Хому Антоновича колотила лихорадка.
— Трясет что-то… Давай, Панько, поворачивай обратно. Завтра приедем… — заговорил он, не отрывая глаз от синевшей вдали полосы леса.
— Надумаете же такое! Верста до села, а они — завтра! Бились, бились в грязи, а теперь поворачивай… Приедете в теплую хату, выпьете добрую чарку — и всю болесть как рукой сымет.
Хома Антонович кисло поморщился, в глазах у него светились и страх, и злоба, и бессилие…
«И понес же меня нечистый… Расхрабрился! Пускай бы комендант поехал, коли такой умный. А что, ежели тут партизаны?» — подумал он, и его затрясло сильнее.
Панько усмехнулся в седой с рыжинкой ус, лукаво прищурил глаза и, будто угадав мысли Хомы Антоновича, проговорил:
— Трясет-то вас как… в один миг в лице изменились. В хату нужно поскорей. Тут насчет партизан тихо, не слыхать…
Хома Антонович ожил.
— Их разве тут не бывает?
— А что им здесь делать? Село, почитай, наполовину сгорело, народ обобран, да и район совсем рядом.
— А до леса здесь далеко?
— А во-он он лес-то. Гоней[2] восемь с гаком отседова будет. Да нешто в лесу усидишь в такую-то пору?
Хоме Антоновичу стало как будто теплее. В самом деле — разве осмелятся партизаны средь бела дня подойти к самому райцентру? Он нащупал в кармане холодную сталь пистолета, огляделся, вспомнил вчерашний разговор с комендантом. Вздохнул и велел ехать дальше.
Когда уже подъезжали к селу, Хому Антоновича снова начало лихорадить. Он умоляюще поглядел на Панька, хмыкнул и произнес:
— Если, в случае чего, нас тут, не дай бог, того… встретят, ты уж смотри, не болтни, кто я. Скажи, лекаря, мол, к больному везешь…
— Лекаря?! Надумаете же такое! А они нас мобилизуют, им медицина во как нужна.
Хома Антонович с этим согласился.
— Ну, скажешь, учителя везу.
— И это опять же не подходит. Спросят, на кого работаете, кто обучал, чье государство, на чей счет?.. Когда я намедни с агрономом ездил, помните, черненький такой был, таки того спрашивали. Только ведь он специально за этим и ездил. А для вас — никак не подходит.
У Хомы Антоновича при упоминании об агрономе затряслась нижняя губа, потом сразу всего начало колотить.
— Тогда, может, так… какой-нибудь торговый инспектор?..
— И опять-таки не годится. Сразу петля, — Панько красноречиво обвел пальцем вокруг шеи. — За шпиона посчитают, как пить дать. Какая такая сейчас торговля? Кто — немцы торговлю организовывают? Ты, скажут, голубчик, приехал сюда разведывать, а за это у них — у-у как строго.
Начиналось село. Вернее, не село, а выгоревшая улица: хаты виднелись только в отдалении, а здесь торчали одни обгорелые яблони, груши, почерневшие вербы да уцелевшие кое-где тыны. Нигде ни души. Хома Антонович издалека заприметил ребятишек, которые, как воробьи, спорхнули с улицы за полуразрушенный хлевок.
— Поворачивай! Слышь, Панько, поворачивай! — просяще затораторил Хома, схватив возницу за плечи. — Я совсем заболел… знобит всего, жар…
— Поворачивать? — удивился Панько. — Да вы в своем ли уме? Только поверни — сразу подумают, что удираем. А нешто на ней удерешь? Видите, еле ноги волочит. Надо бы сразу… Говорил же — так еще сердились. Но!
Хома Антонович заворочался на телеге.
— Что же делать? — расстроенно спрашивал он.
— А что делать? Ехать… Может, их тут и нет. А поворачивать…
На дорогу вышел парень. Глаза у бургомистра с перепугу округлились.
— Кто это? — спросил он Панька.
— Хлопец. В Неметчину, наверное, не отправили, вот и ходит, высматривает…
— Так что же скажем? Думайте, Панько! — умолял Хома.
— Что сказать? Разве узнаешь, что им сказать! А вы им так и скажите: я, мол, такой-то и такой-то…
— Что ты, что ты! — замахал руками Хома Антонович. — С ума спятил или, может, и ты… в партизаны?..
— Какой из меня партизан? А только ежели вы им, кто вы есть, скажете да хорошенько проберете за непорядок, так, может, они и покаются.
Хома Антонович вспылил. «Погоди ж ты, старый дурак, — подумал он, — вернемся домой, прогоню тебя к черту с работы! Всыплю батогов и прогоню. Видали? Пригрел гадину. На работу принял, карточку хлебную дал, а он вот что!..» Однако вслух не проронил ни слова.
— Ежели что, говори: больного везу, мол, к знахарке.
— Хорошо, хорошо, — с радостью согласился Панько. — А вы сделайте вид, будто помешанный. Здесь как раз и бабка такая имеется, что от помешательства ума лечит. Так прямо и заявлю: помешался, мол, человек, вот и везу. Эх, связать бы вас на всякий случай, да уж, думаю, обойдется…
— Вот, вот, мол, немного помешанный…
Посреди улицы стоял детина и с интересом рассматривал подъезжающих. Он предусмотрительно сошел с дороги, так как брызги от конских копыт разлетались далеко во все стороны.
