Бузес — находились в зените своей военной славы выявляется уже в случае с племянником императора Юстином, с которого, собственно, и началась новая волна фамильной политики. Его чинопроизводство в 557 г. в стратеги-автократоры (с одновременным наследованием от смещенного Мартина и его поста магистра Востока?) Агафий мотивировал как опытностью Юстина, так и его родством с императором (Agath. IV, 21, 1). Думается, однако, что императору в тот момент просто не из кого было выбирать, поскольку и он сам и лазы подозревали, что все остальные командующие византийскими войсками, давние друзья и соратники Мартина (например, Валериан), были в той или иной мере замешаны в интриге, приведшей к убийству Губаза. Дальнейшая карьера Юстина вплоть до смерти Юстиниана протекала уже только на самых высоких постах.
Под 562 г. вновь появляются упоминания о Маркелле, который в этом году был стратилатом (АМ 6055). Видимо, он был презентальным магистром, назначенным на этот пост в связи с постепенным возрождением презентальных сил, первым шагом к которому явился перевод из Малой Азии и расквартирование вокруг Гераклеи-Перинфа семи схол (Theoph. АМ 6054). О Юстиниане, сыне Германа, в период последних лет жизни императора нет никаких известий. Таким образом, до известной степени появление родственников Юстиниана на ряде высших военных должностей в 562–565 гг. обусловливалось не столько династийной политикой, сколько естественным ходом их служебного роста и смены поколений в военной элите. Не совсем понятным и неожиданным является только следующий факт: в 562 г. Юстиниан отослал в Африку для умиротворения мавров Маркиана[420], “племянника его и стратилата” (Theoph. АМ 6055; Malala. 469). Длительность пребывания Маркиана в Африке неизвестна, как и его ранг до экспедиции в византийской военной иерархии. Может быть, это в какой-то мере связано с заговором аргиропратов, участие в котором бездоказательно приписывалось Велизарию? Не исключено, что кандидатуру Маркиана на пост стратега-автократора Африки подсказал Юстиниану куропалат Юстин, стремившийся удалить из столицы всех возможных претендентов на императорскую власть, ибо о здоровье своего дяди Юстин был осведомлен лучше других своих родственников, постоянно находясь при императоре по долгу службы.
Но постоянное присутствие при дворе куропалата Юстина, сына Вигилантии, трудно назвать последовательным шагом в династийной политике Юстиниана, поскольку официальным преемником он так и не был признан при жизни императора, как и не был возведен в достоинство цезаря. Неуверенное поведение Юстина, сына Вигилантии, после смерти дяди, его страх перед появлением возможного претендента на престол, отмеченные несимпатизирующим ему Евагрием (V, 1), и, наконец, сообщение сенату о решении Юстиниана передать власть Юстину, исходящее только от Калиника, которому якобы только одному открыл свою волю умирающий император (Coripp. In laudem Iust. I. 76–124)[421], говорит о том, что престарелый Юстиниан так и не решил окончательно вопрос о престолонаследии. В этой связи сведения Евагрия о переговорах между обоими Юстинами о будущей судьбе власти и месте каждого из них в ее структуре еще при жизни Юстиниана вполне заслуживают доверия (Evagr. V. 1). Они лишний раз убеждают также в том, что племянники Юстиниана, будучи простыми исполнителями, не оказывали серьезного политического влияния на дядю. Думается, Юстиниан безучастно относится к вопросу о престолонаследии, понимая, что оставляет после себя запрограммированный конфликт, как это было с родственниками Льва I при Зеноне.
В самом деле, Юстин II в первые же годы своего правления отстранил юстинианову военную верхушку от власти.
Юстин, сын Германа, был отозван с Дуная, направлен в Александрию и там казнен (Evagr. V. 2); Маркиан и Нарсес, видимо, параллельно были лишены своих полномочий в Африке и Италии. И хотя и Маркиан и Юстиниан, сын Германа, привлекались позже к командованию разовыми экспедициями (Evagr. V. 8–9; Theoph. Sim III. 11. 1; III. 12. 6), они не были избавлены от подозрений в нелояльности. Преемственность военной знати, иными словами, не состоялась и при Юстине II.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, в какой мере изученный материал соответствует имеющимся в историографии моделям позднеримской военной знати? Однозначный ответ может быть дан лишь на самые общие выводы, сформулированные в концепции А. Демандта. Наследственно-стабильного, замкнутого социального слоя, состоящего из породненных между собой магистров войск, императоров и варварских вождей в эпоху от Диоклетиана и до Юстиниана включительно, и особенно на территории ранней Византии в 364–565 гг., не существовало. И хотя нельзя сказать, что на протяжении этих трех столетий абсолютно недоказуем такой основополагающий, выработанный А. Демандтом, критерий, как монополизация в руках отдельных семей высших военных постов империи, все-таки следует отметить его спорадический, локальный, кратковременный и мотивированный конкретно-историческими ситуациями характер. Это обстоятельство не позволяет возвести случайные факты фамильной преемственности по службе даже в ранг тенденции, имманентно присущей позднеантичным социальным отношениям. Все подобные известные случаи не были результатом действовавшей социальной тенденции; они были вызваны к жизни сознательными политическими усилиями в сфере административного и конституционного устройства государства.
