Эта идея о возложенной на великого князя свыше обязанности (нет, даже не обязанности, а священном долге как последнего независимого православного государя) защищать православную веру, церковь и все «православное христьянство» от бусурман и еретиков прослеживается во многих посланиях, адресованных православными иерархами и книжниками московским государям – от Ивана III до Ивана IV. Достаточно вспомнить многословные послания к нему, написанные митрополитом Макарием, новгородским архиепископом Феодосием и протопопом Сильвестром, – все они не давали молодому Ивану забыть о его долге![285] Да что там в посланиях, которые не выходили за узкий круг приближенных к государю лиц – в тех же летописях или всякого рода исторических и воинских повестях этот мотив прослеживается не менее четко. «Задонщина», «Сказание о Мамаевом побоище», «Казанская история» – все эти произведения русской книжности, пользовавшиеся немалой популярностью среди русских книгочеев, так или иначе, но обращались к этой теме. И мог истинный православный государь не соответствовать этим ожиданиям?
И наконец, третья идея. В Москве, судя по всему, помнили о тех временах, когда вся Русская земля считалась совместным владением всего семейства Рюриковичей, и не забыли слова Всеволода Большое Гнездо, сказанные им в 1207 г. Тогда Всеволод, узнав про то, что черниговские Ольговичи «воюют с погаными землю Рускую», решил вмешаться в борьбу южнорусских князей, заявив: «То ци тем отчина одинем Руская земля, а нам не отчина ли?»[286] Ну а раз так, то, позиционируя себя в качестве наследников древнерусских князей, потомков великого Владимира Мономаха, московские Рюриковичи, почувствовав свою силу, в конце XV в. открыто заявили о своих претензиях на все русские земли, в том числе и на те, что в свое время, во 2-й половине XIV в. и позднее, вошли в состав Великого княжества Литовского. Эта недвусмысленная заявка на «Ярославово наследие» предопределила дальнейший характер отношений Москвы с Вильно, Краковом и Варшавой. И когда русские послы заявляли литовским, что миру с Литвой не бывать до тех пор, пока под властью Ягеллонов будет оставаться «вся Русская земля, Киев, и Смоленеск, и иные городы», которые, по мнению московских дипломатов, «с Божьею волею, из старины, от наших прародителей наша отчина»[287], то войны было не избежать, тем более что и та, другая сторона отнюдь не собиралась отказываться от благо (и не очень) приобретенных владений, апеллируя к праву сильного, мотивируя тем самым законность своего владения тем же Смоленском или Киевом тем, что-де «тот столец Киев есть и будет, дали Бог в моцы, в руках и держаньи его Королевъское милости»[288]. Но на всякую силу найдется еще большая сила (впрочем, не в силе Бог, но в правде, а правда, по мнению московских книгочеев, была на стороне их государя), и раз литовские великие князья и польские короли не намерены вернуть принадлежащие московским государям по праву земли – то пусть тогда спор разрешится на поле брани и сам Господь решит, кто прав, а кто нет (ибо война и есть Божий суд). «Перемирье с братом своим додержим по перемирным грамотам, – заявил Иван Грозный литовским послам 16 марта 1559 г. на прощальной аудиенции, – впредь правду и неправду меж нас всемогий Бог розсудит»[289].
Кроме этих трех, если так можно выразиться, «генеральных» идей post factum можно вести речь и о других, более приземленных и прагматичных целях войны, которые, быть может, не были столь же четко артикулированы, но принимались в расчет в Москве. Взять хотя бы то же завоевание новых земель. Ведь оно позволяло не только увеличить число налогоплательщиков, пополнить государеву казну за счет взятой добычи, но и накормить (в прямом и переносном смыслах) многочисленных голодных, злых и свирепых детей боярских и прочих служилых (у которых, как у того солдата из андерсеновской сказки, мелких денег не было, а крупных и не водилось). Вот уж для кого латинское выражение vivere est militare, «жить – значит сражаться», было исполнено реального смысла. Нужда и невозможность не то что снарядиться на государеву службу «конно, людно и оружно», но порой и просто прокормиться с мельчающих вотчинишек и поместий, реальные размеры которых чем дальше, тем реже соответствовали занесенным в служебную документацию Разрядного приказа поместным окладам, понуждала служилых рассчитывать на короткую и победоносную войну. На ней можно было ополониться, нахватать «животов», получить царское жалованье и награды и рассчитывать на увеличение того же поместного оклада за доблестную ратную службу, «полонное терпение» и прочие перенесенные на государевой службе тяготы. Многочисленные и регулярные войны позволяли к тому же сбросить и растущее социальное напряжение в обществе, канализировав накапливающуюся энергию пассионариев не на внутренние разборки, а против внешних врагов.