— Здорово, молодец! — весело поздоровался с ним Панько. — Чего выглядываешь? Может, в Неметчину захотел — поучиться, как культурно хозяйствовать?
Парень сердито взглянул на приезжих и опустил глаза.
Хома Антонович дернул Панька за полу, чтобы перестал болтать, и как можно ласковее спросил:
— А скажи, уважаемый, давно сгорело ваше село?
— Почему давно? Зимою.
— Пожар был?
— Ну да. Был. Как не быть, когда нарочно подпалили. На партизан пойти побоялись, а село спалили. А разве ж оно виновато? — спросил вдруг парень и посмотрел на Хому Антоновича такими глазами, что тому стало не по себе.
— Ай-яй-яй! — протянул он, а сам подумал: «Ишь, гаденыш, ведь сопляк еще, а уже в петлю просится, вона как рассуждает… Сжечь их всех подчистую, чтоб покой и порядок был». И он спросил опять — А что, партизаны у вас бывают?
Парень в свою очередь посмотрел на него вопросительно:
— А зачем им бывать?
— Не бывают?
— Нет, — опустил глаза парень.
— И сейчас нету?
— А чего им здесь делать-то?
— Ну молодец. Иди гуляй себе. Погоняй, Панько! — обрадованно приказал Хома Антонович. В его голове молниеносно созрел план: быстрее к старосте, приказать согнать коров и свиней и немедленно уехать обратно в город. Чтоб их всех черт побрал! Выбраться бы только отсюда подобру-поздорову, а потом уж пусть едет кто угодно, только не он…
Им навстречу попалась старушонка. Остановилась, всматривается, словно силится угадать знакомых.
— Э, бабка! — крикнул ей повеселевший Хома Антонович. — Ты не видела тут партизан?
— Партизан? — переспросила старуха. — Откуда их увидеть. Знать не знаю, что за партизаны такие бывают. Может, вы сами и будете партизаны?
Хома Антонович весело расхохотался, посмелел. Ведь и вправду, какой он дурак, что так боялся сюда ехать! Вернется в райцентр — ну и потешится же над комендантом…
— Ну, ну, погоняй! Чего рот разинул? Слышишь? — напустился он на Панька.
— Да я что, абы она тащилась… — проворчал тот недовольно.
— К старостату! — крикнул Хома Антонович. Он сидел теперь молодцом, беспечно вытянув свои длинные ноги.
В старостате Хому Антоновича встретил караульный— старик со здоровенной дубиной в руках и огромной цигаркой в зубах.
— Старосту, кажете? А вы откудова будете? — деловито осведомился он.
— Это тебя не касается. Твое дело позвать старосту.
— То есть как это меня не касается? — вспыхнул дед. — Так на биса ж тогда меня тут поставили?
— Брось, старый хрен, языком болтать! Делай, что приказано! — набросился на него Хома Антонович.
Дед и не думал вставать с лавки.
— Кто приказывает, знать не знаю!
— Ты вот у меня узнаешь, когда прикажу посадить на недельку в холодную.
— Не стращай. У меня самого имеется право задерживать всех неизвестных. Бис тебя знает, кто ты такой. Так я тебя и послушал.
Хома Антонович понял, что деда не запугаешь. В душе он этим остался доволен: вон порядок в селах какой, а коменданту все снятся партизаны…
— Скажешь, голова райуправы зовет, из города.
На старика эти слова произвели надлежащее впечатление.
— Вот так сразу бы и сказали, а то я одно, а вы другое. Теперь ясно. Позовем, а то как же… Миколка! — крикнул он в окно. — Позови мне срочно… Даты слышишь? Что? Идет уже? Ну, добре.
Дед снова уселся на свое место, на лавке у двери, выпустил клуб сизого дыма и панибратски спросил:
— Так почто вы к нам, пане голова, пожаловали?
Хома Антонович искоса глянул на деда, но ничего не ответил. «Погоди, — думал он, — придет староста, прикажу ему дней пяток подержать тебя в буцигорне[3] будешь знать «почто»!»
В сенях послышался топот, дверь широко распахнулась, и в хату ввалилась толпа крестьян. Хома Антонович глазами искал среди них старосту, но его не было видно.
— А где староста? — предчувствуя недоброе, бледнея, спросил он.
— Вам какого старосту? Нашего бургомистра? — спросил Хому Антоновича чернявый мужик с проседью в волосах. — Нету его. Снят с должности партизанами.
У Хомы Антоновича перед глазами поплыли желтые круги.
— Я здесь теперь старшой. От партизан поставлен. За оружием руки в карманы не суй, собака, дело напрасное.
В хату заходили все новые люди. Хома Антонович лихорадочно шарил глазами, переводя их с одного лица на другое, отыскивая в них сочувствие и поддержку. Вот он встретился глазами с кем-то знакомым. Да ведь это Панько! Он искал в его взгляде если не спасенья, то хотя бы участия. Но глаза возницы оставались чужими, грозными, беспощадными. Не выдержав этого, он скользнул взглядом вниз и остановил его на исхудалых руках Панька. В них были зажаты знакомые бургомистру вожжи с крепкой петлей.
1944
Рассказ парторга
По лесу гуляет вьюга. Сердитый холодный ветер, играя со снегом, швыряет, кружит его и гонит куда-то в ночь, в непроглядную темень. Тяжело стонет лес, шумят вековечные сосны, с треском ломаются высохшие сучки, ударяясь о массивные промерзшие ветки.