[44]. В приведенных построениях обоих ученых обращает на себя внимание следующая особенность. Справедливо подчеркивая взаимосвязь между занятием государственных постов, степенью социального престижа и античной знатностью, оба специалиста избегают при этом общего обозначения этих постов термином “магистратура”, хотя сам тезис о преемственности основных, разумеется, с определенными изменениями, параметров римского типа знатности от Республики и вплоть до Поздней империи предполагает анализ эволюции этой фундаментальной категории в имперский период. В самом деле, если при Республике обретение общественно признанного статуса знатности было невозможно без достижения высших магистратур, то, может быть, следует внимательнее приглядеться к тому, сколько еще магистратского осталось в основе тех государственных постов империи, которые предоставляли их обладателям персональную знатность. Думается, что употребление X. Лекеном и Т. Барнсом термина “должность”, а не “магистратура” отражает реальную ситуацию в историографии, где нет единства по вопросу о существовании магистратур в поздней античности. Часть специалистов однозначно отвечает на него отрицательно, что, на наш взгляд, является следствием соответствующего подхода к проблеме: на характер позднеримских органов управления они смотрят “республиканскими глазами”. В большей мере это свойственно немецкому антиковедению, которое главным критерием магистратур считает делегирование государственной власти народным собранием. Отсюда применительно к должностным лицам поздней античности обычно употребляют не “Magistraturen”, но современные термины “Beamte”, “Hochbeamte”, “Würdenträger”. Так, Б. Кюблер полагал, что в “иерархии диоклетиано-константиновой конституции магистратуры Республики не имели места и смысла”[45]. По В. Кирдорфу, в результате государственных реформ Диоклетиана полностью были устранены понятие и система магистратур[46]. В англоязычной литературе, наряду с применением нетехнических понятий “the administration”, “the offices”, имеют место и такие термины, как “the surviving senatorial magistracies”[47], а также осторожные положения типа: “В последиоклетиановой империи некоторые прежние магистратуры все еще существуют, но снизошли почти полностью до почетных титулов”[48]. Французские специалисты говорят как о “ľadministration central et provinciale”, так и о сохранении ряда, хотя и в значительной мере изменившихся, “les magistrats senatoriaux” и “les magistrats de Rome”[49]. Чаще всего современная “чиновничья” терминология используется в качестве аналогов к таким понятиям позднеримского государственного права, как administratores, dignitates, magistratus, potestates, militia; магистратский характер, мыслимый все по тому же критерию делегирования власти народным собранием, за ними, как правило, не признается, но, напротив, все они подводятся под общий “знаменатель” категории позднеантичной бюрократии. Семантическому и структурному анализу в литературе подвергались позднеантичные реалии dignitas и militia[50], но, вследствие указанного “республиканского” подхода, фактически оставлены без внимания сущность понятий magistratus и potestas применительно к Поздней Римской и ранней Византийской империи.
При Республике, как известно, власть избранного комициями магистрата основывалась на двух фундаментальных, взаимообусловливающих принципах: imperium и potestas, — каждый из которых имел развитую внутреннюю структуру (maius, par, minor) и ряд потестарных параметров (ius coercendi, edicendi, agendi etc.); однако понятие и реалия imperium было шире и иерархически выше, чем potestas, поскольку включало в себя право военного командования[51]. Уже при Августе, тринадцать раз бывшем носителем консульского imperium (RGDA. 35), постепенно формировалась конституционная основа перехода на принцепса как высшего магистрата, суверенитета римского народа. Учитывая, что при Республике более высокое место imperium “с развитием чиновничества вело к новому понятию должностной власти — potestas, которое… устанавливало отношения зависимости”[52], при принципате вовсе не выглядело антиконституционным, противоречащим основным понятиям римского публичного права, то, что единственный и постоянный носитель трактуемого в самом широком смысле (Dig. I. 4. 