— Дайте глянуть, — указал он глазами на бинокль.
— Глянь, глянь, Степан, только нос вытри.
Он быстро провел рукавом у себя под носом и припал глазами к окулярам бинокля.
— Ой, ничего не вижу…
Зато я и без бинокля все видел очень хорошо. Как раз в это время из соседнего села на широкий и ровный грейдер выползал первый танк, за ним другой…
Подымая седую пыль, один за другим ползли танки, выезжали автомашины. До слуха едва долетал приглушенный рев. Я огляделся вокруг. Пылал деревянный мост, берегом к вышке спешила Неля, на косогоре припал к пулемету Микола, по-кошачьи изгибаясь, навстречу танкам полз Андрей. Партизан, окопавшихся в кустах вдоль речки, мне, к сожалению, не было видно.
Все отчетливее слышалось завывание моторов. Скрежеща гусеницами, приближались танки.
— Ну, Степан, пора нам покидать насест. Давай, друг, спускаться.
Степан послушно начал сползать на землю. Я тоже стал спускаться с вышки.
Когда я находился метрах в четырех от земли, над головой у меня раздался треск. Просвистели пули. Я понял — по вышке бьют из пулемета.
— Прыгайте! Прыгайте! — кричала снизу Неля.
В это время на краю выгона разорвался снаряд. Не раздумывая, я спрыгнул вниз и пополз, потому что сразу не мог встать на ноги.
Второй снаряд разорвался возле одинокого хлева, третий угодил прямо в вышку.
Стычка с врагом закончилась, казалось, в течение минуты.
Когда Микола полоснул по танкам из пулемета, автомашины с пехотой сразу остановились. Остановились и танки. Только один, передний, вдруг дал большой газ, развил скорость и покатил прямо к селу. Когда он выскочил на пригорок, танкисты, наверное, увидели речку и пылающий мост — машина остановилась. И именно в этот момент Андрей бросил под вражеский танк одну за другой две связки гранат. Из-под машины, брызнув, полетели осколки гусениц, танк окутался черным дымом. Остальные, дав по нескольку выстрелов, повернули обратно. За ними отползла колонна автомашин, враг вскоре скрылся в соседнем селе.
Снова настала тишина.
Я подошел к берегу. Неля стояла под вербой и выжидающие смотрела в ту сторону, где дымился черный вражеский танк. Я понимал: она так же, как и я, обеспокоена— не случилось ли чего с нашими хлопцами?
Вот Микола встал на ноги, тяжело зашагал к танку. Над чем-то склонился. Я вздрогнул — неужели Андрей погиб?
Взглянул на девушку. Она стояла бледная как мертвец, держась рукою за вербу, чтобы не упасть.
Не раздумывая, я полез в воду. Неля бросилась вслед за мной. Уже на середине реки она меня опередила, выбралась на берег и, хотя сапоги ее были полны воды и мешала передвигаться мокрая одежда, быстро исчезла за косогором.
Когда я взбежал на пригорок, то увидел их всех троих. Неля и Микола вели под руки Андрея. У него, точно у пьяного, заплетались ноги.
— Контужен, — пояснил Микола.
Положив Андрея на плащ-палатку, мы вновь перешли речку. Тут уже поджидал Степан с подводой. Он, с кнутом и вожжами в руках, сидел на передке с таким видом, словно бог знает сколько состоял в повозных на партизанских упряжках.
Выехали на околицу села, ближе к лесу. Остановились возле чьей-то хаты. Навстречу с глухим лаем выскочил желтобровый лоснящийся пес, черный как галка. Хозяев не было, но Бровко, по-видимому, решил твердо отстаивать опустевший двор. Однако вскоре он примирился с тем, что во двор заехала незнакомая подвода, а в доме поселились новые люди.
Андрея внесли в хату. В ней стояла полутьма, веяло запустением, — видать, хозяева, забрав все, что только было можно, ушли в лес.
На широком дощатом диване возле окна настелили сена, раскинули плащ-палатку и на нее уложили Андрея. Он был бледен, дыхания не заметно, только на высоком лбу напряженно бились синие набрякшие жилки.
Неля не отходила от него ни на шаг. Его рука в ее дрожащей ладони — она все время следит за пульсом. А сама вся белая, куда и румянец девался, только родинки выделяются еще отчетливее. Глаза влажные, ресницы опущены.
Я вышел во двор. Солнце уже закатилось. От леса к селу подступали сумерки, небо казалось синим, бездонным, над горизонтом вспыхнули первые, чуть заметные звездочки.
Ко мне подошел Проценко.
— Как наши самооборонцы? — спросил я.
— Народ бедовый. Жалеют, что враз отступил.
— Ничего, пусть не жалеют. Воевать еще придется.
Мы хорошо понимали, что фашисты снова поведут наступление, но теперь уже только утром.
Я позвал Миколу и приказал ему спешно отправиться в штаб отряда за подкреплением и минерами — нужно было любой ценой заминировать путь вражеским танкам. А сам вместе с Проценко пошел осматривать наши позиции. Спустя некоторое время вернулась наша разведка, побывавшая в соседнем селе, в расположении противника, и также подтвердила, что враг наступать пока не собирается. Приказав получше окопаться и тщательно следить за врагом, я возвратился в «штаб». Так мы назвали хату, в которой лежал раненый Андрей, хотя в ней из штабных работников никого не было.
