[297]. Цель постройки Василь-города сам великий князь сформулировал четко и недвусмысленно – в наказе отправленным в Литву послам говорилось, что государь-де «на Казанской земле близко Казани, на Суре, велел город поставити того дела, чтоб ему ближе из того города с Казанью свое дело делати, людем бы его ближе ходити к Казани…»[298]. В том же духе высказывался митрополит Даниил, который «великому князю велику хвалу» воздавал, «что город поставил, тем деи городом всю землю Казанскую возьмет»[299].
Сын Василия Иван IV продолжил эту стратегию постройкой Свияжска накануне своего третьего и последнего похода на Казань в 1552 г., выдвинув передовой рубеж развертывания своих ратей на непосредственные подступы к Казани. При этом в промежутке между двумя этими вехами в 30-х – начале 40-х гг. спешно укреплялось русско-казанское пограничье для того, чтобы «от казанских людей отседетися мочьно»[300]. Эти меры в конечном итоге позволили успешно разрешить «казанский» вопрос, а вместе с ним – и «астраханский». Правда, здесь необходимо отметить, что от прежней оборонительной стратегии, в которой главную роль играла дипломатия, подкрепленная силой оружия, и главная цель которой, как уже было отмечено выше, было создание условий для решения «литовского» вопроса, сменилась на иную – наступательную, а вместе с ней изменилась и цель. Раньше Москва пыталась, действуя по принципу «Разделяй и властвуй», играть на противоречиях между татарскими династами и юртами, с одной стороны, а с другой – активно эксплуатируя «внутрипартийную» борьбу между татарскими аристократическими кланами, и тем самым создавала благоприятный для себя политический климат на казанской и ногайской «украйнах». Теперь же, с середины 40-х гг., с победой в Москве «партии войны» (одним из «вождей» которой был, судя по всему, митрополит Макарий), было решено перейти к установлению прямого московского господства над татарскими юртами. И решалась эта задача теперь не дипломатией, но военными средствами.
Подводя общий итог, можно сказать, что новая московская стратегия, активная, наступательная (до поры до времени) на «литовском» «фронте» и «оборонительная» на «татарском», контуры которой наметились, надо полагать, еще во время междоусобной войны Василия II со своим дядей Юрием и его сыновьями, получила свое развитие при Иване III и окончательно закрепилась при Василии III и Иване IV. Главными ее чертами были целеустремленность и упорство в достижении поставленной цели, ориентация на «малую» войну, осады крепостей и разорение неприятельской территории посредством организации опустошительных массированных набегов вкупе со стремлением уклониться от больших полевых сражений в ее «наступательном» варианте. В оборонительном же варианте московская стратегия предусматривала организацию системы дальнего обнаружения выдвигающихся неприятельских сил, выдвижения навстречу врагу передовых рубежей развертывания своих войск и, самое главное, организацию «фортификационного наступления» через постройку укрепленных линий как можно дальше от сердца государства – с тем, чтобы обезопасить его от набегов неприятеля. Такая стратегия, быть может, не была эффектной – работа лопатой и топором требовала пролития немалого пота, но она позволяла сберечь главное – людские жизни. И, подводя общий итог проделанной в конце XV – начале XVII в. московскими государями и их служилыми людьми работы, можно с уверенностью сказать – московская стратегия в общем и в целом оправдала себя.
Очерк VI. Русский ратный обычай: московская тактика и ее развитие в «классическую» эпоху
Охарактеризовав в общих чертах московскую стратегию и те основные принципы, на которых она строилась, перейдем к рассказу о том, какой была московская «тактика» (почему мы взяли оба термина в кавычки – а потому, что в стародавнюю ту эпоху оба этих слова не были известны московским воинникам – ни воеводам, ни рядовым бойцам). Писать о ней и легко, и сложно одновременно. С одной стороны, этот аспект функционирования русской военной машины как будто довольно подробно разобран в предыдущей исторической литературе[301], и к тому же в летописях, разрядных книгах и записках иностранцев сохранилось немало (в отличие от стратегии) свидетельств относительно того, как, каким образом бились русские ратники с ворогами. С другой стороны, особенности источников не позволяют составить более или менее точное и непротиворечивое представление о русской тактике и ее эволюции на протяжении «классического» периода, оставляя немало места для дискуссий и обсуждений. И все же мы попробуем предложить читателям свое видение этой проблемы, отнюдь не претендуя на абсолютность и завершенность представленной картины.
Говоря о московской тактике «классического» периода (под которым мы понимаем время с середины XV до начала XVII в. – образно говоря, от сражения на околицах Русы зимой 1456 г. до битвы при Добрыничах зимой же 1605 г.), мы не можем обойти стороной проблему так называемой «ориентализации». Последняя имеет к нашей проблеме самое непосредственное отношение. Немного об истории вопроса. Тезис об «ориентализации» русского военного дела на рубеже позднего Средневековья – раннего Нового времени был выдвинут известным отечественным оружиеведом и археологом А. Н. Кирпичниковом сорок лет назад в ставшей классической работе «Военное дело на Руси в XIII–XV в.»[302]. Уточняя и развивая тезис своего учителя, археолог О. В. Двуреченский предложил понимать под «ориентализацией» возникновение на базе комплекса вооружения удельного времени XIII – 1-й половины XV в. во 2-й половине XV в. совершенно новой военной традиции и соответствующего ей комплекса вооружения и, естественно, тактики[303].
