Когда человеку приходится трудно, он живет надеждой на лучшее, часто создает ее искусственно и сам же в нее верит до последних секунд жизни. Без веры в лучшее жить невозможно.
Каждый день приносил новости. Жизнь не стояла на месте. Немцев били повсюду. В лагерь прорывалась самая свежая информация, с поразительной быстротой растекалась среди заключенных. Рядом с нею ползли упорные страшные слухи о знаменитом гитлеровском обещании «хлопнуть дверью».
Положение было напряженным, доходили вести о массовых уничтожениях военнопленных в других лагерях, оказавшихся близкими к фронту. Но дни проходили, и то, что недавно казалось ужасным, становилось обыденным. Люди привыкли ко всему, даже к постоянному страху смерти и, перестав бояться, оживали, вновь становились теми, чем были до Дахау, только осторожными, собранными, как юноши, вдруг ставшие взрослыми. И чем внимательнее я присматривался, тем крепче росла во мне уверенность, что и здесь существует организация военнопленных.
В бане вместо гориллоподобного бандита теперь работал член БСВ Слава Вечтомов. Он первым из заключенных встречал новичков, узнавал новости с воли, предупреждал однодельцев о ходе следствия — выполнял рискованную, очень нужную работу.
В дезкамере работали трое наших офицеров-подпольщиков. Они доставали теплое белье, свитеры, гражданскую одежду. Часть из этого шла в носку, часть обменивалась на продукты питания, идущие на поддержку истощенных, больных людей.
В кибелькоманде старшим был моряк-севастополец Николай — фигура примечательная и единственная в лагере. Атлетическим телосложением он выделялся из тысяч заключенных, и поэтому его избрал для своих опытов начальник лазарета доктор медицины Рашер. Николая четыре раза замораживали и четыре раза могучий организм возвращался к жизни, воскресал из мертвых. За эти опыты Николаю, в виде особой милости, разрешили носить прическу.
Его друг Алексей работал на кухне. С каждым рейсом он ставил на платформу два-три лишних кибеля баланды, а Николай доставлял их в лазарет и другие места, где остро нуждались в помощи.
В лагерной канцелярии чья-то верная рука переставляла наши карточки в нужные команды. Борьба за жизнь людей шла незаметная внешне, без убийств и взрывов, но повседневная, упорная и опасная, зато эффективная.
Постепенно стал обрастать друзьями и я. Кроме Юры, моим соседом по койке оказался Виктор Нежинский, необычайно живой, общительный добряк из числа тех, которых несчастья не ломали, а делали гибкими, способными пролезать в иголье ушко.
— Что? — спрашивал он. — Думаешь, мы умрем? Ни черта не будет до самой смерти! — Весело сверкал глазами и ласково трепал Юру за шиворот своей изуродованной рукой. — Не дрейфь, я и сам дрожу!
Но он не дрожал, а шел по жизни вперед, не оглядываясь на пережитое. Только вспоминая о доме, мрачнел, уединялся. Однажды ночью я слышал, как он плакал, обернув голову одеялом.
В обиходе заключенных были лагерные марки — разноцветные разные, по достоинству бумажки с красными треугольниками. На марки один раз в месяц продавали сигареты из расчета одна штука на сутки.
Как-то раз, придя с работы, мы были приятно поражены: продавали по пол-литра снятого голубоватого молока. Продавал его кантинер, розовощекий, голубоглазый, с припухшими по-детски красными губами. Долго мы к нему присматривались: что за гусь?
Потом оказалось, что этот диковинно свежий, почти цветущий военнопленный — капитан Красной Армии, у него несколько побегов, смелых до дерзости. В тюрьмах его били, бросали в карцер, но он выживал, природа снова заботливо возвращала ему счастливую внешность.
Звали его Николай Малеин.
Мы уже сжились достаточно, когда в штубе появился высокий, кряжистый человек. Он был уже далеко не молод, медлителен в движениях, скуп на слова.
Когда проходил в толчее по штубе, молодежь уважительно уступала ему дорогу. Это полковник Породенко Владимир Сергеевич. В первые дни войны он командовал танковой дивизией в пограничной зоне. Немцы прорвались стороной, отрезали тылы. Без горючего и снарядов окруженная дивизия дралась врукопашную с остервенело атакующими фашистами. Когда было все кончено, немцы забрали в плен несколько десятков людей и в их числе раненого командира дивизии полковника Породенко. В госпитале, лагерях и тюрьмах к нему приставали власовцы, агитировали на свою службу немцы. Его били, пытали, но полковник оставался тверд и ни пыткам, ни соблазнам не поддавался. За это он угодил в Дахау с недвусмысленным напутствием: «Иди, иди, там тебя научат свободу любить!» И учили. Но он выжил и здесь, будто издеваясь над своими палачами.
Вот этой пятеркой мы и жили, делясь каждым ломтиком хлеба, согревали друг друга своим теплом.
4
Открылся долгожданный второй фронт: союзники высадились на севере Франции. Приканчивать фашизм они не спешили, воевали с прохладцей. Что им было за дело до того, что каждый день гибли тысячи людей?
