Во многих письмах на фронт население выражало оптимизм и веру в победу. Решимость беспощадно бороться с немецкими захватчиками до их полного уничтожения высказывали рабочие оборонных и промышленных предприятий, население городов и сел. Весьма характерным для того времени было письмо А.А. Елисеевой, проживавшей на железнодорожной станции Пионерская Западной железной дороги. Она писала в действующую армию капитану С. Куликову: «Мы верим, что наша доблестная Красная армия одержит победу, а мы будем всеми силами помогать ей в тылу. Боритесь храбро, мужественно, геройски. Оправдывайте доверие великого советского народа. Сейчас остается сказать по адресу фашистских головорезов лишь одно: вы посеяли ветер, так пожните же бурю. Вы навязали нам войну не на жизнь, а на смерть. На нашей земле вы найдете свою погибель…»[469]. Из Алтайского края 4 января 1942 г. П.М. Волошина направила следующее письмо мужу в действующую армию: «…Милый муж! Бей их, проклятых гадов, не давай им пощады, а я здесь буду работать так, чтобы помогать как можно лучше фронту, чтобы разбить фашистов, т. е. буду помогать тебе и другим защитникам родины. У нас проходила подписка на денежно-вещевую лотерею. Я тоже подписалась, на себя 30 рублей и на детей…»[470].
Но чем дальше от начала войны, тем больше пессимизма становится в корреспонденции, идущей из тыла. В этих письмах цензура зафиксировала, что отступление советских войск вызывало проявление недовольства Красной армией и ее командованием среди рабочих, которые высказывали сомнения в возможности победы Советского Союза над фашистской Германией[471]. А неустроенность, сложность быта, нехватка топлива, недостаточность питания, факты формального отношении к законным требованиям семей военнослужащих приводили к тому, что советские граждане «выливали» свою боль на бумагу, не подозревая, что в их переписке участвует еще и третий человек – сотрудник политконтроля. Бытовых сообщений было больше всего, они составляли почти 35 %.[472].
Приведем некоторые выдержки из писем жителей Свердловской области:
Пиджакова из Нишинского сельсовета д. Еремино Ирбитского района Свердловской области Пиджакову: «…Вот с 20 февраля нет у меня хлеба, ребята просят есть, а я что им дам, кроме картошки. Только достану где кусок хлеба, разделю ребятам, а сама думаю, ладно, так, но чувствую, что скоро мое здоровье изменит мне. В голове шумит, как в машине, руки падают, за что не возьмусь. Силы много исходит. Прошло пять дней, а мне все еще не выдали паек, послал бы письмо в сельсовет, да в Собес…».
Машкова из г. Ревды (Рабочий поселок, ул. Чкалова) Машкову: «…Живем очень плохо, по суткам сидим голодом… придется помирать с голода, а на меня внимания не обращают, что красноармейская семья. Люди все на детей получают, а мне ничего нет, и не смотрят, что нас трое, а я сама болею. Хоть бы ты похлопотал, что-либо выслал на военкомат и, может быть, мне помогли бы. Я очень болею, а питания нет, а умирать неохота…».
Из Нижнего Тагила К.И. Иванову: «…Хлеба, Соня, все еще не давали на все трудодни и, наверное, не дадут, хлеба мало. Соня, мы теперь живем не в колхозе, а в каторге, все время день и ночь на работе…».
Отметим, что в случае смерти на фронте родителям военнослужащих оказывалась какая-то почесть и хоть небольшая, но все же материальная поддержка. Если человек умирал в тылу, даже и фронтовик, семья оставалась без внимания. К. Симонов писал: «…слова «он погиб!» были катастрофой, потерей всех надежд. После этих слов жена переставала называться женой и становилась вдовой, дети переставали называться просто детьми – они уже назывались сиротами. Это было не просто горе, это была перемена всей жизни, всего будущего…»[473].
Наиболее панически настроенные представители интеллигенции считали, что единственным выходом из создавшегося положения является немедленное заключение сепаратного мира с Германией и полная капитуляция СССР. Некоторые интеллигенты объясняли неудачи на фронтах слабостью командных кадров и отсутствием необходимой боеспособности и дисциплины у Красной армии. Главный вопрос, по их мнению, который стоял на повестке дня, – это дисциплина в армии и в тылу. Они считали, что ощущается нехватка авторитетных командиров, и, несмотря на веру в стойкость Красной армии, на самом деле бойцы плохо обучены, командный состав слабый, хорошие генералы отсутствуют. НКВД отмечал, антисоветски настроенная интеллигенция пыталась объяснить отдельные неудачи на фронте неправильностью как внешней, так и внутренней экономической политики советской власти и ее негуманным отношением к интеллигенции и другим слоям населения. Многие люди недоумевали, по какой причине в момент, когда враг находился у ворот Москвы и на Северном Кавказе, не были введены советские резервы, что позволило бы отбросить врага и разгромить его[474].
