Такой барабан-набат, служивший прежде всего для отдачи важнейших сигналов – сбор войска и выступление в поход, – являлся и знаком отличия воеводы, символом его самостоятельности – как писал в челобитной государю один разместничавшийся воевода, что он «лет с тритцать ходит своим набатом, а не за чужим набатом и не в товарищах», а потому ему «невместно» принять назначение, указанное в присланной из Разряда полковой росписи[320].
Кроме литавр и барабанов, звуковые сигналы отдавались также и трубами. Так, французскому авантюристу Ж. Маржерету, помимо набатов и седельных тулумбасов, у каждого русского воеводы было еще и несколько «труб и несколько гобоев, которые звучат только тогда, когда они готовы вступить в сражение, или в стычке»[321].
Несколько примеров того, как использовались трубы и ударные инструменты в бою. В упоминавшемся чуть выше сражении под Скорятином Василий II самолично, «похватив трубу», «начат трубити», призывая своих воинов на сбор. В 1552 г., во время осады Казани, Иван IV, отправляя свои полки на последний штурм, «повеле в набаты бити и в накры многы, и в сурны играти, и в трубы трубити»[322]. Тремя годами позднее, в 1555 г., во время сражения при Судьбищах, когда русское войско потерпело поражение и начало разбегаться, окольничий А. Д. Басманов-Плещеев и С. Г. Сидоров сумели собрать вокруг себя часть своих людей и отступили в дубраву, где находились их коши. Здесь Басманов «велел… бити по набату и в сурну играти», и на его призыв «съехалися многие дети боярские и боярские люди и стрелцы»[323], заняли здесь оборону («осеклися») и сумели отбиться от наседающих татар.
Не меньшее значение играли и знамена – большое государево знамя, которое было в большом полку вместе с большим воеводой, и полковые знамена (это о них писал Ж. Маржерет: «У каждого генерала есть свое знамя, которое различается по изображенному на нем святому; они освящены патриархом, как другие [изображения] святых. Два или три человека назначены его поддерживать»[324]). Изобразительные источники позволяют утверждать также, что свои значки имели также и «сотни». По знамени ориентировались рядовые воины и начальные люди, к нему съезжались после неудачной атаки дети боярские и их послужильцы, за него шла ожесточенная схватка в бою, ибо падение знамени означало поражение. Вот, к примеру, что пишет летописец о сражении ратников великого князя с новгородской ратью на Двине в 1471 г. – в жестокой сече великокняжеские вои «знамя оу двинян выбиша, а трех знамянщиков под ним оубиша; оубиша бо первого, но и другой подхватил, и того оубили, ино третей взял, оубивъши же третего и знамя взяша», и только тогда «двиняне возмятошася» и «одолеша полкы великого князя и избиша множество двинян и заволочан…»[325]. Во время осады Казани появление на башне «зело великой бусурманской хоругви» и размахивание ею стало сигналом для одновременной вылазки осажденных и удара в тыл русским другой татарской рати извне[326]. Другой, не менее примечательный случай приводил в своих воспоминаниях польский ротмистр Н. Мархоцкий, описывая сражение между тушинцами и правительственными войсками под стенами Москвы. По его словам, опрокинув московскую конницу, польская гусарская хоругвь кинулась было преследовать отступающих московитов, но гусарский хорунжий вместо того, чтобы следовать за своим ротмистром, «увидев сбоку москвитян, присоединился к тем, кто их преследовал». Эта «инициатива» хорунжего имела самые печальные последствия – «хоругви, следовавшие за первой, решили, что она уже смята, и ни с того ни с сего показали спину», преследуемые русскими. И все бы ничего, поскольку в резерве у тушинцев было несколько рот пехоты, но, увы, по словам Мархоцкого, «пехотные ротмистры, похватав хоругви, побежали первыми», а за ними бросились в бегство и их люди, которых и порубила московская конница[327].
