Результатом длительного пребывания в плену становятся склонность к девиантному поведению, маргинализация сознания, утрата нравственных ориентиров, рост преступности, помешательства и даже самоубийства военнопленных. В этих условиях особенную актуальность приобретают все мероприятия, связанные с оказанием психологической помощи, поддержанием нравственных ориентиров и организацией досуга военнопленных. Одним из способов решения этих проблем могла бы стать религиозная работа среди военнопленных. Говоря о задачах священника при работе с военнопленными, следует отметить, что ни офицер, ни врач, ни психолог не могут заместить собой священника[224], однако лишь в том случае, если священник имеет возможность именно окормлять, то есть не только проводить богослужения, но и быть духовным руководителем своих подопечных.
Вопрос организации работы священника с военнопленными уже неоднократно привлекал внимание историков, в том числе и в контексте исследований мировых войн.
В середине – второй половине XIX века появляется тенденция законодательного оформления положения военнопленных. Статья 18 Гаагской конвенции (1899) предусматривает, что «военнопленным предоставляется полная свобода отправления религиозных обрядов, не исключая и присутствия на церковных, по их обрядам, богослужениях, под единственным условием соблюдения предписанных военною властью мер порядка и безопасности»[225]. Таким образом, религиозная работа среди военнопленных вестись могла. Однако эффективность этой работы зависела от многих факторов.
Для России первой войной, в которой на практике пришлось проверить результативность религиозной работы среди военнопленных, стала Русско-японская война.
Русские воины, попадавшие в плен, не были в полном смысле индифферентами – они воспитывались в религиозных традициях. Кроме того, во время войны полки сопровождали военные священники, поэтому практика соблюдения религиозных обрядов не утрачивалась. Конечно, некоторая часть военнопленных, в первую очередь офицерского состава, не испытывала сильной привязанности к религиозным традициям, однако и их нравственные ориентиры были во многом зависимы от религиозного сознания. Потребность в соблюдении религиозных обрядов во время пребывания в плену у тех и у других несколько увеличивалась еще и потому, что Япония в русском общественном сознании позиционировалась как страна языческая[226], а Русско-японская война в пропагандистской литературе иногда рисовалась как борьба религиозная.
Для Японии соблюдение международных конвенций в войне с Россией было делом принципиально значимым. Во-первых, с самого начала войны Россия настойчиво обвиняла Японию в нарушении норм международного права именно в связи с началом военных действий до официального объявления войны. Во-вторых, хотя и не вполне успешно, но российские средства массовой информации обвиняли японцев в жестокостях по отношению к раненым и военнопленным. Хотя доказательств не было, тем не менее европейские наблюдатели внимательно следили за положением русских военнопленных в Японии, посещали места размещения пленных, госпиталя и т. д. Количество русских пленных в Японии было огромно: по данным японских авторов – свыше 72 400 тысяч[227]. Большие социально неоднородные и неструктурированные группы легко становились маргиналами, опасными для себя и для окружающих. Кроме того, для некоторых военнопленных пребывание в Японии затянулось, и для них любое занятие, любая организация досуга приобретали особое значение.
Нельзя не отметить, что вопрос организации религиозной работы среди русских военнопленных в Японии уже привлекал внимание историков. Первые очерки, касающиеся этого сюжета, были написаны вскоре после войны[228], на основе публикаций в «Церковных ведомостях» и сведений, предоставленных архиепископом Николаем. Эти довольно краткие и очень эмоциональные очерки во многом предопределили взгляд на вопрос большинства современных историков[229]. Между тем представляется, что выделение проблемы организации религиозной работы среди русских военнопленных в Японии в самостоятельный предмет исследования позволило бы выяснить, насколько на самом деле эта работа была эффективной.
Проблема организации религиозной работы среди военнопленных и раненых в Японии возникла уже в самом начале войны.
В марте 1904 г. в Японии оказались первые пленные и раненые – из Чемульпо на о. Сикоку были переведены матросы с «Варяга» и «Стерегущего». С «Варяга» в общей сложности японцы привезли на берег 30 убитых и 200 раненых. Со «Стерегущего» в плен попали 4 матроса.
Всех пленных и раненых передали Красному Кресту Японии, 24 тяжелораненых поместили в госпиталь Красного Креста в Инчхона, где двое из них умерли. Остальные же российские моряки были переправлены в Японию для лечения. Для размещения их был выбран город Мацуяма. «Во-первых, он находится на острове. Во-вторых, место с теплым и умеренным климатом. И расположен главный пехотный полк 22-й. К тому же еще там уже были лагеря (скорее, приюты), построенные для помещения китайских военнопленных во время Японо-китайской войны»[230].