В чем же заключалась суть этой самой «ориентализации», которая вызывала, вызывает и еще долго будет вызывать ожесточенные споры и среди историков русского военного дела, и рядовых любителей истории (чему может служить примером недавняя дискуссия на страницах сетевого военно-исторического журнала «История военного дела: исследования и источники»[304]). Стоит заметить, что, говоря о ней, мы сталкиваемся с ситуацией классического «черного ящика» с той важной поправкой, что не совсем ясно, что представляло собой русское военное дело между нашествием монголо-татар и Куликовской битвой и, соответственно, какой была тактика русских ратей в это время. Осмелимся предположить (памятуя о взаимосвязи между уровнем развития военного дела и общим уровнем социально-экономического развития общества), что в условиях глубокого социально-экономического и политического кризиса, обрушившегося на Русскую землю в канун вторжения захватчиков[305], и усугубленного последствиями учиненного Батыем и присными его опустошения, развитие военного дела в попавших в зону ордынского влияния русских землях приостановилось и в определенной степени архаизировалось.
В домонгольские времена, к примеру, русская конница включала в себя тяжеловооруженное ударное ядро из «снастных» всадников (которых было немного), весь комплекс вооружения которых был «заточен» на ближний бой, и его «окружения» из многочисленных легковооруженных «стрельцов» (нехватка которых легко компенсировалась за счет привлечения наемников из числа половцев, торков, берендеев и иных кочевников). Теперь же, из-за резкого сужения ресурсной базы и невозможности нанимать сколько-нибудь значимые контингенты степных конных лучников, русские князья были вынуждены пойти на отмеченную А. Н. Кирпичниковым «универсализацию» своей конницы (во всяком случае, большей ее части). Такой «универсальный» всадник, способный биться как «копейным боем», так и «лучным», обходился дешевле и в изменившихся условиях был более эффективным, нежели специализированные «снастные» всадники и «стрельцы». При этом «универсальная» конница была дополнена мобилизуемой с подвластного населения пехотой (которая обходилась дешевле конницы и за счет которой можно было легко нарастить численность войска – причем, подчеркнем это еще раз, на наш взгляд, ядро этой пехоты составляли воины-полупрофессионалы, «младшие сыны», которых городские и крестьянские «миры» выставляли по мобилизации в первую очередь).
Такого воинства было достаточно для внутрикняжеских разборок, однако вскоре, с изменением как внутри-, так и внешнеполитической ситуации, оно стало все меньше и меньше удовлетворять требованиям времени. Похоже, что своего рода «триггером» для запуска перемен и в структуре, и в вооружении, и, само собой, в тактике русского войска стали события 2-й четверти XV в., когда, с одной стороны, ускорились процессы дезинтеграции Золотой Орды, а с другой – в самой Москве вспыхнула ожесточенная усобица, «война из-за золотого пояса», между Василием II, с одной стороны, и с другой – его дядей Юрием и его сыновьями Юрьевичами. «Время Шемякиной (Дмитрий Шемяка, сын Юрия Дмитровского, главный противник Василия Темного. – В. П.) были раздольем для «удалых воевод»… Города тогда брали «изгоном», – писал отечественный историк А. А. Зимин, – а «многие люди от двора» охотно приставали к мужественным военачальникам. Тогда возможно было совершить, казалось бы, невероятное – «выкрасть» из ордынского полона великого князя или с отрядом в 90–100 человек захватить столицу великого княжества»[306]. Набеги, стремительные рейды и стычки немногочисленных отрядов составляли канву военной истории как самой смуты, так и беспокойной обстановки на русско-литовском и русско-татарском фронтирах, где отряды местных warlord’ов, легкие на подъем, не давали спуску своим соседям по ту сторону рубежа, совершая «наезды» за «животами» и пленниками. Больших сражений было немного, да и можно ли назвать большой, к примеру, упоминавшуюся прежде битву под Суздалем летом 1445 г. между Василием II и татарскими «царевичами» Махмудом и Якубом, где с русской стороны участвовали 1,5 тыс. всадников, а с татарской – 3,5 (да и то 2 тыс. из них были наемниками с Северного Кавказа (или нет? Под летописными «черкасами» могли скрываться и татарские «казаки» из степей нижнего Поднепровья и близлежащих регионов), незадолго до этого прибывшими к отцу «царевичей» Улу-Мухаммеду)? Ценность пехоты в такого рода «малой» войне была минимальна, а вот легкой конницы, более дешевой и подвижной, чем тяжелая и даже «универсальная», – напротив, только возрастала.