор они дружат семьями…
Запомнился мне один его рассказ о событиях в Прибалтике в конце войны.
Детали этого повествования я записал в блокнот, с которым всегда приходил на такие встречи, считая, что на них могут быть интересные сюжеты.
Итак, это было в октябре 1944 г., накануне наступления советских войск в Латвии.
Военные контрразведчики разоблачили, а потом и арестовали резидента абвера — местного гражданина по фамилии Лангас. В ходе допросов он рассказал, когда и кем был завербован, назвал несколько явочных мест для встречи с агентурой, подробно описал несколько своих агентов, работавших в тылу советских войск и, самое главное, сообщил о дислокации в Риге подразделения гитлеровского разведывательного органа «абверштелле-Остланд».
— Я в то время был, — говорил генерал, — руководитель Управления контрразведки Смерш 2-го Прибалтийского фронта. Начальник следственного отдела управления наряду с интересными протоколами допросов доложил мне обобщенную справку, в которой предлагал заманчивую мысль — захватить это абверовское гнездо вместе с документами: картотекой, списками агентуры, преподавателей и пр. Но это надо было сделать до нашего наступления, потому что была опасность срочной эвакуации разведцентра…