ГОРЕЧЬ НАШИХ ПОБЕД
Старик еще спал. Вернее, недвижно лежал в глубоком наркозном забытьи. На серой больничной наволочке тонкий пух его жидких волос дрожал под легким сквозняком из растворенного жаркого окна, затянутого от мух рваной марлей. Пергаментно-прозрачное, смятое морщинами лицо, косо приоткрытый жалкий рот, истонченные временем костистые руки, бессильно лежащие поверх простыни, — таким отца он еще не видел. И кто-то колюче-мохнатый, сидящий глубоко внутри, медленно и зловеще-предупреждающе сжал сердце…
— Чего ж вы хотите — такой аппендицит в семьдесят лет, — перехватив его взгляд, сказала медсестра и поправила на груди старика простыню. — Но ничего. Он у вас дедуля крепкий.
Она окинула хозяйским взглядом палату, где в спертой, густой, будто заваренной лекарствами духоте выжидающе молчали еще шестеро, а у окна тихо и привычно стонал выдохами весь опутанный жуткими трубками дренажа седьмой, беспамятный.
Лицо пришедшего исказила гримаса мгновенной боли.
— Ничего, проснется, — неловко-старательно улыбнулась медсестра. — Проснется…
— Что значит — проснется? — сипло спросил сын, чувствуя в себе нарастающее раздражение. — Разве ж так…
Не договорив, он устало махнул рукой и отвернулся. Он еще не мог опомниться: праздник у лучшего друга почти до утра, тугой грохот музыки, запутанные тосты, горячие волны духов, пудр, помад, многообещающе-жаркий пульс тонкой руки, лежащей у него на плече, и — почти без перехода, с двадцатиминутным интервалом на такси — горький, безнадежный, бессильный тихий плач матери («А я нигде, нигде не могла найти тебя, а его увозили, и он все спрашивал тебя, просил и спрашивал!..»).
Он никак не мог прийти в себя, был оглушен, кажется, вообще не до конца воспринимал ситуацию. Ему казалось, что все видят и с отвращением понимают его небритость, воспаленный блеск глаз и разноцветную застольную ночь.
— А то и значит. Никуда ваш дедушка не денется, — сестра взялась за ручку двери. — Ну, все. Сейчас вам тут делать нечего.
Он резко, едва не оттолкнув ее плечом, прошел в дверь и, не прощаясь и не благодаря, широко пошагал темным безрадостным коридором: мимо палатных дверей с замазанными белой масляной краской стеклами, мимо поста медсестры с тускло-желтой унылой настольной лампой, мимо запасных коек и обеденного, что ли, длинного стола, на котором юная длинноногая санитарочка — явно из «нарабатывающих» абитуриентский стаж — лениво резала на тампоны широкий бинт.
— А халат? — окликнула его сестра.
Он, не оборачиваясь, не желая оборачиваться, кивнул.
— Да куда ж, халат! — почти крикнула она.
Он крутнулся так, что она едва не налетела на него, и, сдернув мятый, в каких-то муторно-ржавых пятнах драный чехол, который она назвала халатом, протянул ей, смяв его, скомкав в дрожащем кулаке.
— Де-ду-ля?! — злым шепотом выкрикнул он. — Он тебе не дедуля! Он мой отец! Тебе ясно? Отец! И он… Он!..
Сестра непонимающе вскинула брови.
— Дедушка!.. — почти с ненавистью прошептал, нет, шепотом прокричал он. — Как же вы тут так можете… Привыкли?! Людей у вас тут нет!.. Кто он, что он — все вчера, не нужно, брошено, забыто?!
— Нет, ну вы видели? — изумленно осведомилась сестра у коридора. — К ним по-людски, так они в ответ… В следующий раз — в часы приема, ясно? И со своим халатом!.. Э-э, да он выпивши! — почти радостно воскликнула она, призывая темно молчащий коридор в свидетели.
Он махнул безнадежно рукой и пошел прочь. Его душила злоба, испугавшая его самого. Он что-то внезапно понял, что-то чертовски важное. Важное не сейчас, не сегодня, не завтра, но — всегда, всю жизнь. Но бессонная гремящая ночь давила, глушила его; мозг, одурманенный невыветрившимся, непроспанным алкоголем, вяло и угрюмо ворочался, не в состоянии поймать ускользающую тут, рядом, мысль.
Ничего не видя, он размашисто прошагал туннельно-тоскливым коридором, вырвался на залитое жарко-слепящим солнцем широкое крыльцо и, болезненно щурясь подвспухшими воспаленными глазами, плюхнулся на парковую скамейку у входа. Он ненавидел, он люто, свирепо ненавидел себя.
Вчера капитан Ионов — нет, уже майор Ионов, чудесный парень и замечательный летчик Сашка Ионов — созвал гостей по случаю майорской звезды. Все они были друзьями, все любили работать и встречаться, и не пойти он не мог. Да и отчего было не пойти-то? Кто ж знал…
— Пр-р-роклятье! — яростно простонал он сквозь зубы: ведь пили-то они с Сашкой за здоровье и долгие лета своих отцов, пилотов-фронтовиков.
