С другой стороны, нередко ход событий военной и политической истории IV–VI вв. имел собственную логику, и, соответственно, периодизацию, независимую от социально-экономической, заставляя зачастую вносить существенные коррективы в естественную эволюцию последней. Так, адрианопольскую катастрофу вряд ли можно признать следствием слабости восточноримской экономики и, наоборот, войны Феодосия I с Западом и завоевания Юстиниана дорого обошлись и экономике, и внутриполитической стабильности. Так, изучение реального благосостояния куриалов показало, что оно пошатнулось именно в 80-е гг. IV в.[38], с чем, кстати, вполне увязывается и антиохийский “мятеж статуй”, и серьезный социально-политический кризис 395–400 гг.
Думается, не будет преувеличением сказать, что в наименьшей степени разработанной остается периодизация административной истории IV–VI вв., имеющая непосредственное отношение к теме позднеантичной военной знати.
Несмотря на обилие работ по отдельным гражданским и военным административным структурам, преобладают в основном институционные описания, в которых довольно мало систем с точки зрения соотнесения их с основными процессами в социально-экономической и политической сферах. Основными вехами в позднеантичной административной истории продолжают оставаться в специальной литературе складывание режима домината в конце III – начале IV вв. и реформы Юстиниана 30-х гг. VI в. Представления о двухвековом “административном консерватизме” и даже “стагнации”, питающие теории византийского этатизма, долгое время единственно возможным методом исследования административной истории делали метод институционного моделирования. Многие работы по политической борьбе на самой вершине властной пирамиды ранней Византии, вне зависимости от того, делался ли акцент на конкретно-ситуационном либо социально-мотивированном характере этой борьбы, лишь укрепляли эти представления, поскольку демонстрировали завидную неизменность (за редким исключением, как, например, кратковременное создание коллегиальной префектуры Востока при Аркадии) основных административных структур государства в течение столетий, их внутреннюю независимость от конфликтов, одной из целей которых являлось как раз овладение ключевыми постами в империи. Лишь размах просопографических штудий в последние два десятилетия позволил, кроме ликвидации “обезлички” административной системы, нащупать некоторые ее связи с основными социальными процессами общества IV–VI вв., что, в свою очередь, заставило модифицировать институционный метод, превратить его в так сказать социально-институционный. Просопографические ряды любых административных уровней за крупные исторические периоды потребовали социально-исторического объяснения своей достаточно рельефно выступающей внутренней системы. Новый метод сразу продемонстрировал как свои блестящие возможности, так и “подводные рифы”. Если придерживаться, по преимуществу, предоставляемых им добавочных сведений институционного характера, а за социальной стороной сохранить только пропедевтические функции объяснения “институционных” результатов в конечном счете, своего рода “подгонки” их под схему наиболее общих социальных особенностей эпохи, то и вся масса нового материала лишь по-новому интерпретирует старые “институционные” теории. Ряд этих особенностей социально-институционного метода, как нам кажется, и нашли свое отражение во внутренне ни регионально, ни хронологически не делимой концепции А. Демандта о позднеримской военной знати.
Отвлекаясь пока от прочих фундаментальных параметров его концепции, следует отметить, что постулируемый им критерий непрерывной фамильной преемственности военной знати IV–VI вв. уже сам по себе для перепроверки предполагает разбивку истории ее существования в течение этого периода на ряд этапов. Изучение генезиса позднеантичной военной знати безусловно требует обращения к материалу эпохи кризиса III в. и обеих тетрархий, что вполне совпадает с общепризнанной периодизацией. Далее мы намерены, насколько это возможно, придерживаться такого принципа: вычленять в качестве этапов время правления двух следующих один за другим императоров для того, чтобы тем самым установить реальность функционирования фактора преемственности позднеантичной военной знати. Правление Аркадия должно быть расчленено на два периода по той причине, что их четко обозначил социально-политический кризис 395–400 гг. в плане его последствий для правящей элиты. Соответственно, и историческое комментирование прочих выработанных А. Демандтом параметров периодизированной подобным образом военной знати IV–VI вв. должно проводиться с максимальным учетом особенностей каждого из намеченных этапов. При этом мы хотели бы избежать впечатления, что наше исследование сводится только к критике концепции А. Демандта: обращение к тем же фундаментальным позициям “анкеты” позднеантичной военной знати объективно, поскольку немецкий ученый при создании структуры этой “анкеты” (но в рамках своего подхода к проблеме!) исчерпал в этом смысле почти полностью возможности источникового материала; тем не менее добавочные критерии, а также социальная и политическая атрибуция военной знати IV–VI вв. в ходе ее изучения, конечно же, не исключаются.