После тщательного просмотра переписки на фронт и обратно, меры по пресечению инакомыслия принимались достаточно быстро и радикально. Они не сводились только к вымарыванию части текста или конфискации корреспонденции, а в ряде случаев направлялись для разбирательства в различные государственные органы власти и управления. Так, были обнаружены значительные нарушения законодательства в отношении семей военнослужащих. Например, в Куйбышевской области с 5 февраля по 5 марта 1942 г. в потоке почтовой корреспонденции было зафиксировано и конфисковано 231 письмо родственникам-красноармейцам с жалобами на непредоставление льгот и пособий. Жалобы эти носили семейно-бытовой характер и достичь адресата могли только при недобросовестности или невнимательности контролера службы политконтроля. Но и официальные обращения к властям были малополезными для заявителей: из центральных инстанции жалобы, как правило, возвращались на места – к тем, на кого жаловались. Значительная часть жалоб рассматривалась с грубейшими нарушениями сроков или не рассматривалась вообще[475].
ВЦ часто задерживала письма, в которых содержались условности. Корреспонденты в этих случаях заранее обговаривали между собой смысл переписки: войска, вооружение, населенные пункты, командный состав армии, руководители партийных и советских органов. Понятия заменялись иными словами, известными определенному кругу лиц. Поэтому в таких случаях военная цензура вынуждена была конфисковывать письма, содержание которых затрагивало вопросы, не подлежавшие оглашению.
Количество изымаемой корреспонденции с фронта и на фронт было различным. Большее ее число пришлось на начальный период войны. Так, в Ленинграде из общего количества прочитанной корреспонденции конфисковано 10 640 писем с сообщениями о голоде и смертности среди населения, из которых 124 письма носят панический и провокационный характер и передачи в соответствующие отделы для оперативного использования. Вот письма из Ленинграда, изъятые военной цензурой: «…Жизнь в Ленинграде с каждым днем ухудшается. Люди начинают пухнуть, так как едят горчицу, из нее делают и лепешки. Мучной пыли, которой ранее клеили обои, не достанешь». «Я был свидетелем, когда на улице у извозчика упала от истощения лошадь. Люди прибежали с топорами и ножами и начали резать лошадь на куски и таскать домой. Это ужасно. Люди имели вид палачей…»[476].
Письма, направленные в действующую Красную армию, сеющие паникерство, неверие в победу, детально описывающие продовольственные, бытовые, трудовые и иные трудности, естественно, могли вызвать страдательную реакцию у отцов, мужей и братьев, находящихся на фронте, и поэтому подлежали немедленной конфискации военной цензурой. Но они не только конфисковывались, по ним проводилась определенная работа с целью оказания помощи людям, попавшим в тяжелые материальные условия и, более того, документы «К» и выписки из них направлялись в соответствующие органы для принятия мер. Работа эта велась конспиративно (многие письма никогда и не дошли до адресатов) и носила совершенно секретный характер.
В бывшем Партийном архиве Свердловской области (ПАСО) ВЦ перехватила письмо, свидетельствующее, что работа, даже секретная, по ним не велась. Приведем данный документ: «Секретарю Обкома ВКП (б) (Свердловской области) тов. Андрианову В.М. Справка. На № 1166/с. жалоба гр-ки Гансбрук Т.Р. «Начальник Управления НКГБ (по Свердловской области) тов. Борщев прислал в обком ВКП (б) выписку из задержанного военной цензурой письма гр-ки Гансбрук, которая жалуется мужу, находящемуся на фронте, на грубейшие нарушения революционной законности со стороны начальника Оперчекотдела Ивдельлага НКВД тов. Дорошко, выразившиеся в том, что якобы за активное разоблачение злоупотреблений она, жена фронтовика и мать двух детей, была посажена и подверглась истязаниям (подвешивалась за ноги до потери сознания). Кроме того, тов. Борщев сообщил, что подлинник письма он направил начальнику Управления НКВД тов. Попкову…»[477].
Каждое письмо о недостатках, упущениях и преступлениях ВЦ адресовала в партийные, советские, красноармейские и флотские органы. Материалы военной цензуры использовались при подготовке важных аналитических документов, характеризующих положение в тылу страны и на фронте. Органы безопасности обращали внимание политического и военного руководства на неблагополучное положение в ряде районов страны, оказывавшее негативное влияние на боеспособность воинов Красной армии и флота. Так, в начале 1942 г. В.С. Абакумов в записке в ЦК ВКП (б) и НКО СССР на имя А.А. Андреева и Л.З. Мехлиса сообщал, что при проверке писем, идущих в Действующую армию, военная цензура в конце декабря 1941 г. и начале января 1942 г. продолжала отмечать значительное количество жалоб семей военнослужащих на плохие материально-бытовые условия и отсутствие внимания к их нуждам со стороны местных гражданских и военных органов. Такие жалобы были в письмах из Горьковс