— Хлопцы, а хлопцы… Ну как вам не стыдно? Не валяйте дурака! Вон мне до дома рукою подать, а вы тащите черт знает куда. Отпустите, довольно шутить…
Будто не к ним, гадам, это относится.
— Отдайте документ… А то вот, ей-богу, спрыгну и уйду без него, вот честное слово.
— Прыгай, ежели пули захотелось…
Это было сказано таким тоном, что стало ясно: спрыгни — сразу всадят пулю в затылок.
Только перед вечером добрались мы до села Ч.
Полицейский участок посреди села, в бывшем помещении сельсовета. Привели меня туда и без допроса, без разбора — в кутузку. Не успел опомниться, как угодил за решетку. Сам себе не верил, что попал в такой переплет, только в затылке почесал. Да, подождут теперь разведчика в отряде…
Немного погодя все же опомнился и начал рассматривать, где нахожусь. И вскоре убедился, что выбраться отсюда не так-то просто.
Когда-то в этой комнате, по всему видно, находилась сберкасса, так как единственное маленькое окошко было заделано ржавой решеткой, массивная дверь обита железным листом, в ней прорезано узкое окошко. Через него, очевидно, принимались и выдавались деньги.
Ошеломленный, я простоял несколько минут у железной двери. Затем, придя в себя, стал изо всей силы колотить по ней кулаком.
Долго никто не отзывался. Наконец загремел засов.
— Чего стучишь? — уставился на меня сердитый взгляд. — В рожу захотел?
— Какое вы имеете право… Ведите меня к старшему!..
— Сиди, ежели посадили, — сухо посоветовал полицай, захлопывая окошко.
— У меня документы… У меня пропуск!..
Все жалобы и протесты напрасны. Увидев, что правды здесь не добьешься, я, как затравленный зверь, осмотрелся вокруг. И только когда ко мне обратился сочувственный голос, я понял, что не один сижу в этой проклятой клетке.
— Да ты успокойся, садись в компанию.
— Некогда мне сидеть, — отвечаю с сердцем, будто и в самом деле имею право сердиться и это может что-то изменить в моем положении.
Мои друзья по несчастью — а их четверо — только переглянулись. И я тут же сообразил, что им стоило бы посмеяться над моими словами, но, видимо, им не до смеха. Сажусь рядом с ними и начинаю жаловаться на полицаев, которые незаконно, вопреки написанному в моем пропуске, посадили меня в эту конуру.
— Отменены все эти пропуска, — пояснил один из моих соседей.
— Как отменены? — изумился я.
— Со вчерашнего дня. Позавчера еще по ним пропускали, а вчерась — баста. Ты им пропуск, а они тебя в каталажку. У нас такие же пропуска. Вот уж другой день сидим…
Двое из тех, что находились со мной в этой полутемной зарешеченной комнате, оказывается, так же как и я, шли с пропусками в свои селения. Я присматриваюсь к ним повнимательнее: кто знает, может, и у них был такой же дом, как у меня? Двух других арестовали в селе.
— Активистами нас признали. А какие мы активисты?
И в самом деле, заросшие по самые уши серой щетиной, эти двое походили более на дряхлых стариков, нежели на активистов.
— Ты, Стратон, положим, не говори. В комнезаме ведь был, да еще председателем. А вот за что меня упекли — ума не приложу.
У Стратона гневом сверкнули глаза.
— Скоро забыл, Иван, быстро у тебя из головы вылетело, как в магазине шило-мыло отпускал.
— Не я б торговал, так кто-нибудь другой…
— А кроме того, кое-что и еще было… Запамятовал?
— А ну, тише вы, самоеды, — набросился на них еще один из заключенных. — Пусть вон человек лучше расскажет: где бывал, что видал, что на белом свете творится…
Я не ощущал ни малейшего желания пускаться в россказни, поэтому, сообщив наскоро про распутицу и грязь, я принялся сам расспрашивать: зачем нас сюда посадили и что дальше с нами будут делать?
— Так что пули не миновать, ребятки, — вздохнув, предсказал Стратон. И тут же принялся философствовать: — Оно конешно, охоты особой нет, значит, но, как говорится, чему быть, того не миновать. Оно хотя б дети, как говорится, малость оперились, а то ведь совсем еще птенчики желторотые, только рты разевают да есть требуют. Чтоб оно в огне сгорело, это горе-злосчастие!
Шли слухи, что фашисты хватали всех подозрительных и гнали по этапу в Чернигов, в тюрьму. А оттуда пока еще никто не возвращался. Люди слыхали, что еженощно за городом стрекотали пулеметы и автоматы. И стрекотали не зря — возили туда в черных закрытых машинах обитателей мрачной, молчаливой тюрьмы…
Я совсем опешил от этих известий. Сам слышал обо всем от людей, но ведь я же разведчик! Все эти рассказы до меня, как говорится, не доходили. Возмущался, жалел тех, кого казнили, однако представить себе все это, вот как сейчас, не мог. И вот теперь подумал: крышка, не миновать и мне тех рвов за городом, где расстреливали, продырявят и мне голову пулей. Сидел обмякший, растерянный, лихорадочно искал выхода. И ничего придумать не мог.
Во что бы то ни стало нужно бежать. Сегодня не убежишь, завтра будет поздно. Но как бежать, когда дверь охраняет полицай, а окно заделано железной решеткой?