И, наконец, рассмотрение эволюции позднеантичной военной знати должно распадаться на два самостоятельных исследования — западноримской и ранневизантийской военной знати. В самом общем смысле это связано с разницей реального исторического пути и судеб Западной и Восточной Римской империй, с разницей переживания ими последней фазы античной цивилизации, с разницей экономического потенциала и особенностями социальной структуры, государственности, военной организации. В свое время А. Джонс настойчиво проводил мысль о существенной разнице между военными группами давления на правительство в Западной и Восточной империй, усматривая причину этого, однако, только в том, что Запад в большей мере, чем Восток, подвергался варварским нашествиям, по причине чего политическая роль западноримской армии и ее командования была там неизмеримо выше[39].
С проблемой метода прямо связан вопрос об объекте исследования и его терминологическом выражении. А. Демандтом не была дана административная дефиниция военной знати, точно определяющая тот уровень Rangordnung, сопричастность к которому делала офицера носителем знатности и давала ему возможность влияния на формирование политики государства. Ведь вряд ли возможно причислить к военной аристократии породненных между собой трибунов и препозитов легионов и в какой-то мере даже дуксов лимитанов. Хотя в составленной А. Демандтом стемме позднеримской военной знати фигурируют военные комиты и магистры армии, нетрудно из его работ сделать вывод, что к военной аристократии относятся лишь последние.
Можно ли называть высших военных (особенно тех из них, которые достигли своих постов, не обладая возможностями поддержки со стороны “фамильного лобби”) поздней античности знатью: считали ли ее аристократией современники или же специалисты просто обозначают ее условным общеисторическим термином[40]? Критерии приложения А. Демандтом понятий “знать” и “аристократия” по отношению к позднеримской военной верхушке — происхождение из этаблированных фамилий, земельное богатство, частные войска — показывают, что автор пользуется схемой, в большей мере свойственной медиевистике[41], и, особенно, тем ее теориям, которые придерживаются положения о стагнации[42], и, соответственно, феодализации позднеантичных социальных отношений. При этом не было сделано попытки (избегание автором административных дефиниций в известной мере убеждает в этом) скоррелировать ее каким-то образом с накопленными в антиковедении представлениями о знатности в связи со службой антично-магистратского типа, что, конечно же, обеднило “анкету” военной знати. X. Лекен, суммировав недавно результаты предшествовавших исследований об античных критериях принадлежности к руководящему слою, выделил следующие основные моменты, по которым эта принадлежность определялась. Dignitas, условно переводимая как ранг, но не просто “в смысле чисто функционального места в шкале, но все еще в специальном значении “ранга”, предоставляющего высокий социальный престиж». С ней тесно связано понятие honos; сочетающее в себе “степень социального почета и высоту политического поста». Но оба тесно взаимосвязанные понятия реализовывались через политическую функциональность, которую в каждом случае определяли потребности императорской власти. В целом же «взгляды на то, что составляет собственно “знать” и как должны были вести себя знатные, едва ли изменялись на протяжении столетий в Риме, как и в Римской империи. В особенности к этому относится комплексная связь между занятиями “общественных” должностей и социальным престижем. Кто достигал такого поста — обосновывал и проявлял тем самым свою принадлежность к аристократии». В этом смысле он справедливо подчеркивает решающее значение для позднеантичной имперской верхушки борьбы за достижение высших административных постов, называя ее тем самым служилой аристократией[43]. Представления о знатности на “бытовом” уровне обобщил Т. Барнс на примере позднеримских латиноязычных авторов: “Свидетельства из Поздней империи подтверждают мнение, что римская знать, так же как и в ранней империи, была открытым, а не замкнутым классом. На это указывает то, что nobilitas присуждалась (как это было и раньше) занятием высшей должности или должностей в римском государстве. Во время поздней Республики и ранней империи термин nobilis (в его самом строгом смысле) резервировался за консулами и их потомками, был ли их консулат ординарным или суффектным. В конце IV в. суффектный консулат уже не учитывался, но знатности можно было достичь не только посредством ординарного консулата, но и став префектом претория или префектом города (либо в Риме, либо в Константинополе). Таким образом, это скорее квалификация для nobilitas, чем значение nobilis, которое подвергается значительным изменениям”