— Ошибаешься. Сопротивляться они будут долго. Те, кто надеется, что еще один-два хороших русских тумака — и дело пойдет к концу, глубоко заблуждаются. Прямо скажем, вредно заблуждаются. Пленным нельзя ожидать. Надо самим приближать этот конец.
— Как?
— Подумай, может, и до другого чего додумаешься. Эх, закурить бы!
На вторые сутки небо стало проясняться. Сквозь прорехи в облаках солнце бросало на землю снопы лучей, и, пройдя сквозь оконное стекло, они растекались по вагону мягким теплом.
Изменился и пейзаж. Вместо расчищенных лесов, точно выстроенных к параду, появились веселые березовые перелески. На взгорьях размахивали крыльями ветряки, словно прохожие, остановись, приглашали остановиться и нас. Мелькали соломенные крыши хуторов, началась Польша. И хотя до Родины было далеко, а до свободы еще дальше, повеяло чем-то родным, и на душе стало теплее.
В Познани поезд стоял около часа. Против нашего хвостового вагона на перроне стоял небольшой опрятный барак, окрашенный веселой голубенькой краской. Дверь его то и дело пропускала деловито снующих женщин в форменных серых платьях и крахмальных наколках, закрепленных по-монашески у самых бровей. На белоснежных передниках — красные кресты.
По соседству с дверью на стене барака висела скромная надпись: «Питательный пункт Красного Креста».
— Для кого этот пункт? — спросил Немиров часового.
Солдат был занят: разрывал сигаретные окурки и набивал ими трубку. Не глядя в окно, он молча пожал плечами.
Мимо вагона, семеня лакированными туфлями, проходила сестра милосердия.
Немиров постучал в окно. Сестра остановилась, недоуменно вскинула шнурочки бровей.
— Эсен… Эсен… — Немиров к словам прибавил понятные всему миру жесты.
— Кто вы?
— Русские военнопленные. Мы уже сутки не ели.
— Я спрошу… Только мы не кормим русских.
Через несколько метнут к вагону подошли высокий красивый офицер и пожилая дама в форме Красного Креста. Перед ними в почтительной позе застыл наш старший конвоир. Через открытую дверь доносились обрывки разговора.
…— Но господин капитан знает, что мы не обязаны обслуживать русских! — возмущалась дама.
— Фрау Веллер, Красный Крест не станет беднее, если мы накормим десяток голодных людей. — Офицер нажал на последнее слово.
— У нас ничего нет! — Мятое лицо фрау Веллер от возбуждения порозовело.
— Неправда, — спокойно возразил капитан.
— Как хотите, господин Крамер. Я умываю руки.
Величественно вскинув голову, пожилая дама ушла в барак, в сердцах бухнув дверью так, что звякнули стекла. Капитан продолжал стоять у вагона.
Немного погодя принесли алюминиевые тарелки, ложки и бачок с раздражающе пахнувшим варевом.
С заученной казенной полуулыбочкой молодая сестричка раздала нам почти прозрачные ломтики хлеба и обидно малые порции гороховой похлебки. Животы наши были основательно затянуты под ребра. Пока получал еду последний — первый с нею уже расправился.
Кто-то подставил тарелку вторично. Сестра вопросительно поглядела на капитана. Кивнув на барак, тот отрицательно покачал головой: к оконному стеклу прилипла злая физиономия фрау Веллер.
Скудный завтрак только раздразнил пустые желудки, но и за него мы были благодарны.
— Спасибо, господин капитан.
— Нитшево. Я знайт, что такой голод, — ответил он по-русски.
Вечером приехали в Лодзь.
В высоком вестибюле вокзала бросились в глаза надписи: «Только для немцев» и «Только для поляков».
Воеводин дернул за рукав Немирова:
— Видал?.. Чертовски похоже на объявления: «Цветным вход воспрещен» и «Только для белых». Вот тебе и цивилизация!
На привокзальной площади шумно дышал большой город. Сигналили многочисленные автомобили, трещали звонки трамваев. Одолеваемая множеством забот, шумела подвижная толпа. Часовые наши насторожились и чуть ли не держали каждого за рукав.
На подошедшем трамвае — те же надписи.
В прицепном вагоне, давая нам место, поляки потеснились. Конвоиры стояли над нами, как наседки, тревожно посматривали по сторонам. Улучив удобный момент, поляки поднимали над головой сжатые кулаки, подмигивали, сочувственно улыбались.
Ехать пришлось через весь город. На окраине, где дома поменьше и почти не видно прохожих, мы вышли из трамвая и загромыхали колодками по булыжной мостовой. Встречные пешеходы жались к стенам, как безликие черные тени. Где-то в конце улицы мы нырнули в длинный узкий проход и, наконец, вышли к ярко освещенному лагерю.
Была уже ночь. В пустом бараке стояли клетки двухэтажных коек. Бумажные матрацы были холодны, как лед.
— Воеводин! — позвал я. — Ты где?
— Тута!
— Давай сюда, вместе ляжем.
— Идет. Вдвоем теплее.
Поверх шинелей я набросил матрац. Лежа рядом, мы согревали друг друга. Говорили о побеге, о трудности организованной борьбы пленных с немцами.
Уже далеко за полночь Воеводин доверительно прошептал мне в ухо:
— Я тебя в Вольгасте проглядел. С неба звезд мы не хватали, но кое-что все же делали. Теперь надо ко всему присматриваться заново. Немцы нас перетасовывают не зря. Они, сволочи, понимают: чтобы организоваться, нам необходимо принюхаться, присмотреться. Перебросками из лагеря в лагерь они нас лишают этой возможности.
