«Ничего, поглядим…»
Будто из земли вырос за спинами людей Ничипор.
«Что ни говори — немец человек умный», — бросил он.
Все обернулись, даже вздрогнули.
«Умный. Жаль только, среди нас дураков много», — сделал я намек Ничипору, но он, очевидно, не понял, в чей огород камешек брошен.
«Да, да. Немец говорит: работайте, я вам земельку нарежу. Старайтесь — озолочу. А мы лодыря корчим. Вспашем землицу — огрех на огрехе, посеем — не всходит. Старание надоть…»
«Да уж стараемся…»
«Баламутов разных выявить надо, партизан, от этого двойная польза получится: и в народе спокойствие, и земли получить можно…»
«За чужую голову-то?» — спрашиваю.
Ничипор посмотрел на меня этак пронизывающе, и я впервые тогда заприметил его взгляд, его дьявольские глазищи.
«А чего ж там… раз такой закон?.. Супротив закона не пойдешь…»
Мы с ним остались вдвоем. Все, один за другим, незаметно исчезли, разошлись по домам.
Закон… Мне хотелось высказать Ничипору все, бросить в лицо то, что накипело не только у меня на душе, но и у каждого жителя села. Но я, взвесив, решил, что именно этого и ждет от меня Ничипор, чтобы потом обвинить в партизанстве и заработать себе гектар земли. И я смолчал. По его глазам видел, что он жаждет этого.
Вскоре так оно и случилось. В фашистской газетке и на сходах широко объявили, что Ничипор в благодарность за выданного немцам партизана первым в нашем селе получает гектар лучшей земли.
Как-то ночью ко мне постучались. Я не ждал в эту ночь партизанских связных и сильно забеспокоился, Но это оказались они, партизаны, даже сам командир прибыл.
«Мы верим тебе, Данила, — сказал он. — У нас большое несчастье: товарища одного ранили, ему покой нужен, лечение. Сумеешь подлечить его здесь, в селе?»
«Отчего же, — отвечаю ему, — сумеем».
Раненого оставил. Мы переносили его из хаты в хату, берегли от лихого глаза, даже лекарша к нему каждый день приходила. Выздоровел хлопец. Рана зажила, уже на локоть стал опираться в постели.
Собираемся этак тайком возле хворого.
«Ну, живем, значит?» — спрашиваю.
«Живем», — отвечает и усмехается. Хороший такой хлопец, совсем молоденький.
«Ну, — говорю, — выздоравливай, да вместе в отряд подадимся. Надоело мне тут смотреть на все это».
«Пойдем», — отвечает.
Уже на ноги встал раненый наш. С палочкой ходить приучался. Известное дело — молодой, непоседа. Все в отряд рвался.
«Залежался я, — говорит. — Там хлопцы дела творят, а я тут на бюллетене…»
И чуть только ночь — идет с палочкой по огородам. Скучал дюже. А партизаны как раз действовали где-то далеко, не приходили к нам.
И вот один раз ночью пошел наш партизан в огород, а оттуда в поле, да и побрел по ячменям да по ржи. Размечтался, наверно, ну и заплутался. Остался там и на день. И надо же, скажи ты, беде стрястись. Понес черт назло в поле Ничипора. Ходил он, ходил там, да и высмотрел нашего партизана. Закоулками, закоулками, собака, в полицию побежал. Парня схватили…
Данила на минуту умолк, затоптал сапогом окурок, заглянул в котел, после чего начал снимать его с огня и уже только потом закончил рассказ:
— Нарезали Ничипору заработанный им гектар торжественно. Из района комендант с переводчиками прикатил, а с ним еще свора каких-то приспешников.
Я проходил в то время по краешку нашего колхозного сада. Сердце кровью обливалось: запустелым стал сад. Яблони стояли унылые, будто раненые птицы опустили подбитые крылья — висели сучья поломанные… Среди бурьяна торчали пни срубленных плодовых деревьев. Как хотелось взяться за работу, привести в порядок каждое деревцо, вылечить от тяжелых ран. А руки не подымались.
В одном уголке сада я увидел среди яблонь сновавших людей. Словно жирная полосатая гусеница, ползал по саду откормленный комендант, вертлявый переводчик чего-то рылся в кустах. Особенно суетился старик, в котором я сразу признал Ничипора. Он осматривал каждое дерево, по-хозяйски подставлял подпорки под опущенные к земле ветки…
И я тут почувствовал, как внутри у меня что-то перевернулось. Невыразимая злоба огнем зажгла мое сердце, и я понял, что должен действовать, не только смотреть.
К вечеру нарезали Ничипору гектар колхозного сада, а наутро нашли его повешенного на суку самой большой яблони, стоявшей на меже в том саду…
В тот же день мы за селом организовали засаду, подстерегли и укокошили коменданта, его переводчика и нашего старосту, спешивших в село на разбор дела.
И вдруг совсем другим тоном Данила велел:
— Кличьте скорей хлопцев, уха простыла, а время не ждет! Вон уж темнеет — переправа скоро начнется.
Партизаны стали сзывать товарищей к ужину.
Я не видел, оставался ли кто-нибудь возле Данилы, или он был один, но слышал, как он закончил, словно сказав самому себе:
— Вот так я и стал партизаном.
