— Ты здесь защищай. Сегодня Армения большая. И Москва — Армения, и Сталинград. На всех фронтах наши парни жизнь за нее отдают.
— Дай тетрадку, — помолчав, решительно сказал Ашот.
— Курить?
— Стихи учить буду.
— Ты?!.
— Сейчас ты один их знаешь, а так, если что, нас двое будет. Хорошие стихи. Они людям нужны… Ты не бойся, у меня память хорошая, — заверил Ашот, усаживаясь рядом со светильником. — Запомню, не перепутаю.
Я смотрел, как медленно двигается, запинаясь, по строкам грубый палец Ашота, как шевелятся его губы. И незаметно для себя забылся, заснул.
Очнулся сразу от громкого Нюсиного голоса:
— Ты, дурак, обезручить хочешь? — говорила она пришедшему в себя «языку», разглядывая подмороженные его руки. Затем налила на тряпицу спирту из фляги, принялась растирать. Обер дернулся, взвыл от боли. — Смотри, какой нежный! Ничего, ничего, потерпишь, потом «данке» скажешь.
Я смотрел на пленного, на его сытую, заросшую русой щетиной физиономию, так похожую на лицо стандартного арийца с обложки трофейного журнала. И тут… в его лице стало проступать что-то давно мне знакомое, забытое, занесенное событиями последних лет… И как на фотобумаге в проявителе, в красноватом, неверном свете коптилки стал возникать альплагерь, довоенный альплагерь в Приэльбрусье… Веселый гладковыбритый, светловолосый парень с пробором-ниточкой в густых белокурых волосах…
— Эрик? — произнес я вслух. — Эрик Вебер?
Нюся смотрела на меня как на сумасшедшего.
— Это Эрик Вебер из Кёльна. Художник, — говорил я Нюсе. — Он два года назад прислал мне к рождеству открытку… Желал хорошего нового года… Счастливого сорок первого…
Я перевел дух и продолжал, теперь уж глядя в лицо «языку». Он, точно он, я не мог ошибиться. Я продолжал говорить на русском языке. Он ведь тогда знал русский язык, не мог забыть так быстро:
— Мы ведь с тобой в Баксане познакомились. Ты стихи читал. Наши песни пел. Добрый, свой парень был…
Но немец процедил, повернув ко мне ненавидящее лицо:
— Эршиссен мих бессер… Унд шнеллер…
— Чего он? — спросила Нюся.
— Лучше, говорит, чтобы расстреляли. И быстрее…
— Скажи ему, что мы не фашисты. Переведи.
— Да знает он русский… Пушкина наизусть шпарил.
— Цум тойфель… Алле зинд швайн…
— Чего он сказал? — любопытствовала Нюся.
— Чертыхается. Все свиньи, говорит.
— Ах ты, жаба, — возмутилась Нюся, — сам ты… вша безрогая.
Этот невероятный, придуманный Нюсей образ, видимо, настолько озадачил Эрика Вебера, что он забыл о своем «незнании» русского языка:
— Фрау еще пожалеет…
— Смотри, еще угрожает! — удивился Ашот. — Да мы тебя…
— Нет, нет, герр солдат, я пошутил… — И куда вдруг улетучилась «арийская» гордость, желание расстаться поскорее с жизнью. — Майн фатер, отец, был рабочий, — обмяк Эрик.
— Ничего себе, шуточки, — проронил Гурам.
— Уф, жуткий холод, — продолжал немец, — русский климат нехорош. Европеец не может себе представить русской зимы.
Конечно, Эрик не мог себе представить, каков наш декабрь. В Баксанском альплагере он был в июле. На Эльбрусе, у «Приюта одиннадцати», подставлял летнему солнцу свой мускулистый торс.
— А чего воевать полезли? — оторвавшись от стихов, спросил Ашот.
— Война — это высшее состояние человека! — с пафосом начал было вещать Эрик, но тут же осекся. — Германия вынуждена бороться за свое будущее. Нам нужна земля. В России слишком много хорошей земли.
— Но ведь на этой земле люди живут, — заметил Ашот спокойно.
— После войны всегда людей бывает меньше, — замялся Эрик, часть можно переселить, часть будет работать. Мы научим…
— Это ты будешь меня учить? — поинтересовалась Нюся.
— О, фрау шутит. Я художник — портрет, пейзаж… У меня фермы нет.
— Вот не повезло мне, — ухмыльнулась Нюся, — надо же, как не повезло, правда, Левочка?
Левон смотрел на немца сухим, горячим взглядом.
— Я убью его, — вдруг приподнялся он. — Гад, гад! Фашист! Из-за тебя Федулов… Он спасал меня… А ты живой…
И тогда Нюся с отчаянной решимостью крепко обняла его, зашептала:
— Что ты, Левочка… Не надо сейчас. Жизнь-то долгая… сквитаетесь…
Я решил прекратить эту бесплодную дискуссию. Ребятам-то сейчас не взвинчивать свои нервы нужно, а хоть немного расслабить. Заснуть. Кто знает, что ожидает нас утром…
Вскоре тихо совсем стало в землянке. Сморила усталость моих товарищей. И Ашот задремал у раскрытой тетрадки. И Гурама я отправил спать, заняв его место у входа в хижину. Немец тоже полулежал, закрыв глаза. То ли — на самом деле дремал, то ли делал вид, что спит, не желая больше со мною ни о чем говорить. Вдруг он открыл совсем не сонные глаза, осторожно пошевелился, стал стягивать с рук зубами повязку.
— Не надо, Эрик, — приказал ему. — Послушай, я все думаю… Ты тогда уж знал? Ну, когда вместе в горы ходили?
