[479]. Другим типом сабель, который использовался русскими всадниками в это время, были клинки без елмани, также, по мнению О. В. Двуреченского, восточного происхождения. Примером такой сабли может служить клинок, принадлежавший князю Д. М. Пожарскому. И в самом конце XVI в. на Русь проникают так называемые «польско-венгерские» сабли, которые, как отмечал археолог, отличались от бытовавших на Руси восточных по происхождению сабель не столько формой клинка, сколько формой рукояти[480]. Общей же чертой для использовавшихся русскими ратниками сабель было, по словам В. С. Курмановского, то, что «клинки XVI–XVII вв., в сравнении с более ранними, прежде всего, оказываются более короткими и сильно изогнутыми, со смещением изгиба к острию»[481].
Для характеристики «лучного боя» прежде всего снова обратимся к описям имущества Бориса Годунова и Михайлы Татищева. Царь Борис, судя по описи, был большим любителем луков и знал в них толк. В его «арсенале» хранились 5 «турских» луков, 3 «черкасских» (северокавказских?), 4 «бухарских», 2 «едринских» (сделанных в Эдирне?), 3 «крымских» лука и 4 московской работы, а под них 6 саадаков (из описания следует, что саадак включал в себя налучье, колчан и пояс, к которому они крепились). Стрел, правда, у Бориса было немного – 30 «черкасских» стрел двух видов, 38 стрел двух видов, различавшихся оперением, 8 «крымских» стрел (с четырехлопастным оперением), 3 томары (стрелы с широким режущим наконечником) и 3 «кайдалики»[482]. Михайла Татищев носил с собой «саадак кован серебром с чернью, лук ядринской писан по бакану золотом, у колчана чепочка серебряна, в нем 22 стрелы» (напрашивается вывод, что обычно в колчане держали порядка двух десятков стрел), а для своих людей хранил 13 саадаков (с интересной оговоркой – «все без сабель»), из которых 5 были без луков[483].
Конструктивно русские луки того времени, как следует из описаний и редких археологических находок, могут быть разделены на простые деревянные, изготовленные из цельного куска дерева (и применявшиеся, скорее всего, пехотинцами или охотниками), и сложносоставные композитные луки (ими вооружались в первую очередь всадники). Насколько велика была доля среди них импортных восточных (турецких, татарских и кавказских) и в каком соотношении находились они с луками, изготовленными московскими мастерами, сказать сложно, но ясно одно: ввезенные луки и саадаки, как и другое импортное оружие, имели прежде всего статусный характер. Учитывая же их стоимость, можно с уверенностью предположить, что основная масса рядовых детей боярских и их послужильцев вооружена была простыми, без особых изысков и украшательства, луками московской, ногайской или крымской работы.
Что же касается стрел, то исследовавший этот вопрос О. В. Двуреченский отмечал, что в это время наконечники стрел универсального типа безусловно господствовали над всеми остальными в еще большей степени, чем прежде. В XV–XVII вв. «универсальные» наконечники стрел (прокалывающе-рассекающего типа, по терминологии исследователя, одинаково приспособленные как для поражения не защищенного доспехом противника, так и одоспешенного – надо полагать, в первую очередь кольчато-пластинчатым доспехом) составляют больше 80 % всех находок, тогда как бронебойные шиловидные – 9 %, а рассекающие – около 6 %[484].
Стоит заметить, что археологические находки и описи имущества подтверждают слова Георга Перкамоты о том, что на вооружении русских воинов позднего Средневековья – раннего Нового времени находились арбалеты, или, как их называли на Руси, самострелы. Так, в описи имущества Михайлы Татищева числится «самострел полоса стальная с коловоротом, цена рубль»[485]. Обладателем двух «стальных» (то есть с изготовленными из стали луковищами) самострелов был и Борис Годунов[486]. Правда, и в том и в другом случаях нельзя с уверенностью сказать, что речь идет о боевом, а не об охотничьем оружии. Впрочем, в ходу были и боевые самострелы, в особенности на северо-западе, на ливонской и литовской «украйнах». Однако, как указывал О. В. Двуреченский, самострелы использовались как часть крепостных арсеналов – для скоротечной конной схватки, «травли», равно как и для «малой» войны, они не годились. Видимо, этим объясняется и их малое распространение на Руси – их число в разы уступало лукам. Во всяком случае, для позднего Средневековья – раннего Нового времени зафиксировано 570 наконечников стрел и 52 арбалетных болта[487].