7/20 марта 1904 г. глава Российской духовной миссии о. Николай получил телеграмму от французского католического миссионера с подробным известием о раненых и сообщением о месте их содержания. Rev. Charron предложил свое посредничество на случай, если о. Николай захочет «что послать» матросам. Отец Николай «послал через него им 50 йен на красные яйца в Пасху, несколько икон, 65 брошюр житий святых, 2 Новых Завета, 2 молитвенника, Часослов, пасхальную службу и письмо, в котором утешал их, что они пострадали за Отечество, советовал отправлять общую молитву с пением и чтением по Часослову»[231]. Через несколько дней, 23 марта / 5 апреля, о. Николай написал еще одно письмо в Мацуяма, поставив на конверте единственную известную ему фамилию «Макаровский»[232]. Ответа все не было, но отправиться в Мацуяма о. Николай не мог. После начала войны положение его было тяжелым – несколько раз получал он письма с угрозами, была опасность покушения на него, и о. Николай оказался чуть ли не под арестом в стенах собственной миссии.
Надо отметить, что далекий от политических интриг, о. Николай не задавался в этот момент вопросом о правовом статусе военнопленных. Его печалило именно то, что он не может оказать им иной помощи, кроме как послать письма и книги, свой долг он видел не столько в организации богослужений, сколько в духовном утешении их. Близилась Пасха, и, похоже, пленным предстояло провести ее только в обществе католических миссионеров.
24 марта / 6 апреля 1904 г. к о. Николаю явился французский переводчик Mr. Andre с письмом от французского министра, Mr. Harmand’a, в котором говорилось, что он получил от русского посланника в Париже телеграмму для передачи о. Николаю о том, что Николай II повелевает снабдить пленных матросов иконами, книгами и всем, что необходимо для исполнения религиозных обрядов[233]. О. Николай собрался лично отвезти раненым необходимые предметы, однако путешествие не состоялось – в субботу, 27 марта / 9 апреля 1904 г., Mr. Andre дал ему знать, что министр иностранных дел Японии барон Комура «не пускает»[234] о. Николая в Мацуяма, потому что это опасно.
Подошла Пасха, но лишь в понедельник Светлой Седмицы о. Николай смог собрать и отправить (через французского консула) посылку в Мацуяма. Выехать к военнопленным не удалось, но посылка, хотя и с опозданием, до них дошла.
Пленных в Мацуяма весной 1904 г. было относительно немного, и правительство Японии стремилось соблюдать в отношении к ним все правовые нормы, предписываемые международными конвенциями. В начале апреля министр иностранных дел Японии барон Комура выразил желание «выписать из России священника для русских пленных»[235]. По мнению о. Николая, для служения у пленных вполне подходил о. Сергий (Глебов), священник русского посольства[236]. Сам же о. Николай изъявил желание исправлять религиозные потребности для пленных, которых планировалось разместить в Токио. Решение вопроса как-то затягивалось, и о. Николай через французского посланника направляет письма в Министерство иностранных дел и к пленным в Мацуяма и Такахама, предлагая послать для окормления русских «японского священника, несколько знающего по-русски для совершения богослужений, к их религиозному утешению»[237].
Видимо, все еще надеясь, что министерство разрешит прислать русского священника, и сомневаясь, что японец справится с возлагаемой на него задачей, о. Николай просил «пленных видеть в нем не представителя враждебной <…> нации, а служителя Богу» и по возможности помогать ему в исполнении обязанностей[238].
Японские православные христиане, в свою очередь, тоже обратились в Министерство иностранных дел, изъявив готовность направить священника к русским военнопленным за свой счет. Для себя о. Николай лишь обмолвился о желании японских священников обратиться к правительству относительно этого, не приветствуя и не осуждая эту инициативу. Естественно, его заботило, кто же в конце концов будет окормлять пленных, и когда к нему обратились относительно возможной кандидатуры, он дал ответ, предложив для этой цели о. Сергия (Судзуки), который в начале войны служил в Осака, а прежде – в Кобэ у русского консула, и знал русский язык. 12/25 мая 1904 г., хотя разрешение министерства и не было еще дано, о. Сергий прибыл в Токио.