— Значит, мы так и не сумеем ничего сделать?
— Погоди. Где-нибудь да остановимся, где-то да зацепимся. Посмотрим еще, что здесь за лагерек. Одним словом, утро вечера мудренее. Спим.
2
Лодзинским лагерем ведали имперские воздушные силы. Контингент военнопленных состоял, за редким исключением, из сбитых летчиков, штурманов, стрелков-радистов, техников — народ развитой, непримиримый и решительный.
На второй день нас начали «обрабатывать». Передо мной за широким письменным столом сидел светловолосый, рано облысевший лейтенант. Вежливо улыбаясь, он подвинул коробку польских папирос «Юнак».
— Закурите.
— Благодарю вас.
Душистый дым не немецкой сигареты, которую курил лейтенант, смешался с тяжелой вонью папиросы, сделанной из бросового табака.
Огонек быстро передвинулся к мундштуку. С сожалением я загасил папиросу и покосился на коробку. Перехватив мой взгляд, лейтенант любезно предложил:
— Возьмите себе несколько штук. Где вы попали в плен?
Я отвечал на вопросы. Перо легко бегало по белому полю бумаги.
— Назовите известные вам крупные военные объекты. Ну, там, аэродромы, склады, заводы…
— Пожалуйста. В Харькове на окраине города расположен ХТЗ — Харьковский тракторный завод. До войны он выпускал…
— Нет. Это меня не интересует. — Лейтенант разочарованно вытянул губы. — Расскажите о тех объектах, что там, за Волгой, — он махнул узкой кистью вперед себя, куда-то в угол комнаты.
Я с сожалением развел руками.
— Дальше Сталинграда я на востоке не был.
— Это правда?
— Правда.
Лейтенант помолчал, рисуя ниже текста протокола какие-то завитушки, потом, скомкав его, бросил в корзинку. Я заметил в ней не один уже такой комок. Сморщившись, он кисло процедил:
— Я вас больше не задерживаю. Пусть войдет следующий. Э-э-э, погодите минутку, — услышал я, взявшись уже за дверную ручку. — Положите папиросы на место.
После меня вошел Воеводин и вышел оттуда, откровенно смеясь.
— Разведчики… чтоб вы скисли.
Постепенно наша группа распалась. Каждый пристроился там, где ему показалось лучше. Мы с Воеводиным держались вместе.
— Ты на чем-нибудь играешь? — спросил он однажды.
— Преимущественно на патефоне. На нервах тоже.
— Я серьезно спрашиваю.
— Ну, если серьезно, то когда-то пиликал на скрипке. Тебе на что?
— Ты оркестр слышал? — ответил он вопросом на вопрос. — Туда попасть — мечта поэта. Баландишки лишний черпак, посылают на работу в город… Если повезет — рванем домой. А, братишка?
— Ты хорошо узнал? Может, от того оркестра надо, как от чумы, сторонкой да подальше?
— Все в порядке. Оркестр из пленных и для пленных. По субботам в лагерном клубе дают концерты для нашей же братии. Разве это плохо?
— Небось «Боже, царя храни» играют да разную фашистскую дрянь?
— Ничего подобного. Ребята там подобрались правильные.
Я еще сам присмотрелся издали к оркестру, потом с Воеводиным мы пошли к дирижеру «наниматься».
— На чем играешь? — спросил он строго.
— На гитаре, — уверенно ответил Воеводин.
— Не надо. А ты?
— Лет пять назад играл на скрипке.
— Володя, дай скрипку. Сыграй, что помнишь.
Я решил действовать по принципу «пришел и победил». Когда-то мне не плохо удавался «Чардаш» Монти. Взяв скрипку и подстроив опустившийся басок, я уверенно бросил на струны смычок. Начало получилось терпимо. Затем из-под смычка посыпались фальшивые мяукающие звуки, временами скрежещущие, будто я драл по стеклу гвоздем. Дойдя до вариаций, я окончательно запутался и замолчал.
Костин не рассердился, не выгнал.
— Не плохо. — Он улыбнулся. — Нам нужна вторая скрипка. Поупражняешься — будешь играть. Вон там будет твое место.
Из дружбы к Воеводину я готов был отказаться и от второй скрипки и от места. Поняв мое состояние, Воеводин бодро сказал:
— Прекрасно, дружище. Живи здесь. Видеться нам не помешают. Пойдем, заберешь шинельку.
Несколько дней я усердно пиликал в своем углу. Настолько усердно, что успел всем надоесть.
— Да брось ты, ну ее к черту, твою скрипчонку. Хоть удирай! — Солист Дядюшков взмолился: — Костин, скажи ему, пусть заткнется.
— Пусть играет.
Субботними вечерами в лагерном клубе устраивались концерты. Клуб — обыкновенный барак, только междукомнатные перегородки в нем разобраны и в одном конце «зала» возвышалось некое подобие сцены. На простенках между окнами с большой любовью и мастерством написаны лубки на темы русских сказок.
Последняя неделя — почти беспрерывные репетиции: предстоял концерт для лодзинского белоэмигрантского общества. По поводу такого торжества нас обрядили в английские солдатские брюки и синие рубашки с отложными воротниками. На правой штанине брюк был карман, в который можно было сложить все пожитки пленного. Колодки нам заменили нормальными кожаными ботинками, и, вероятно, если посмотреть со стороны, вид у нас был не такой уж плохой. А то, что п