Незаметно в нашу конуру вползли сумерки, а потом непроглядная тьма. За дверью слышались тяжелые шаги, доносились хриплые пьяные голоса, кто-то на кого-то кричал, ругался, чей-то голос срывался на песню, потом слышались слова команды. За нашей дверью в большой комнате, служившей когда-то местом для куренья и сельсоветских совещаний, светился огонь. Из этой комнаты шел коридор. Там, по словам Стратона, размещалась полиция. К нам лишь через щелку в маленьком оконце проникал лучик желтого света. За окном зияла черная бездна ночи, ни единого огонька в селе. Мы сидели молча. Сопели. Почесывались. Вздыхали. Думали. Что еще оставалось делать? Спать? Да разве что вечным сном заснешь в таком состоянии…
Время тянулось медленно. Вот понемногу стихают шумы, смолкают крики в этом сумасшедшем доме. Видно, уже перевалило за полночь.
Неожиданно в большой комнате напротив поднялась тревога, кто-то крикнул во все горло: «Смирно!» Защелкали каблуки, зашаркали подошвы. Потом сразу наступила мертвая тишина. Слышно было, как кто-то, четко отмерив три шага, гаркнул:
— Пане комендант! За ваше отсутствие ничего не случилось. Задержан один неизвестный с лагерным пропуском.
— Взяли под стражу? — слышится пропитой голос.
— Так точно, пане комендант.
— Хорошо. Вольно! Можете отдыхать. Кстати: к завтрему выделить десять стрелков сопровождать арестованных в Чернигов.
— Есть, пане комендант!
У меня перед глазами поплыли желтые круги. Не сразу сообразил, что делать. Когда опомнился, решил во что бы то ни стало поговорить с комендантом, убедить его, что мне вовсе незачем идти в Чернигов, что попал я сюда по ошибке, что меня он обязан немедленно отпустить, не то иначе…
Что «иначе», я не знал, однако порывисто вскочил с места, подбежал к двери, припал к желтой щелке и что есть силы стал барабанить кулаками по окошку. На сей раз оно открылось немедленно. На меня с безразличным видом уставился какой-то тип с лунообразным лицом, неприязненно спросил, что мне нужно.
— Пустите меня к коменданту! Мне надо с ним переговорить.
— Поздно, дорогой. Уже ушел отдыхать.
— Но я должен поговорить… — растерянно бормотал я свое.
— Поздно, говорю.
И захлопнул окошко перед моим носом.
Я снова зашагал из угла в угол. «Бежать, бежать!»— внушал я себе. Понимал — осуществить это никак невозможно — и все-таки убеждал: «Сделай невозможное, но беги! Иначе — конец».
Еще раз ощупал решетку. Ее вделали сюда намертво. Потрогал дверь — железо обожгло руки холодом. Дверь тоже не собиралась меня выпустить. Оставалась надежда на дверное оконце, через которое могла пролезть разве что детская головенка.
Тем временем в полицейском участке наступила полнейшая тишина. Смолкли пьяные голоса, прекратился шум в дальних камерах. Только возле нашей двери мерно шаркали сапоги часового. Это означало, что мы не такие уж маловажные птицы, ежели нас требовалось так бдительно охранять.
Подождав еще немного, я решился. Вкрадчиво постучал в дверь. Часовой подошел, приоткрыл окошко.
— Что тебе, дорогой?
— Закурить бы, братец…
— А выпить тебе, случаем, не захотелось, родненький?
— Не смейся, друг, уши напухли…
Полицай решительным жестом собирался закрыть дверцу окошка. Предчувствуя это, я просунул в отверстие руку.
— Спи, дорогой, завтра накуришься.
Я вызывающе бросил часовому:
— Слушай, брат, не будь таким жлобом. Напялил шинель, нацепил люшню, да и загордился. Я сам такой был… И повязку носил, и револьвер…
Часовой явно заколебался:
— Брось ты!..
— Вот тебе и «брось». Еще четыре дня назад был «паном полицаем», сам вот таких охранял, а теперь ты меня охраняешь. Так что не больно-то гордись да задавайся — все под богом ходим.
— Выдумываешь! — усомнился полицай.
— Какая мне с того польза? Коменданту думал рассказать… Я, брат, знаю такие вещи… Все же дай сперва закурить.
Полицай воровато огляделся, прислушался и только после этого пошире раскрыл окошко. В нашу комнату пробился свет от коптящей висячей лампы. Оглянувшись, я заметил настороженно-неприязненные взгляды моих товарищей. Однако их мнение о моей персоне меня беспокоило меньше всего. Дрожащими руками скручивал я толстенную цигарку, а сам лихорадочно думал, чем увлечь этого олуха, топтавшегося в нерешительности перед дверью?
И когда я уже аппетитно затянулся едким дымом, заинтригованный моей историей полицай спросил:
— Так как же ты, дорогуша, из полиции попал к нам на исповедь?
— Бывает, братец, всяко бывает…
И я начал, на удивление самому себе, разводить такую историю, в которую принуждал себя поверить, а потому излагал ее с такими подробностями, с такой задушевностью, будто все это было именно так и не иначе.
— Попал я, понимаешь ли, в окружение и сразу же сдался немецким войскам, потому как, сам понимаешь, из семьи я зажиточной, старшего брата даже раскулачили, а отцу, правда, ничего — пьяница он у нас стал горький, ну и спустил волов и коней со двора. Мать все время ругала его, а оно, вишь, на пользу пошло человеку.