— Я солдат. Был приказ изучать Кавказ. Я подчинялся.
— Но ведь ты песни пел, тосты говорил, с девушками нашими танцевал…
— Я солдат. — И добавил высокопарно: — Великая борьба заставляет забыть интеллигентские кодексы чести.
— И тогда не было у тебя чести, значит, и сейчас…
Пленный смотрел на меня холодным, оценивающим взглядом.
— Ты будешь мне помогать, — сказал он, — мы будем вместе уходить.
Я даже сразу не нашелся, что ответить на это наглое предложение.
— Скоро тут будет ад, — продолжал Эрик спокойно, — сначала пушки, много пушек. Потом большая атака. Аллес капут. Тебе я гарантирую жизнь.
— Ты что? Мне? Плен?!
— Не плен, — возразил Эрик. — Просто хочу показать, что я помню старую дружбу. Ты ведь не русский. Ты будешь работать на великую Германию.
— Верно, я армянин, но…
— Армения — страна древней культуры, — перебил меня Эрик. — Русские — свиньи. Они не боятся умирать. Ты цивилизованный человек. Германии нужны образованные люди из местных племен.
— Когда атака?
— Надо спешить, — засмеялся Эрик, обретая уверенность, — завтра утром. Солнце нового дня осветит немецкое знамя на новых вершинах Кавказа.
Я молча потянулся к пистолету.
— Да, да, — закивал Эрик, — ты прав, свидетелей не надо.
— Ах ты, мразь! — задохнулся я ненавистью, схватил его за грудки. — Ах ты!..
Немец освободил руки, умелым, профессиональным ударом оглушил меня и ужом скользнул к выходу. Не знаю, откуда взялись силы, я намертво вцепился в Эрика. Так мы оба и вывалились наружу, в снег. Это была борьба обессиленного от голода и холода человека со здоровым и сильным противником. Странно замедленная, но от этого не менее жестокая…
Когда Гурам с автоматом выскочил из хижины, все было кончено. Я медленно поднялся. На душе было скверно. Прежде, когда стрелял из окопа, я не видел врага в лицо, не знал его. Он был просто враг, фашист, пришедший с огнем и мечом на мою землю. А с этим человеком я когда-то сидел за общим столом, пил вино. Вместе свежевал барашка и поворачивал над угольями шампуры с шашлыком. Он был у меня в горах. Значит, был мой гость! Стал мой враг. В моем доме…
Товарищам я сказал:
— Завтра они наступают. Сначала будет артналет, потом атака. — Я глянул на часы. — Уже сегодня.
Они молчали. Тогда я спросил:
— Среди вас есть коммунисты?
Ашот сделал шаг вперед:
— Я… с двадцать второго года…
— Все мы здесь коммунисты, — сказала Нюся и встала рядом с ним.
Вслед за нею шагнули и Гурам, и юный Левон.
— Хорошо… их нужно опередить. Пусть они сначала нарвутся на нас. Примем бой.
— Патронов маловато, — сказал Гурам.
— Десятка по четыре на нос наберется, — возразил Ашот, — еще гранаты.
— Вот что, Нюся, теперь пойдешь одна, — сказал я. — Предупредишь Гаевого — и вниз. Без подмоги ему не продержаться.
— Никуда я вас не брошу…
— Это приказ, Нюся. Санинструктор Чечеткина! Повторить боевое задание!
— Ну, до наших добраться…
— Без «ну», ты же военный человек…
— Я и стреляю не хуже вас, пусть Левка скажет…
— Ради нас ты пойдешь. Одна.
Нюся посмотрела на Левона. Сказала с какой-то ворчливой нежностью:
— Ты без меня тут не суйся куда не надо. А я скоренько…
Мы сидели над картой тесным кружком, плечо к плечу.
— Здесь оставаться нельзя, сразу накроют, — сказал я.
— А если вот на эту горку взобраться? — предложил Гурам. — Очень даже удобно. Они обязательно мимо пойдут. А мы их сверху, как Ашот тогда.
— Одиночными будем стрелять, — деловито сказал Ашот.
Серый зимний рассвет застал нас на вершине горы, нависшей над узким проходом, который немцам не миновать на пути к нашей заставе. Гурам выкладывал рядочком под правую руку гранаты. Левон и Ашот прилаживали между камнями автоматы. Молодцы. Решили стрелять с упора. Наверняка. Я прикидывал: нашей горсточке нужно продержаться часа два, не меньше…
— Черт, ногу сбил, теперь когда заживет, — проворчал Гурам.
— Внимание, — негромко сказал я, взглянув на часы, и добавил, помня о немецкой пунктуальности, — кажется, сейчас начнут.
И в тот же миг горы наполнились грохотом. Разрывы вздымались там, где была застава Гаевого.
Нюся должна была уже пройти слой облаков и спускаться по течению горной речушки к базе полка. Если дошла до заставы, если не провалилась по пути в предательски запрятавшуюся под слоем снега трещину…
Пушки замолкли так же внезапно. Видимо, немцы решили, что трех десятков фугасок достаточно, чтобы разнести в пух и прах заставу, известную им до последнего поворота траншеи. В наступившей тишине далеко раздались гортанные слова команд. И вскоре несколько фигур в маскхалатах выросло будто из снега. Спокойно, во весь рост, двинулись они по узкому проходу, не замечая нас.
Напряженно застыл с зажатой в руке гранатой Гурам. Приготовились мои считанные автоматчики.
— Рано… еще рано, — повторял я. — А теперь — огонь!
Немцы не сразу сообразили, откуда настигают их пули. Залегли, постарались слиться со снегом.