— Не вернулся? А если с ним произошел несчастный случай? Может, сердце прихватило, и его поместили в местную больницу? Мало ли что, — Устинов не хотел верить в худшее.
Однако выражение лица Гераскина не оставляло надежды на благоприятный исход ситуации. Тяжело вздохнув, он доложил:
— К сожалению, товарищ генерал, версию измены Родине подтверждают факты. При вскрытии сейфа Мягкова его начальник полковник Бойчук и члены комиссии не обнаружили личного оружия и ряда секретных документов.
В машине воцарилась тишина. Губы Устинова сошлись в тугую складку, а на скулах заиграли желваки. На его памяти во время прошлой службы в ГДР происходили подобные случаи. В августе 1952 года инструктор политотдела 12-й гвардейской танковой дивизии капитан Дудин под влиянием сожительницы-немки и ее родителей покинул часть и скрылся в Западном Берлине. В него тут же вцепилась британская разведка. Но партийный инструктор, мало что знавший, кроме трудов Ленина и Сталина, большого разведывательного интереса для нее не представлял и годился разве что на то, чтобы поливать грязью СССР и социалистическую систему. Надолго Дудина не хватило, британская разведка отказалась его содержать и выставила на улицу. Оставшись без средств к существованию, он вынужден был мыкаться по чужим углам и зарабатывать на хлеб на угольной шахте. Жизнь на чужбине оказалась далеко не сахар, и через четыре года Дудин, покаявшись, возвратился обратно.
Мягков, в отличие от армейского офицера Дудина, представлял гораздо более серьезную угрозу. Он имел прямой доступ к планам боевого применения полка и дивизии в особый и военный периоды. Эти данные относились к совершенно секретным сведениям. В условиях острого идеологического и политического противоборства между странами советского блока и НАТО его измена умаляла престиж СССР как основного борца за разрядку международной напряженности. В профессиональном плане предательство Мягкова представляло угрозу для агентуры из числа немцев, находившейся у него личной связи, и могло сорвать ряд разведывательных операций управления, проводившихся на территории Западного Берлина и ФРГ.
Поэтому первое, чем руководствовался Устинов, так это тем, чтобы спасти от разоблачения агентов-немцев и свести до минимума ущерб для операций управления. Погасив вспышку гнева, он обратился к Гераскину.
— Борис Васильевич, какое отношение имел Мягков к нашим разведывательным операциям?
— Никакого, Иван Лаврентьевич! В этом я могу вас твердо заверить! Все пять лет прослужил опером в мотострелковом полку, — сообщил Гераскин.
— Уже легче. Имел ли он на связи агентуру из числа граждан Западного Берлина? Выполняла ли она задания по маршрутированию в ФРГ?
Помявшись, Гераскин признался:
— Извините, Иван Лаврентьевич, не готов так сразу доложить. Надо уточнить.
— Уточняй! И сделайте это поскорее! — потребовал Устинов и продолжил опрос: — А что вы можете сказать о самом Мягкове?
— Если коротко, то звезд с неба не хватал. На уровне управления его фамилия не звучала. По отзыву непосредственного начальника полковника Бойчука, нормальный оперативный работник… — Гераскин смешался и поправился, — якобы был нормальным.
— Вот именно был! — отрезал Устинов и в сердцах произнес: — Нормальные пашут, а не бегут на Запад!
— Извините, товарищ генерал. Виноват, просмотрели.
— А-а, у нас всегда так, до поры до времени хороший, а потом, как выясняется, клейма негде ставить! Так что все-таки подтолкнуло Мягкова к бегству?
— Видимых причин не просматривается.
— Видимых, а как глубже копнешь, так в дерьме можно захлебнуться! Ну да ладно, будем разбираться! Откуда он пришел в контрразведку?
— Из десантников.
— Значит, рубаха-парень. А внешне как выглядит?
— Здоровый мужик, симпатичный.
— Как говорят французы, шерше ля фам — ищите женщину, — заключил Устинов и распорядился: — По приезде в управление я попрошу вас, Борис Васильевич, немедленно выехать на место и взять на личный контроль проведение расследования по Мягкову.
— Есть, — принял к исполнению Гераскин и замкнулся в себе.
У Устинова тоже не было желания продолжать разговор. На первых его шагах в новой должности капризная судьба подставляла ножку. Вместо доклада о ходе контрразведывательных и разведывательных операций ему предстояло разбираться с ЧП. Он торопил время и бросал нетерпеливые взгляды на часы.
Серая лента автобана стремительно исчезала под колесами «волги». Впереди показались пригороды Потсдама. Его фантастическая красота заставила Устинова на время отвлечься от мрачных мыслей. Талант реставраторов и мастерство строителей вернули былое величие бывшим резиденциям бранденбургских курфюрстов и прусских королей. Настоящей жемчужиной Потсдама являлся парк Сан-Суси. «Прусский Версаль» представлял собой синтез лучших достижений в архитектуре и в ландшафтном дизайне. Драгоценным алмазом в этой величественной короне архитектурного-паркового ансамбля Потсдама являлся дворец Цецилиенхоф. Под его величественными сводами с 17 июля по 2 августа 1945 года проходила встреча глав правительств СССР, США и Великобритании. По ее итогам была принята судьбоносная Потсдамская декларация, определившая на многие десятилетия вперед послевоенное устройство мира.