Итак, «урядив полки», договорившись о порядке взаимодействия в предстоящей битве и «изьясачившися», государевы воеводы и начальные люди выстраивали свои полки и сотни, готовясь вступить в бой с неприятелем. Увы, не совсем, правда, ясно, как именно выстраивались «полки»-«дивизии» на поле битвы – всегда ли полк Правой руки становился справа от Большого полка (который был в центре) и точно так же всегда ли полк Левой руки занимал левый фланг боевого построения, а Передовой и Сторожевой полки становились впереди, образуя первую линию боевых порядков, и завязывали бой. В XVI в. русские рати дали не так уж и много «правильных» полевых сражений, и еще о меньшем числе их у нас более или менее подробные и, что самое главное, внятные описания. Так, «Московский летописец», повествуя о битве при Молодях, отмечал, что 29 июля 1572 г., когда хан послал свои «полки» к русским позициям, русские «полки учали, выходя из обозу, битися: большей полк, правая рука и передовой и сторожевой, которой же полк по чину. А левая рука держала обоз»[328]. Но в этот день, по замечанию неизвестного автора повести о Молодинской битве, «наши плъкы с крымскими людми травилися, а съемного бою не было»[329], то есть битва не перешла в решающую стадию, ограничившись «травлей» – схватками отдельных бойцов и небольших отрядов. 2-го же августа, отразив татарский штурм русского вагенбурга и гуляй-города, большой воевода князь М. И. Воротынский бросил в лобовую контратаку усиленный Передовой полк. Сам же большой воевода во главе Большого полка совершил фланговый маневр и ударил по неприятелю, связанному схваткой в ратниками Передового полка, с тыла. Но даже из подробного как никогда прежде описания Молодинской битвы неясно, как именно были построены в этом бою Передовой и Большой полки. Можно лишь предположить, что они, как описывали боевые порядки русских «полков»-«дивизий» поляки, были выстроены в 2–3 линии или эшелона «гуфами», которые были составлены из одного или нескольких служилых «городов», разбитых на «сотни» (еще одно новшество, введенное Иваном IV в ходе 3-й «казанщины» – правда, и в этом случае неясно, носили ли эти «сотни» характер тактических единиц, или же это были сугубо административные подразделения[330]). Однако это не более чем предположение.
Любопытное свидетельство оставил польский шляхтич С. Немоевский, уже упоминавшийся нами прежде. Он писал, что «боевой порядок у них (московитов. – В. П.) всегда один: строятся по уездам; они знают наперед, кто обязан держать правое крыло, кто – левое, равно как и то, кто имеет стать в голове, кто позади, так что они всегда готовы без построения»[331]. Фраза более чем примечательна – из нее следует, что, во-первых, каждая служилая корпорация-«город» составляла отдельное подразделение внутри титульного полка, а во-вторых, «города» заранее знали, кто какое место в боевом построении должен занимать. Напрашивается предположение, что при составлении полковой росписи разрядные дьяки и подьячие старались вписывать «города» в полки, следуя своего рода чиновной «иерархии» служилых корпораций. Это облегчало построение и управление войском, ибо выставляемые «городами» подразделения (поляки именовали их «гуфами»), раз за разом занимая определенное место, знали, что и в каком порядке им надлежит делать в походе и в бою.
Что любопытно – при анализе описаний сражений, которые давали русские воеводы государевым недругам в эти полтора с лишком столетия, складывается впечатление, что их тактика постепенно эволюционировала от активной, наступательной к оборонительной, когда, по словам отечественного военного историка О. А. Курбатова, государевы воеводы «прятали своих ратников в максимально укрепленных «обозах» и лагерях и оттуда производили разнообразные диверсии»[332]. И похоже, что эта эволюция во многом была обусловлена, с одной стороны, ростом численности русских ратей (о чем мы уже писали прежде) и, следовательно, ростом проблем, связанных с управлением таким войском. С другой же стороны, переход к «оборонительной» тактике был связан с ростом удельного веса пехоты и артиллерии в выставляемых московскими государями полевых ратях, нуждавшихся в хорошей защите.
Действительно, если мы возьмем, к примеру, самые известные сражения 2-й половины XV – начала XVI в. – такие, как битвы под Суздалем в июле 1445 г., на околице Русы в феврале 1456 г., на реке Шелонь в июле 1471 г., на Ведроши в июле же 1500 г. и в сентябре 1514 г. под Оршей, то перед нами окажутся типичные «кавалерийские» сражения, в которых конница играет заглавную роль, а пехота если и присутствует, то на вторых ролях (кроме, пожалуй, Оршанской битвы, но это исключение из общего правила касается литовцев, но не русских). Из сбивчивых, порой даже «мутных» и противоречивых описаний этих битв можно предположить, что русские воеводы имели в обычае эшелонировать боевые порядки своих ратей в глубину в несколько линий (во всяком случае, именно так можно истолковать, к примеру, свидетельство 1-й Софийской летописи о том, что в злосчастной битве под Суздалем русские трижды сходились с татарами и только на третий раз «поганые» одолели «хрестьян»[333]).
Эшелонирование боевых порядков как всей рати, так и составляющих ее отдельных «полков» позволяло воеводам активно маневрировать силами на поле боя, сменяя потрепанные отряды свежими, наращивать удар из глубины или же, связав неприятеля боем с фронта, внезапно атаковать его «западным» «полком» с фланга и тыла. Примерно так было под Русой в феврале 1456 г., когда небольшой передовой русско-татарский отряд вынудил новгородскую рать преждевременно развернуться в боевой порядок и втянуться сперва в схватку, а затем в преследование отходящих неприятелей. И когда смешавшие строй новгородские конные латники втянулись на узкие заснеженные улицы Русы, они попали под ливень стрел, выпущенных спешенными (?) московскими лучниками, а с тыла и фланга их атаковала другая «великая рать» москвичей