Ночь выдалась теплая, звездная. Где-то далеко малиновым цветом разгоралось зарево пожара, будто там занималась заря.
Я остановился посреди двора и засмотрелся на этот кровавый отсвет. Из вишняка послышалась несмелая песня соловья, впервые, наверное, запевшего этой весною.
Подойдя к хате, я присел на завалинку. Прижался спиной к стене, и так мне сделалось приятно, покойно, будто разом куда-то исчезли все военные невзгоды, не стало вокруг ни смертей, ни раненых, ни пожаров, только раскинулось весеннее голубое небо да звенел на мерцающих вдали колокольчиках-звездах осмелевший соловей.
Не знаю, сколько времени я так просидел, пребывая между сном и действительностью. И вдруг насторожился. Полузабытье и истому словно рукой сняло. Мне послышалась чья-то речь. Так отчетливо, будто говорили рядом со мной. Я прислушался и разобрался, откуда доносились голоса. Разговаривали в хате у раскрытого окна, под которым я сидел на завалинке.
— Неля, хорошая моя, почему ты не была такой раньше? — слышался слабый голос Андрея.
— Какой, Андрюша?
— Вот как сейчас…
И после долгой паузы:
— Мне казалось, что ты меня ненавидишь больше всего на свете… Я готов был сквозь землю провалиться, убить себя…
— Глупенький! Я думала только о тебе… всегда-всегда.
— А почему ж не сказала?
— Ишь какой! Разве можно… Да еще ты все время надо мной потешался… Я думала, ты меня просто презираешь… А что любишь…
— Так люблю, Неля! Больше всего на свете…
— Ну, лежи, лежи спокойно, тебе нельзя шевелиться.
Разговор на минуту прервался. Я не верил своим ушам: разве можно было подумать, что Андрей влюблен в эту девушку? А она сама? Хмурилась, молчала, и столько ненависти было во взгляде, когда парень над ней подшучивал… А тут: «Глупенький, я только и думала о тебе…» Попробуй разберись в этих девчатах!
— Мне уже лучше, — услышал я чуть погодя голос Андрея.
— Да полежи ты спокойно, — совсем другим тоном то ли просила, то ли приказывала Неля. — Вот неугомонный. Лучше, говоришь, стало?
— Лучше. Я, Неля, живучий. Меня никакая пуля, никакая мина не возьмет.
— Ой, хвастун же ты!
Я слышал, как Андрей привстал на кровати, вероятно сел рядом с девушкой.
— Вот видишь — я уже и здоров. Это ты меня вылечила.
— На то я и доктор.
— Доктор ты мой хороший!
Я поднялся с завалинки и пошел со двора. Из лесу повевал прохладный по-весеннему ветерок, соловьи уже заливались целым хором. И такая ночь — будто не было рядом, в соседнем селе, вооруженных до зубов фашистов, не лежали возле речки в окопах наши партизаны.
Подошел Проценко. Завязался разговор, и постепенно развеялось мое приподнято-счастливое настроение. Я снова вернулся к будничным делам войны, позабылись и Андрей и Неля. Но что-то особенное, возвышенное, трепещущее жило в моем сердце.
Часу в четвертом, когда на востоке начала подниматься розовая заря, появился Микола. Исхудавшие за одну ночь лошади были мокры, как выкупанные. Они, словно мехи, тяжело храпели, раздувая провалившиеся бока, — видать, мчались во весь опор часов восемь подряд, без передышки. С Миколой прибыли партизаны-минеры. Он также доложил, что на подмогу нам вышли две роты, но они прибудут не скоро, разве часу в двенадцатом.
Минеры, не отдохнув, в сопровождении Миколы отправились на дорогу.
Из донесения штаба я увидел, что жаркий день начинался не только над этой небольшой речушкой. Фашисты с танками и машинами, с многочисленной артиллерией рвались со всех сторон в наши владения. Все партизанские подразделения были введены в бой.
Начало рассветать. Каждую минуту можно было ожидать вражеского наступления. Я решил, что сил у нас хотя и немного, однако нужно будет любой ценой удержаться до прибытия подкрепления.
Договорившись о всех деталях предстоящего боя, мы с Проценко двинулись за село к партизанам. Только свернули в узкую улочку, что между огородами вела к речке, как откуда-то взялся кудлатый Бровко, наверное понял, что должен держаться только партизан.
На востоке рдела заря. Постепенно исчезали звезды, небо становилось все более прозрачным. Над речушкой повис розовато-сизый туман, и казалось, что это вовсе не речушка, а широкая, полноводная река. В садах допевали свою песню соловьи.
Мы шагали узенькой улочкой, заросшей седым от росы спорышем. К сапогам прилипала влажная пыль, рядом с нами лениво трусил Бровко, оставляя на спорыше узенький след. Он время от времени останавливался, умными глазами смотрел на людей и жалобно повизгивал.
Над соседним селом, как грозовая туча, стоял черный дым.
С берега речушки доносилась тихая боевая песня, которая была нашим партизанским гимном:
Нiколи, нiколи не буде Вкраїна
Рабою нiмецьких катiв…
Это пели партизаны. Музыку к общеизвестной песне сочинил кто-то из партизанских композиторов, известных, а вернее, неизвестных, и она жила, ширилась. Сколько композиторов, известных и неизвестных, в те грозные дни создавали мелодии на эти гневные, предостерегающие, полные уверенности слова!