Не стоит забывать также и о цене войны не в финансовом ее измерении, но и в людском. Ресурсы Русского государства были ограничены, а если учесть отмеченную нами прежде тенденцию к профессионализации войны, то Москва не могла позволить себе щедро расходовать живую силу, в особенности детей боярских. Конный лучник – товар дорогостоящий, требующий немалых расходов на свою подготовку и содержание (пожалуй, что и больших, чем конный копейщик). Можно вспомнить фразу выдающегося отечественного оружиеведа М. В. Горелика, который в свое время отмечал, что изготовление лука хотя и длительный процесс, но относительно несложный, в то время как «успешное же овладение этим видом оружия требует многолетних, постоянных, многочасовых тренировок». Как результат, «массовое наличие лучников был возможно прежде всего в относительно отсталых обществах либо там, где пережитки родового строя оставались чрезвычайно сильны и имелась многочисленная прослойка свободных общинников».
Татарские юрты, с которыми приходилось иметь дело Москве, относились к такого рода сообществам, и отнюдь не случайно в Крыму именно ногайские воины почитались самыми свирепыми и боеспособными[290] – очевидно, что это было связано во многом с тем, что для ногайского общества были характерны более отсталые, нежели в собственно крымском, социальные отношения.
Что же касается Русского государства, то М. В. Горелик указывал, что «только мощные военные державы в состоянии воспитывать большие контингенты лучников в своей среде, создавая привилегированное сословие лучников, раздавая им на льготных условиях земельные владения, причем экономические потери при этом возмещались за счет большей эксплуатации податных сословий (выделено нами. – В. П.) либо покоренных иноэтничных коллективов»[291]. Отсюда и необходимость беречь эти самые большие контингенты лучников, создание и поддержание боеспособности которых обходилось столь дорого и в прямом, и в переносном (принимая во внимание неизбежные социальные, а следовательно, и политические издержки переложения тягот на их содержание на крестьянство и посадских людей) смысле.
Это требование налагало свой отпечаток на русскую стратегию – цель войны состояла и в том, чтобы нанести неприятелю максимальный ущерб при минимизации собственного. «Малая» война, состоящая в набегах и опустошении неприятельской территории при уклонении (по возможности) от больших, генеральных «прямых дел» с неприятелем, чреватых большим кровопролитием, и война «осадная», в которой можно было сполна реализовать преимущество Москвы как «пороховой империи» в артиллерии, в наибольшей степени соответствовали этому запросу. И, анализируя описания войн, которые вело Русское государство в «классический» период, нетрудно заметить, что они в общем и в целом хорошо укладываются в данную схему.
Одним словом, война была нужна и полезна, даже необходима, правда, при одном условии – если она будет краткой и победоносной. Долгие и тяжелые войны, сопряженные с неудачами и потерями, рано или поздно оборачивались своей противоположностью, и с этим столкнулся, к примеру, Иван Грозный, когда к исходу своего правления вынужден был продолжить конфликт с объединившейся в одно государство Речь Посполитую Литвой и Польшей. И войско, и народ к исходу 70-х гг. XVI в. неимоверно устали от продолжавшихся «безперестани» с середины 40-х гг. войн то с татарами, то с литовцами, то с ливонскими немцами и со шведами (не говоря уже о внутреннем, поволжском фронте, на котором приходилось постоянно усмирять бунтующих черемисов). Эта усталость и невозможность мобилизовать столь же крупные и боеспособные силы, как это было в 50-х – начале 60-х гг., обусловили вынужденный выбор оборонительной стратегии в Баториевой войне 1578–1582 гг. И этот вынужденный выбор привел к вполне закономерному поражению, ибо, сражаясь от обороны, выиграть войну с решительным и настроенным на безусловную победу неприятелем невозможно.
Но вернемся к московской стратегии, к идеям, ее формирующим, и ее целям. Если первая идея побуждала Москву регулярно демонстрировать свое могущество и величие, то вторая и третья обуславливали в конечном итоге разные подходы к ведению войны на разных фронтах и направлениях. Стратегия на «литовском» фронте предполагала иной образ действий, нежели на «татарском», равно как война с «немцами» неизбежно принимала иной оборот, чем «литовщина» или «татарщина».
Попробуем дать для начала характеристику «литовской» стратегии (памятуя о том, что само по себе использование термина «стратегия» применительно к образу действий московских ратей в «классический» период, да и много позднее, выглядит все же несколько преждевременным). Великое княжество Литовское недаром называют еще «другой Русью» – как уже было отмечено выше, большую часть владений великих литовских князей составляли русские земли, православные подданные намного превосходили по численности католиков или мусульман, признававших власть Ягеллонов, русский (точнее, его западные диалекты) язык доминировал над латинским в официальном делопроизводстве, и до поры до времени московским государям было сложно мотивировать свои агрессивные действия против Литвы защитой православия. Вдобавок ко всему до самого начала XVI в. говорить о каком-либо угрожающем православию наступлении католичества в Великом княжестве Литовском не стоит. Напротив, как отмечал отечественный историк М. М. Кром, после великой смуты, наступившей со смертью Витовта, «земскими привилеями 30–40-х гг. XV в. и последующими правовыми актами русские князья и бояре были уравнены с литовскими панами и боярами»