Следовательно, уже этот параметр не дает никаких оснований утверждать, что военная верхушка ранней Византии была знатью феодальной, раннефеодальной или феодализирующейся. Не прослеживаются у нее и другие фундаментальные признаки, свойственные аристократии феодального типа: высшее офицерство империи IV–VI вв. не было прослойкой крупных землевладельцев, которые могли бы содержать личные вооруженные свиты, не говоря уже об отрядах вассалов и клиентов. Весь рассмотренный материал, на наш взгляд, убедительно свидетельствует, что даже путь эволюции ранневизантийской армейской элиты в сторону феодализации был закрыт, поскольку все стадии ее существования, от зарождения и до упадка, были все еще связаны с условиями античной социальной системы. В самом деле, если длительный процесс генезиса феодальной военной знати на Западе протекал в условиях полного слома античного государства, а в Византии, начиная с середины VII в., при крайнем его ослаблении, то период второй половины III в. и обеих тетрархий, время зарождения позднеантичной военной аристократии, эпохой, близкой к коллапсу государственности и всей системы общественных отношений, все же назвать трудно. Кризис III в., конечно же, продемонстрировал несовершенства государственно-административной и военной организации принципата, серьезную разбалансированность их отдельных элементов, но он в той же мере выявил и необычайную жизнеспособность системы, нашедшей в себе силы для структурных модификаций “на марше”. Период активного поиска форм “ответа на кризис”, начавшийся задолго до того, как варварский натиск “выдохся” и империя перехватила стратегическую инициативу, четко обозначил первоочередные задачи стабилизации политической системы, к числу которых относилась противоречивая проблема одновременного резкого качественного улучшения оборонного потенциала и обеспечения его лояльности правительству. В процессе вынужденной “административной революции” III в. предстояло создать новый надежный механизм, обеспечивающий подчинение командования войск императору и предотвращающий узурпации. Резко возросшая в эпоху кризиса III в. политическая роль армии была на том этапе трудно совместима с кровнородственной легитимацией, поскольку последняя не учитывала властнополитических устремлений командующих войсками, зависящих больше от настроений населения своих регионов и легионов, чем от центрального правительства. Диоклетиану удалось на время снять это противоречие, создав цезарат нового типа, основывавшийся на политической адоптивации наиболее влиятельных и популярных в армии командиров, по сути дела, командующих региональными походными группировками, которая надеждой на будущий августат делала императорскую коллегию устойчивой. Добавившееся к этому сакральное и реальное породнение августов и цезарей привело к образованию специфического режима военных, военно-императорской правящей элиты. Учитывая, что тетрархи одновременно были командующими армиями, следует говорить о сознательном учреждении, но не о вытекающем из естественной эволюции социальной структуры и политической организации, Диоклетианом военной знати. Статус знатности она обрела из факта родства с правящим домом, частью которого она одновременно являлась. Однако кровавая история второй тетрархии отчетливо продемонстрировала тот факт, что принцип политической адоптивации жизнеспособен лишь на протяжении одного поколения, а далее, уже во втором поколений, вступает в противоречие с родственно-легитимными установками, находящими поддержку у военных и у гражданских слоев, которые были оттеснены от участия в государственной власти. Легитимный принцип утвердился на фоне полного искоренения диоклетиановой военной знати и серьезной реформы разделения военной и гражданской власти на высшем уровне имперского управления, превратившей при Константине I армейскую верхушку империи в административную группу, подконтрольную во многом гражданской элите; иными словами, он утвердился на фоне демонтажа военного режима. И если во всех прочих аспектах военных преобразований Константин всего лишь завершил дело Диоклетиана, то в отношении определения административного места и конституционной роли армейской верхушки в государстве их деятельность была диаметрально противоположной. В отличие от политического эксперимента Диоклетиана, в какой-то мере подводящего итог конфронтации столично-римского сенаторского правительства и провинциального населения, линия Константина, вводящая армию и ее командование в конституционные рамки, обладала исторической перспективой уже потому, что она укладывалась, с учетом всех происшедших изменений, в русло античных традиций государственности. Константин, превратив армейскую верхушку в позднеантичных магистратов-потестариев и в часть имперской служилой аристократии, тем самым, “запрограммировал” их дальнейшую эволюцию в четко определенных параметрах. Магистратское начало в модифицированной позднеантичной форме, заложенное в основу позднеримской и ранневизантийской военной служилой знати, предопределило ее историческое своеобразие.