1: populus ei et in eum omne suum imperium et potestas conferat) imperium, реализовывал commendatio по отношению к магистратурам, обладавшим, 18 по сути дела, отныне только potestas. Суть изменений в магистратской системе при принципате сводится, на наш взгляд, к прекращению доступа обладателей potestas к реальному imperium maius. При Республике лицо, начавшее карьеру с потестарных ступеней (квестура, эдилитет), могло достичь imperium maius (консулат), будучи теоретически лишь ограниченным возрастными нормами lex Villia annalis. При принципате эта связь раз и навсегда была разорвана, хотя понятие магистратского империя как основы власти должностного лица и сохранилось в публичном праве. Реальностью стало наличие двух империев — принцепса и традиционных магистратур, сильно разнящихся друг от друга. Империй принцепса вобрал в себя изъятый у консулата imperium maius, пожизненный проконсульский империй[53] с правом обладаний им и в померии (Dio Cass. 53. 32. 5); он освящался и поддерживался auctoritas principis[54] и maiestas populi Romani. Постановления принцепса, отмечает Гай, имеют силу закона, т. к. ipse imperator per legem imperium accipiat (Gai. Inst. I. 5.). Магистратский империй ограничивался определенной провинцией (Dig. I. 18. 3), слагался перед воротами Рима (Dig. I. 16. 16) и был соподчинен империю принцепса: et ideo maius imperium in ea provincia habet omnibus post principem (Dig. I, 17. 8). Иными словами, иерархия двух империев при принципате стала модифицированным аналогом республиканского соотношения imperium maius и potestas. Ульпиан, например, империй проконсула провинции уподобляет potestas (Dig. I. 16, 1), отметив, что его инсигнии ограничиваются шестью (т. е. как у республиканских преторов) фасцами (Dig. I. 16. 14). Полномочия префекта Египта Август искусственно (ad similitudinem proconsulis) поднял до уровня империя (Dig. I, 17. 1). Поэтому считаем возможным говорить как о разрыве взаимообусловливающей связи imperium и potestas при принципате, так и о превращении de facto[55] прежних магистратов только в потестариев, служилую, по отношению к императору, знать, но не замкнутую, т. к. власть магистрата ограничивалась также и определенным (впрочем, не строго фиксированным) сроком.
Однако утверждение о том, что в эпоху принципата магистратуры утеряли реальную власть, представляется проблематичным, поскольку их объем компетенций четко соотносился с соответствующей ступенью potestas — maior или minor. У Ульпиана (Dig. II. 1. 3) находим любопытное рассуждение: “Imperium бывает либо чистым, либо смешанным. Чистый imperium — это обладание gladii potestatem для наказания преступных людей, который называется также potestas. Смешанный imperium, каковому, сверх того, принадлежит iurisdictio, тот, который состоит в предоставлении наследственного имущества (полномочия претора. — Е. Г.)”. Иными словами, магистраты, получающие свою potestas только от принцепса (Dig. 48. 14. 1; 42. 1. 57), хотя и в усеченном виде, но сохраняли ius iurisdictionis (Dig. 42. 1. 57), ius coercendi (напр. Dig. 48. 5. 15. 4), даже ius gladii (Dig. I. 18. 6. 8). Права, которых не имели при принципате магистраты-потестарии, но только носитель imperium, перечисляет комментарий Маркиана к закону об оскорблении величия: “Под этот же закон подпадает и тот, кто без приказа принцепса поведет войну, или произведет рекрутский набор, подготовит войско, и тот, кто оставит империю или войско римского народа…” (Dig. 48. 4. 3), т. е. все ограничения касаются той основы imperium (право верховного командования армией), которая и при Республике отличала его от potestas.
В известной мере эти правовые построения соотносятся с современными общими оценками римской государственности эпохи принципата. К. Николе подчеркивает, что при империи “и в праве, и в действительности как фикция и как реальность продолжали существовать слова и институты общины. Настолько, что римское государство, начиная с периода империи, будет всегда оставаться достаточно отличным от монархических, бюрократических и территориальных государств современной Европы (Франции старого режима, Австрии, Пруссии и т. д.), модель которых и вдохновляла германских теоретиков XIX в. (Маркса, Моммзена и др.), а никак не модель “античной гражданской общины”[56]. По мнению А. Л. Смышляева, “в период принципата, как и раньше, собственно государственные функции окончательно не выделились из функций социальных, государство и общество (в античном его понимании) по-прежнему в значительной мере совпадали”[57], на чем, собственно, основывается феномен удивительной малочисленности римских управленцев для указанного периода.
Хотя эта четкая система точного распределения компетенций imperium и potestas в период кризиса III в. претерпела известные деформации, однако ее возрождение, разумеется, в новых условиях и с неизбежными модификациями, началось в ходе реформ Диоклетиана и Константина. Так, Г. Реш, проанализировав употребление республиканской магистратской терминологии в официальной титулатуре императоров, отметил, что “несмотря на тенденцию в третьем веке пропускать в надписях эти титулы, в пространной титулатуре правителей эти должности регулярно появляются вплоть до последней четверти 4 века”.