Этот вопрос застал меня врасплох. Действительно, зачем это я в такое время на лесной тропке? Однако спасительная мысль пришла как-то сама собой.
— Видите ли, пане… извините, фамилии вашей не запомнил…
— Могильный, проше пана.
— Да, да, Могильный! Тут, видите ли, дело такое… Поручила мне райуправа школьными делами заведовать. Вот и вынужден ездить по селам, присматриваться…
Могильный прямо-таки просиял:
— Очень рад!.. Очень рад с вами познакомиться! Я, знаете ли, сразу же, как только вы сказали, что член, так и подумал — это по школам. А то зачем бы вы по школьному питомнику прохаживались? Очень рад… потому, знаете, пане заведующий, я и сам в некоторой мере… одним словом, знаете, жить как-то было надо… и пословица есть такая: рыба ищет, где глубже, а человек— где… Так я при Советах тоже имел дело со школой…
— Пан полицай — учитель? — бросаю на него удивленный взгляд.
— Да… то есть не совсем, пане заведующий, хотя в некоторой мере… — забормотал виновато Могильный.
Я решил наступать:
— Верно, пан Могильный, безбожным делам прежде учил детей, а теперь вот за эту штуковину спрятался?
Могильный еще больше съежился, будто винтовка, на которую я указал глазами, стала ему не под, силу.
— Что цы, что вы! Я не такой человек. Я сколько на свете живу — ненавидел их. Мне эти Советы — все равно что рвотный порошок. Терпеть их не мог!
Он доверительно, как-то по-собачьи заглядывал мне в глаза, изо всех сил стараясь убедить, что нет человека, более преданного немецким властям, чем он, Могильный.
— Я, знаете ли, пан заведующий, мученик, самый что ни на есть мученик! Всю свою жизнь за идею мучусь. Учиться поначалу я страсть не хотел. Не тянуло меня к наукам, да и все тут. Я с волами да с плугами всю жизнь был готов провозиться, а мой отец нив какую. Знай твердит — иди, мол, Овсей, в науку. «Вас, говорит, у меня трое в хате сидит на моей шее. Ежели на троих поле делить, то все хозяйство полетит к чертовой матери. Меньшего на хозяйстве оставлю, а вас, лоботрясов, — со двора долой. Идите в науку — да и только…» А что поделаешь, когда отец так настаивает? Пришлось семилетку оканчивать. Вот и окончил…
Могильный, видно, боялся, что я его не дослушаю, все двумя пальцами правой руки держался за мою пуговицу. А пистолет в левой зажал.
— Ну, а после семилетки куда пойдешь дальше? Какую отрасль выбирать? Мне лично никуда не хочется. За семь лет наука и так все мозги проела, а старик мой все стоит на своем… «Иди, говорит, в кооперативный. Ближе к товарам всяким тереться будешь — и прибыльно, и для семьи что купить посподручнее». Так и выпер меня в кооптехникум. И скажу я вам, быть может, его и окончил бы, ибо по математике первый спец был — задачу какую или уравнение алгебраическое как семечки щелкал. А вот разные там марксизмы-ленинизмы, да политэкономии, да политики — ну прямо-таки что порошок рвотный… Не лезут в башку, хоть ты плачь! Я, знаете, пане заведующий, уже тогда □того самого ждал… Ненавидел разную эту политику. Как подумаю, бывало, как подумаю — так и вижу: придут немцы и ослобонят нас…
Я должен был слушать, поддакивать. А Могильный старался, доказывал:
— Всё, знаете, мне двойки да тройки. И по марксизму, и по политике. И на буксир меня брали, и в стенгазете пропечатывали, и на собраниях крыли, а я все свое думаю: «Погодите, голубчики, придут ослобонители наши, я тогда вам припомню всю вашу критику и все ваши буксиры». Вот, ей же богу, так думал! Хоть, может, и не поверите, но я думал так.
Могильный, наверно, и сам чувствовал, что врал немилосердно, поэтому и старался божбой убедить слушателя.
— Вытурили меня из кооперативного техникума. За неуспеваемость якобы. А на самом деле — вот ей же ей! — поняли мое настроение. Возможно, даже в тюрьму посадили бы, да попробуй найди доказательства. На лбу не написано…
Он то закручивал, то раскручивал пуговицу на моем пальто.
— Только исключили — сразу же в армию. Она мне — будто горькое яблоко, да что поделаешь! Там разное: коли, прыгай, ползи по-пластунски… Ну, я, правда, не буду врать, полюбил это дело. Сообразил, что оно может понадобиться для меня в будущем. А что касается политчасов разных, так к ним и в армии у меня охоты никакой не было… Чего не было, того не было… Вот, правда, по строевой я свое брал. О, лучше меня никто не колол, не ползал! В младшие командиры вылез, может, еще дальше пошел бы, да надоело — демобилизовался…
Могильный заговорщицки подмигнул мне. Пойми, мол, почему демобилизовался. Служить не захотел ненавистной власти.
— Воротился домой. Оно можно было и в деревне, в хозяйстве работать, да дураков нет на какого-то там предколхоза спину гнуть. Я, знаете, сам себе пред. Местечко чтоб хлебное, а работы поменьше. Думал сперва податься в кооперацию, а тут в школе должностишка подвернулась — завхозом…
Солнце уже, вероятно, спустилось за горизонт — лес вдали потемнел, золотой луг вылинял, на лесной тропе сгущались сумерки. Только глаза у Могильного живо поблескивали, будто две змейки — то высунут головы из норы, то снова спрячутся. Он прямо расцвел от удовольствия.