На землю опускался чудесный летний вечер, заря на западе погасла, небо усыпали звезды. Десна дышала влагой и начала парить, будто кто-то подогревал ее снизу. А вдали было слышно хлюпанье весел. То подходили партизанские лодки.
Через полчаса началась переправа.
1945
Судьба семьи Герайсов
Архив найден.
Это известие взволновало меня. В тот же день я выехал в район, где в годы войны наш партизанский отряд несколько недель не выходил из боев с превосходящими силами противника.
Ехать было далеко, на автомашине часа три-четыре. И как всегда в пути предаешься разным раздумьям, воспоминаниям, так и на этот раз я всю дорогу вспоминал о прошлом, о войне. Вспомнились до мельчайших подробностей и то, как был спрятан партизанский архив, разыскать который мы уже потеряли всякую надежду.
Это были трудные, едва ли не самые трудные дни в истории нашего отряда. Против нас враг бросил большое войсковое соединение с артиллерией, авиацией и танками. На каждого партизана приходилось по десятку противников.
Бои затянулись на несколько недель. И все же немцам пришлось, понеся тяжелый урон, уйти из наших владений.
Отряды же вышли из этих боев еще более сильными и, несмотря на немалые потери, пополнились за счет новых людей.
В первый же день, как только закончились бои, мы вспомнили о своем архиве. За все партизанские документы отвечал штабной писарь Клименко. Он сложил бумаги в большой оцинкованный ящик и, согласно приказу, в случае крайности, должен был зарыть его в лесу. В один из дней, когда положение было слишком тяжелым, Клименко зарыл ящик в надежном месте. Сам же во время атаки погиб.
Мы беспомощно разводили руками: место, где были запрятаны документы, знал только один Клименко, но говорун писарь умолк навсегда.
И вот сейчас, едучи в район, откуда мне сообщили о находке, я долго и безуспешно ломал голову над тем, кто и как отыскал эти документы.
Материалы эти нам были очень нужны. Я знал, что там сохранились приказы командования отряда, списки партизан, возможно, и мой дневник. Кроме того, я был уверен, что там окажется письмо.
Письмо было передано на мое имя, но прочитать его я так и не успел, потому что в это самое время мне пришлось отбивать вражескую атаку далеко от штаба отряда.
Начальник штаба, которому было вручено письмо нашими разведчиками, передал его Клименко, в расчете на то, что я скоро вернусь. И когда после боев начштаба сообщил мне об этом, я очень-очень пожалел о письме, ибо оно одно, пожалуй, смогло бы раскрыть нам весьма загадочную историю.
Теперь, поспешая в район, я был почему-то уверен, что это письмо обнаружится среди других материалов архива. С письма мои мысли перенеслись и на его автора.
Это очень интересная история.
Как-то раз наши разведчики привели в штаб немца.
— Искал партизан, — доложил один из разведчиков.
Я думал, что увижу какого-нибудь румына или чеха, поодиночке и группами переходивших на нашу сторону, и крайне был удивлен, когда узнал, что передо мною стоит немец, да к тому же и не военный.
— Гросскомиссар? — спросил он, вопросительно глядя на меня.
Когда же ему подтвердили, что я действительно здесь старший, немец критически осмотрел меня с ног до головы. Сперва в глазах его я прочитал удивление, а затем — удовольствие. Я в свою очередь в это время тоже рассматривал перебежчика, желая по первому впечатлению определить, что это за птица и зачем она залетела в наши края.
Немец был ничем не примечателен. В обыкновенном штатском костюме с заплатками на локтях и с плащом на руке, он напоминал кассира или бухгалтера банка. Лицо подвижное, но какое-то серое, землистого цвета, как у человека, недоедавшего и не видавшего долго солнца.
«Черт его знает, может быть, у него язва желудка, или он так позеленел оттого, что гестапо послало его прямо в руки партизан».
Только глаза у него были добрые, проникновенные. Не хотелось верить, что человек с такими глазами мог быть шпионом.
Зашли в штаб. Разговор происходил в присутствии комиссара и двух или трех командиров.
— Антон Герайс, — назвал себя пленный.
До этого наши разведчики успели мне коротко рассказать, как они встретились с ним. С видом человека, якобы совершающего прогулку, этот немец вышел за город, побрел полем, добрался до леса и, громко насвистывая и постукивая палкой по деревьям, углубился в чащу. Здесь его партизаны и схватили.
Он совсем не испугался, наоборот, улыбаясь, спросил:
— Партизаны?
— Разве не видишь? Ты кто?
— Я немец. Ведите меня к вашему командиру.
Антон Герайс нам рассказал о себе. В Россию он попал недавно. Его прислали в один из «гебитов» представителем немецкой табачной фирмы, как агронома-табаковода, с заданием обеспечить фирму сырьем. До этого Антон Герайс с момента прихода к власти Гитлера сидел в немецком концлагере за сочувствие коммунистам.
— О, если бы они знали правду! — воскликнул взволнованный Герайс, и на его землистых щеках выступили нездоровые, пунцовые пятна. — Я не только сочувствовал коммунистам, я и сам коммунист, — гордо заявил он и обвел нас всех взглядом, вероятно для того, чтобы убедиться, поверили мы его словам или нет. Но, не прочитав на наших лицах доверия, он сбросил с себя пиджак, долго прощупывал его швы, затем попросил нож.