«Лучный бой» в «классический» период развития московского военного дела изрядно потеснил «копейный бой». Картина битвы, столь живописно нарисованная в «Троянских сказаниях» («и от копейнаго ломления гремение бывает велие, и щиты розбивают, и шеломы низпадают, звучит на воздусе треск сабелный от частаго сражения, бряцания, падают воини овии ранены, а овии убиты…»[488]) и понятная для тех, кто жил в XV в., в следующем столетии была уже не столь очевидна. Однако полагать, что «копейный бой» остался в забвении, было бы все же несколько преждевременно. Характеризуя копья московской конницы «классического» периода, О. В. Двуреченский отмечал, что в рассматриваемый период «характерные типы таранных копий, приспособленных для конных сшибок в стиле рыцарских поединков, действительно уступили место принципиально новому комплексу вооружения, в котором копью было отведено иное по характеру место»[489].
Косвенно оружейную «иерархию» подтверждает список мастеров, работавших в Бронном приказе в 1573 г. На одного копейного мастера приходились 3 сабельника, 4 ножевщика, 2 железечника (изготовителя «железец», то есть наконечников для стрел), 5 лучников и 4 стрельника (изготавливавших стрелы)[490].
Обращение к актовым материалам также подтверждает этот тезис. Так, из записей в «Боярской книге» нетрудно сделать вывод, что в середине XVI в. «копейный» бой вовсе не был таким уж необычным явлением для русской конницы – и для наиболее богатой и хорошо вооруженной ее части (государев двор и выборные дети боярские) уж совершенно точно. Косвенно это подтверждают приведенные нами прежде обобщенные сведения из «Боярской книги» относительно вооруженности внесенных в нее детей боярских и их послужильцев копьями и рогатинами. При этом стоит заметить, что и копье, и рогатина могли быть как оружием рядового ратника, так и высокородного (и его боевых слуг). К примеру, в Полоцком походе 1562–1563 гг. перечень царского оружия включал в себя 2 копья (одно из них – «болшое»), а также рогатину (к которым было приставлено 7 оруженосцев-«поддатней»), в Ливонском же походе 1577 г. – копье, сулицу и рогатину[491]. В оружейной «коллекции» Бориса Годунова находились 4 богато украшенных рогатины – одна английская, две немецкие и одна московской работы, а также два богато же украшенных копья – черкасской и московской работы[492]. А вот в описи имущества Михайлы Татищева рогатины проходили по разряду «служилой люцкой рухляди», и было таких рогатин «без наводу, деревья простые» у него восемь, оцененных одна, что побольше размером, в 2 гривны, а остальные – в 5 алтын за штуку[493].
Вместе с тем из сохранившихся актовых материалов и десятен можно сделать вывод, что по мере приближения конца XVI в. вооружение русской поместной конницы облегчается до предела и все большее число детей боярских выезжает на службу лишь в сабле и саадаке. Так, среди коломенских «ездецов» таких «стрелцов» «на мерине, в саадаке, в сабле» было 117 (из 274 детей боярских, или почти 43 %). При этом детей боярских, которые явились на смотр, имея, помимо прочего оружия, еще и копье, было всего лишь 9 (и еще один – с рогатиной). Но при этом стоит заметить, что среди послужильцев прочих детей боярских 17 были с копьями и еще один с рогатиной, и они явно были, как полагает О. А. Курбатов[494], оруженосцами-поддатнями своих господ[495]. Если посчитать их вместе с хозяевами, то доля детей боярских, вооруженных, помимо «стандартных» саадака и сабли, еще и копьем (рогатиной), составит чуть больше 10 % (для послужильцев этот процент будет еще меньшим – всего лишь 5 копейщиков из 129, или меньше 4 %). Но это коломенская десятня, десятня старого служилого «города», а в новых городах на «крымской» «украйне», где большую часть детей боярских составляли новоповерстанные дети боярские с небольшими поместными окладами (и еще меньшими реальными дачами, не говоря уже о том, что и рабочих рук здесь не хватало), ситуация была еще хуже. Именно здесь в большом количестве заводятся конные пищальники и само-пальники.
Одним словом, к концу XVI в. роль и значение «лучного» (а в ближней перспективе – и «огненного») боя возросли, тогда как копейный бой отошел на второй, если не на третий план, став уделом отдельных искусных бойцов – таких, как Леонтий Плещеев, геройствовавший под Тихвином в 1613 г. В его послужном списке отмечалось, что Леонтий «будучи на Тихвине, Государю служил, с неметцкими людми перед воеводы и перед полками бился на поединках и ранен был многижда и лошади под ним побиты многие», но и сам боец побил 11 «мужиков», «немчинов» и «литвинов», из них шестерых – копьем[496]