— В завхозах жить можно. При школе и сад, и оранжерея, и огород, — одним словом, было возле чего руки погреть. А директор школы — шляпа. Партейный, правда, а сам ни рыба ни мясо. Все, бывало, лекции да доклады по марксизму читал. Как начнет с раннего вечера, так и до третьих петухов, пока не охрипнет… Все по бумажке да по плану. А в хозяйстве — ни в зуб ногой. Все мне, шляпа этакая, доверил. Ну, я, нечего бога гневить, поднажился малость. Правду скажу, недурно поднажился. Эти учителя хоть и с образованием, а того не имели, что я имел… Куда к черту!..
Его глазки совсем растаяли, сделались маслеными, а рот растянулся до самых ушей. Видимо, это были у него самые приятнейшие воспоминания.
— Война вот немножечко помешала, — озолотился бы. Ну, а когда началось, меня, значит, в военкомат: давай, мол, Могильный, иди Родину защищать. Молчу, а про себя думаю: «Я тебе, так твою мать, защищу, я тебе навоюю». И вот когда дали мне взвод новобранцев, неотесанных колхозников сиволапых, то я, дождавшись немецкого наступления, скомандовал: не стрелять! Один, правда, нашелся умник, раскрыл рот, так я ему живо заткнул… Команды не слушать? Дисциплину подрывать? Расстреляю как собаку! Замолчал. Так я их всех проворненько и сдал в плен немцам. Отвоевались, стало быть, черт возьми, пане заведующий!..
Меня даже тошнить стало от его болтовни, хотелось развернуться и ударить по этой жирной, самодовольной харе. Однако я вынужден был сделать вид, что все это меня очень интересует и даже волнует:
— Здорово это у вас получилось, пане полицай.
— О-о! У меня все получается. Потому, знаете, пане заведующий, я на руку легок.
И он взглянул на меня такими глазками, будто перед ним не человек стоял, а нечто вкусное, жареное, к чему приступают с большой ложкой и добрым аппетитом.
— А что я у вас, пане заведующий, попрошу! Оно хотя это и неплохое дело, — потряс он в воздухе пистолетом, — но я с удовольствием бы… Знаете, привык к педагогическому делу, одним словом… Ежели бы на то ваша милость, так я с превеликим бы, можно сказать, со всем нашим удовольствием…
Я заморгал глазами — никак не соображу, чего хочет от меня полицай. И он, заметив на моем лице смущение, пояснил:
— Заверяю вас, что лучшего директора школы, чем я, не найти. Я вам все обеспечу наиаккуратнейшим способом.
Я даже побагровел от гнева.
— Да у вас ведь, сами сказали, образования никакого!
Это не смутило Могильного.
— А на что оно мне, образование-то? Теперь в школе политике, к примеру, не учат. А писать да читать— этому я научил бы. Сейчас главное не наука, а воспитание. Запугивать учеников надо, в страхе держать. Чтобы немцев боялись, в повиновении были.
Я потупил глаза.
— Да, да, — говорю, — чтобы в повиновении были. Это вы правильно.
— Я, пане заведующий, дело понимаю, слыхал одним ухом. И будьте уверены, ежели меня назначите в школу — порядок обеспечу.
Он снова подмигнул мне, словно тайному своему сообщнику. У меня даже руки зачесались, а сам подумал: «Скорей бы тебе издохнуть, наглец!»
— Хорошо, хорошо. Я подумаю. Возможно, я вас и назначу. А пока что будьте здоровы — пойду, а то совсем уж стемнело.
Он не спешил выпускать из своей горячей мою холодную руку:
— Спасибо вам, большое спасибо! Даю слово, что и вы на меня в обиде не будете. Я знаю, как с людьми надо жить. Так я провожу вас немного. А то, знаете, время сейчас ненадежное…
Я еле-еле высвободился из его рук. Еще недоставало опеки полицая.
— А я и не думал сперва этой стежкой идти, а потом ноги будто сами по ней понесли. Вот что значит — судьба. Человек и не знает, где свою судьбу повстречает.
Не переставая болтать, он плелся за мной следом.
— Вы идите домой. Я дорогу здесь хорошо знаю.
— Ну нет. Не могу же я вас одного на глухой стежке бросить — партизаны тут шляются, коммунисты всякие… Вот мы только что одного поймали. На хуторе тут замаскировался. Может, слышали, Бондаренко некий, директором МТС при Советах служил…
— Бондаренко?! — пришел я в ужас.
— Ну да! Еще отстреливался сперва, ну да я сзади подкрался, в один миг ему руки скрутил. А вы его знали?
Я уже понял, что повел себя неосмотрительно.
— Как же, как же, хорошо знал. У меня с ним дела были…
— Говорят, вреднейший был тип. Чересчур активный.
Все во мне закипело, забушевало, восстало. Теперь не к кому мне было идти, не с кем налаживать связь. Ниточка, которая вела меня к цели, оборвалась. И оборвал ее этот… омерзительный полицай. Решение явилось как-то неожиданно, подсознательно. Я еще не знал, смогу ли осуществить его, но не осуществить был не в силах. Остановившись, произнес глухо, незнакомым мне голосом:
— Вот что, пане полицай. Вы ведете себя крайне неосмотрительно! Просто удивляюсь, как вас такого в полиции держат. Ваше поведение мне не нравится…