Он поймал изумленно-испуганный взгляд какой-то нечесаной девицы, читающей «Огонек» на самом солнцепеке в больничном кошмарном халате, подвязанном идиотской бельевой веревкой, подхватился со скамейки и ринулся в прибольничный яблоневый сад. Все его естество металось, дергалось, требовало действия — ему необходимо было поймать что-то невероятно важное, какое-то высокое знание, доступное отцу, и которое он должен был взять у него, отца, сегодня — чтоб жить завтра. Всегда. Вообще. Жить самому. Потому что, пока этого знания не было, он жил — теперь он вдруг ясно, просветленно, у в и д е н н о понял это — жил з а отцом, з а его спиной. Полтора года назад женился на любимой и любящей женщине, полгода назад принес в дом сына, месяц назад увидел, как была куплена его первая книга, но позавчера, когда отец вечером неожиданно рассказал ему ту историю, ту свою страшную и горькую победу, и, рассказав, не поставил точку, чего-то недоговорил, что-то ожидал услышать от него, сына, — он впервые ощутил, что знания, того знания, без которого человеку можно жить, но ж и т ь ч е л о в е к о м — нельзя, этого знания у него нет! Нет! Можно зарабатывать деньги, честно наслаждаться славой, воспитывать добро сына, писать и учиться — но ж и т ь?..
Он оступился в густой спутанной траве, чуть не упал, матюкнулся, вцепившись в низко провисшую яблоневую ветку с крохотными зелеными яблочками, и встал. Куда ему теперь? Брату, поди, мать позвонила — даром что воскресенье, он все равно на работе. Домой? Нельзя, глаза девать некуда… «А башка, башка-то как трещит, господи!.. Дети, если б вы только знали, как у Дедушки Мороза болит голова… Боже ж ты мой, старик при смерти, а ты о чем? Ох, до чего ж все мерзко, стыдно, гнусно. И главное — ничто неизменимо… Что же, что он хотел сказать мне, объяснить позавчера? Чего-то он не стал говорить — того, что я должен понять сам…»
Он задрал голову. Солнце больно ударило по глазам, остро сверкая сквозь дрожащую, радужно мерцающую сеть ветвей. Тогда, в то утро, оно тоже было — неизменное и вечное солнце. И старик, никогда не говоривший образно, в тот раз, обращаясь к нему, сказал: «И когда мы вышли из виража, солнце белым пламенем хлестануло по глазам…»
«Я знаю, куда сейчас пойду», — решил он, выругался бессильным шепотом и решительно полез напролом через испуганно затрещавший колючий кустарник…
…И когда они вышли из виража, солнце белым пламенем хлестануло по глазам. Слепящим праздничным сиянием были заполнены отмытые весенним рассветом голубые звенящие небеса, и такое же сияние взмывало снизу, от жмурящейся в брызжущих пересверках голубой чистейшей воды Балтики.
— Прямо, — хрипловато сказали наушники. — «Полста пятый», цель прямо.
Анатолий мотнул головой, словно сгоняя солнечное смеющееся марево. Ах, черт, когда же он закончит свою войну?.. Ведь пять, нет — шесть, уже шесть лет! — а она для него все продолжается…
— Командир, вот он! — быстро сказали наушники голосом Проняхина. — Вот он идет. Ох и здоровый же, комод…
— Вижу, — негромко ответил ему Симонов. — «Салют»? «Салют», я «полста пятый», цель вижу. Идет к береговой черте, высота три тысячи. Начинаю сближение.
— Как учили! — напомнили наушники кодированную команду: «Цель реальна, атака на поражение».
Он мягко дослал вперед сектор газа и покосился в зеркало — там, в холодном блеске оптики, размыто покачивался «лавочкин» Проняхина. «Ладно, — подумал он. — Ладно… Не я у него — он тут, у меня. У нас! Чего же теперь от нас он может ожидать? Что уж теперь-то…»
Он старался не разглядывать темно-серый размашистый силуэт «Суперкрепости». Видел их в свое время. Навидался. Совсем недавно, шесть лет назад.
Эх, когда ж они, т е, угомонятся — те, кто посылает людей умирать..
Он оглянулся — вторая пара его звена шла за ним, быстро растягиваясь и выходя в боевой порядок атаки. А Б-29, такой привычный, узнаваемый сразу, темнел впереди — широченным смазанным косым крестом на фоне стеклянного неба.
Анатолий зло ткнул кнопку «Перезарядка оружия». Впереди под капотом, слышно даже сквозь мощный рев пришпоренного двухтысячесильного мотора, вкрадчиво-зловеще прошипел сжатый воздух, раздался звонкий щелчок-лязг затвора, запечатавшего досланный в ствол первый снаряд.
— «Полста пятый», я — «Салют», почему молчите? — нервно спросили наушники.
— Цель вижу. Преследую. Выполняю перехват, — сухо ответил Анатолий, покосившись через плечо. Проняхин был уже за спиной выше, быстро переходя влево вверх, чтобы прикрыть его, командира, и одновременно увеличить Анатолию сектор стрельбы и маневра; если же сейчас его, Симонова, собьют (ведь он ведущий звена и в первом заходе ему нельзя маневрировать, он будет, как требует того закон, заводить нарушителя, точнее, подставлять себя под огневые установки «Крепости», а их там десять — десять! — стволов) — так вот, если его собьют, Проняхин тут же ударит по нарушителю. Обо всем этом, «проигрывая» возможные ситуации, они не раз договаривались на земле, в долгом томительном ожидании нарушения государственной границы — нарушения, которое повторялось в последние три месяца семь раз и которое сегодня должно стать восьмым — и последним.
— Повторяю — как учили! — тревожно напомнил оператор наведения.
— Да помню же!.. — сквозь зубы отругнулся Симонов.
Впереди слева мягко засветилась медовой желтизной береговая черта. Б-29 висел абсолютно неподвижно, ли