«Мир! Каким же хрупким ты оказался. В 53-м и 61-м здесь, в центре Европы, дважды едва не разверзся атомный Армагеддон. Сегодня ситуация не намного лучше», — с горечью подумал Устинов и, проводив взглядом Сан-Суси, сосредоточился на предстоящей встрече с коллективом управления.
Он искал нужные слова, которые бы сделали их единомышленниками и мобилизовали бы на активную работу. Скрип тормозов заставил его встрепенуться. Лихач пронесся в нескольких метрах от них. Водитель «волги», чертыхнувшись, справился с управлением и после светофора свернул направо. Впереди возникли знакомые Устинову ограда и ворота. Створки автоматически откатились в стороны. Машина с Устиновым и Гераскиным въехала на территорию закрытого военного городка советских военных контрразведчиков и остановилась перед центральным подъездом главного корпуса. На входе их встретил дежурный с рапортом. Приняв доклад, Устинов поднялся в кабинет начальника управления. В нем также мало что изменилось с тех пор, когда полковник Устинов последний раз переступал его порог. Новыми были стол для заседаний и стулья, а на месте портрета Сталина на дальней стене, над креслом весел портрет нынешнего руководителя СССР — Леонида Брежнева. Устинов не задержался в кабинете и распорядился, чтобы Гераскин немедленно выехал в Фрейенвальд и приступил к расследованию, а дежурный через пять минут собрал на совещание руководящий состав управления.
Повесив шинель в стенной шкаф, Устинов прошел в конференц-зал и сосредоточился на предстоящем выступлении перед подчиненными. Оно было далеко не рядовым. Его изменившийся должностной статус и напряженная обстановка в управлении, сложившаяся после бегства Мягкова, требовали особого подхода к выступлению. Он искал нужные слова, которые бы сплотили коллектив.
Из коридора донесся шум шагов и приглушенные голоса. Двери конференц-зала открылись. Устинов отошел от окна, обернулся и по лицам подчиненных пытался понять, какие настроения владеют ими. Одни прятали глаза, бочком проскальзывали у стены и занимали задние ряды, другие — постреливали настороженно-любопытными взглядами и рассаживались ближе к трибуне. Последним вошел помощник начальника управления по кадрам полковник Григорьев. Он был не в своей тарелке, лицо горело пунцовыми пятнами, а на скулах играли желваки. Предательство Мягкова било по нему напрямую. Он присел с края и не решался поднять головы. В зале установилась звенящая тишина. Все внимание было приковано к Устинову.
Он не отвел взгляда в сторону и не занял оборону на трибуне, а шагнул к первому ряду и этим показал: «Я с вами». И начал скорее не выступление, а разговор по душам. В его голосе не было ни ожесточенности, ни злости. Устинов говорил короткими, рублеными фразами и называл вещи своими именами. Предательство в собственных рядах — это позор, за который должны ответить конкретные должностные лица, но никак не коллектив. Заявление о том, что управление имеет большой потенциал и ему по силам смыть позорное пятно, вызвало оживление в зале. Сначала робко, а затем все увереннее зазвучали вопросы. Обмен мнениями, носивший откровенный и предметный характер, продолжался около часа. После завершения общего совещания и перерыва на обед Устинов собрал в своем кабинете руководителей ведущих подразделений и заслушивал их по вопросам организации работы на основных направлениях контрразведывательной и разведывательной деятельности. В большинстве докладов содержались конкретные фактические данные. Они достаточно полно отражали особенности оперативной обстановки и говорили Устинову, что те, на кого ему предстояло опираться, хорошо знают свое дело. Оставшись один, он занялся изучением материалов оперативных разработок, после ужина возвратился в кабинет и продолжил работу.
Было далеко за полночь, когда из Фрейенвальда возвратился Гераскин и доложил результаты предварительного расследования в отношении Мягкова. Они не оставляли сомнения в том, что предатель действовал осознанно и тщательно готовил свой побег. Печальным оказалось то, что при более внимательном отношении руководителей особого отдела к его поведению вне службы можно было бы предотвратить фактически зревшее на их глазах ЧП. На поверку оказалось, что обстановка в семье Мягковых оставляла желать лучшего. Мало того что он злоупотреблял спиртным, так еще оказался неразборчив в своих связях. Его интимные отношения с проститутками являлись секретом полишинеля.
Выводы по результатам предварительного расследования по Мягкову Устинов доложил в Москву начальнику 3-го управления генералу Николаю Душину. Тот не опустился до разгромного разноса, потребовал довести расследование до конца, в деталях разобраться с обстановкой в коллективе отдела, где служил Мягков, по результатам представить свои предложения по наказанию виновных и разработать меры, исключающие подобные ЧП. В тот и на следующий день Устинов ощущал себя неуютно, когда начинал звонить телефон ВЧ-связи. Каждый раз, поднимая трубку, он ожидал услышать гневный голос заместителя Председателя КГБ Цинева. Тот хранил молчание.