Однако бомбили союзники довольно регулярно. Небо над Германией то здесь, то там кудрявилось облачками разрывов зенитных снарядов, воздух рвали душераздирающие вопли сирен, земля содрогалась от бомбовых ударов. Немцы, как кроты, зарывались в землю, рассредоточивали цехи заводов по жилым домам. Фирма «Мессершмитт» одну из своих бесчисленных мастерских поместила в лагере Дахау, в блоке за лагерной канцелярией. Маскировка удачная: лагерь бомбить не будут, рабочая сила всегда на месте.
Комендант лагеря приказал нам копать зигзагообразные щели. Но едва мы выкопали щели глубиной по пояс — работу прекратили: лопаты натыкались на человеческие кости…
В нашей группке все мало-мальски определились. Юра Солодовников работал электромонтером и меня после изгнания из фарфоровой фабрики сумел устроить в свою команду. Я тоже стал электриком, хотя всю жизнь боялся этого больно бьющего по рукам вида энергии и прежде притрагивался только к выключателю.
Вскоре инженер Апель, наш гражданский начальник, узнав, что я рисую, заказал портрет юноши. Когда я принес портрет, Апель украдкой смахнул слезу:
— Убили сына… А старуха все ожидает…
Вечером, когда мы принесли в мастерскую инструменты, Апель спросил:
— Вы умеете чертить?
Наученный горьким опытом, я уклончиво ответил:
— Совсем немного.
— Большего и не надо. До меня затеряли чертежи освещения почти всех лагерных зданий. Будете ходить, зарисовывать где что есть, а потом нанесете на синьки. Идет? — Он лукаво заглянул мне в глаза. — До конца войны хватит.
За мастерской электриков была небольшая комната с зарешеченным окном. Окно близоруко упиралось в кирпичную стену крематория, над которой голубела полоска неба. Иногда она застилалась смрадной копотью, вылетавшей из короткой трубы и оседавшей на землю.
В комнате два конторских стола и чертежная доска. За одним столом, пузатым, бюрократическим, сидел пан Корек, за другим я «обрабатывал свои чертежи».
Исподволь подкралась осень. На работу мы выходили как только рассветало. А приходили с работы в тот час, когда в лагерь, как в огромную лохань, вливались сумерки. Вокруг выжидающе переминалась ночь, будто боялась навалиться на колючие жала огней, и от этого натужно синела. Потом, решившись, падала на землю.
Полосатая колонна, составленная из многих команд, втягивалась в браму. Впереди обыскивали. Колонна двигалась толчками, точно тело огромной змеи, устало вытянувшейся на влажном асфальте.
За брамой, не нарушая строя, прошли Аппельплац, на повороте нам скомандовали разойтись. Некоторое время по инерции мы шли еще вместе, потом, как клякса на промокашке, команда растеклась, и, наконец, строй распался.
Перед воротами фирмы «Мессершмитт» я увидел толпу. На воротах, освещенный рефлекторами, еще дергался в петле человек. Он слегка раскачивался, а внизу стоял капо крематория Эмиль, прозванный Вешателем. Он подмигивал, перекатывал губами сигарету.
Лицо повешенного мне показалось знакомым. Сердце залилось тревогой — угадало раньше рассудка. Я растолкал придавленных молчанием людей, продвинулся ближе и еле задавил в себе крик. На воротах висел Олег. Смерть подсинила его лицо, под полузакрытыми веками кругло выпирали глазные яблоки, между набрякшими губами высунулся язык. Лицо чужое и страшное. Но все же это был он, мой друг, добрый и порывистый, немного суматошный Олег Осипов.
«Прощай, Олег, прощай, друг…»
Я даже не подозревал, что и он в этом лагере. Мы затерялись в толчее пленных, и кто знает: встреться мы здесь раньше, может, не было бы этой смерти. Может быть, я смог бы предостеречь Олега, не допустить до такой трагической развязки.
Через некоторое время тело его сняли, взвалили на носилки. Разошлась толпа.
Я бросился на койку и лежал без движения долго-долго. Сердце надорванно билось, мучилось, тосковало по загубленной молодой жизни.
Спустя несколько дней я узнал, что погубило Олега. Он работал в мастерской «Мессершмитт» около года. Обязанности его были не сложны: к промежуточному кабелю припаивал соединительные муфты. Каждая жила кабеля имела свое точное место на муфте. Олег эти места путал. В самолетах путалась сигнализация. Стрелки приборов пускались в дурную пляску. Олега поймали и через два дня повесили. В петлю тащили его волоком: после пыток у него отнялись ноги.
Прошло несколько дней.
Однажды дверь моей рабочей клетушки неслышно отворилась, и в проеме, уцепившись в косяки руками, обвис лейтенант-севастополец Самусев. Глаза его блуждали, мне сразу подумалось: «Пьян».
— Выйди на час, — бросил он мне.
Корек удивленно поднял лысый шар головы, Я вышел и, глянув в упор на Самусева, почувствовал недоброе: сквозь загар проступила мертвенная бледность, на виске потерянно пульсировала голубая жилка — хрупкая, жалкая узловатая ниточка.
— Распыляют наших. — Он повернул к крематорию голову. — Слышишь?
За забором глухо прострочил автомат, еще раз, еще… и все стихло.
— Идем! — потянул меня к складу Самусев. — Идем же!