ушка», которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов, и которое так и перешло в народ. Теперь вместо турок немцы грозили уничтожением сербов — и те же немцы напали на нас. Связь обоих этих актов была совершенно ясна здравому смыслу нашего народа.
Под впечатлением кошмарных событий 1917 г. многие из русской интеллигенции, подобно Ю.Н. Данилову и С.А. Добророльскому, склонны отрицать наличие патриотизма в нашем народе. Фраза, приведенная в выдержке из книги Ю.Н. Данилова, прозвучавшая на митингах 1917 г., когда не желавшие драться солдаты говорили: «мы вятские, тульские, пермские; до нас немец не дойдет», очень часто теперь цитируется. Но при этом забывается, что она была произнесена только через три года кровавых усилий победить, после того, как революция опрокинула установленный государственный порядок, и после того, как началось общее государственное разложение.
Может ли читателю, внимательно прочитавшему нашу главу о потерях, прийти сомнение в наличии патриотизма и готовности к жертвенному долгу среди нашей солдатской массы? Кровь миллионов и миллионов убитых и раненых, принесенная на алтарь Отечества, вопиет против такого обвинения.
А 260 000 русских пленных, пытавшихся убежать из германского плена? Автор и до составления этой книги исповедовал ту же веру в патриотизм русских народных масс[343], тем не менее он должен сознаться в том, что эта цифра русских пленных, старавшихся убежать из вражеского плена, превзошла все его ожидания.
Та же глава о потерях цифрами показывает, насколько доблестен был русский офицер. А ведь последний и являлся представителем русских интеллигентских слоев.
Но если в среде интеллигенции наряду с героями и горячим патриотизмом были лица, неспособные к жертвенному долгу, то совершенно так же и в народной толще были такие; конечно, очень существен вопрос количественного соотношения тех и других.
Установить этого соотношения нельзя. Но подробное изучение войны, сделанное нами в предыдущих главах, позволяет утверждать, что это соотношение не могло отличаться от такового же у наших союзников.
Различие было в другом.
У наших западных друзей, благодаря большей социальной зрелости народных масс, сам патриотизм был несравненно более осознан в массах. В этом отношении прав Ю.Н. Данилов, сравнивая настроения нашего народа с настроением ребенка.
Политическое мировоззрение русской многомиллионной солдатской массы в первые годы войны всецело покрывалось формулой «За Веру, Царя и Отечество». Пусть многие доказывают теперь, что монархические чувства русского простолюдина были преувеличены. Не будем спорить об этом; легкость, с которой пала монархия в мартовские дни 1917 г., как будто бы подтверждает это. Но вместе с тем дальнейшее течение революции не привело к демократическому строю; последний смог устоять всего лишь 8 месяцев и пал столь же быстро, как царский режим, уступив место жесточайшей во всей истории деспотии. Это показывает, что в массах русского народа живут другие политические представления, чем это думали наши интеллигентные круги, подходившие к политическим настроениям народных масс с западноевропейским масштабом.
Формула «За Веру, Царя и Отечество» была для русских народных масс 1914 г. своего рода политическим обрядом. А для того чтобы понять, какую громадную роль в психологии этих масс мог играть «обряд», нужно только вспомнить первенствующее значение, которое занимает «обряд» в области религиозных чувств тех же масс.
Это подтверждалось каждодневным наблюдением и это ярко проглядывало в истории наших религиозных движений. Последние затрагивали наши массы только тогда, когда затрагивался «обряд». Это громадное значение «обряда» для русских народных масс, несомненно, являлось следствием нашего родства с Востоком. Это — мистицизм, выявляющийся в малокультурной среде, ибо нужно понять, что при мистическом складе души в обряде видят нечто большее, чем внешнюю форму; за обрядом предполагается нечто более глубокое, человеческим разумом непостигаемое; в «обряд» верят. Только тогда, когда эта вера в данный обряд будет разбита, он теряет сразу свою силу и лопается, как мыльный пузырь; душа малокультурного, но склонного к мистицизму народа переживает тогда кризис и ищет новый «обряд», в который она сможет опять поверить.
В почитании «обряда» и выразилась, главным образом, религиозность русского крестьянина.
В почитании своего рода политического обряда и выражалось его политическое миросозерцание.
Оттого и произошел такой резкий перелом в 1917 г., и в этом, по-нашему, и была сущность революции — существовавший «политический обряд» русских народных масс был окончательно разбит.
Мы настаиваем на том, что внутреннее строение, то есть строение психологическое, русского патриотизма было другое, нежели внутреннее строение патриотизма любого из западноевропейских народов. Русский патриотизм был значительно более примитивен, он был — если можно так выразиться — лишь сырой материал, из которого в условиях культурной жизни и вырастают те более сложные виды «патриотизмов», которые можно было наблюдать во Франции, в Великобритании и в Америке.
В примитивных формах патриотизма отсутствует социальная его осознанность; ближайшее следствие этого — отсутствие внутриобщественного контроля. И этот недостаток можно было наблюдать у нас не только в малокультурных слоях народа, но и в более просвещенных кругах. Приведенная выше выдержка из воспоминаний С.А. Добророльского кончается словами о том, что «борьба с желанием «уклониться» в среде наших высших, то есть более образованных, кругов» велась безуспешно, ибо бороться с этим злом можно только дружными усилиями самого общества, а этого у нас и не было. Об этой отрицательной стороне русского общества мы уже говорили выше и приводили для сравнения Великобританию, где молодым людям, не записавшимся в добровольцы, барышни преподносили пушинку…
Таким образом, наш вывод о примитивности форм русского патриотизма относится не только к низшим слоям народа, а должен быть распространен и на высшие его слои.
А между тем в 1914 г. Россия втягивалась в грандиознейшую борьбу, акты которой должны были протекать в крайне сложных условиях современности. Такое испытание было для русского народа с его примитивным патриотизмом несравненно более трудным, чем для более сознательных западноевропейских народов.
Попытаемся теперь оценить взаимоотношения вооруженных сил России и ее врагов, столкнувшихся в начале кампании 1914 г. на нашем Западном театре военных действий.
Основной данной, определяющей военную мощь государства, является боевая сила ее армии. Последняя в современную эпоху огневой тактики с господствующим значением артиллерийского огня исчисляется количеством линейных (пехотных) дивизий. Каждая из этих дивизий представляет собою то сочетание пушечного, пулеметного и ружейного огня, которое и должно считаться основой боевой силы.
Ко дню объявления войны Германией Россия имела:
70 полевых пехотных дивизий и
19 стрелковых бригад.
С объявлением общей мобилизации начиналось формирование еще 35 второочередных пехотных дивизий.
Таким образом, согласно расчетам министерства ген. Сухомлинова, боевая сила исчислялась 114 с половиной пехотными дивизиями.
Но эта цифра дала бы точное представление о реальной боевой силе России только в том случае, если наша пехотная дивизия действительно представляла бы собою наивыгоднейшее сочетание пушечного, пулеметного и ружейного огня. Поясним эту мысль грубым примером: линейная дивизия, хотя бы считавшая в своих рядах огромное количество людей, но не имеющая пушек, представляет собою совершенно ничтожную боевую силу; так же точно дивизия, состоящая из одних только артиллеристов, не может представлять собою самостоятельную боевую единицу. Для начала минувшей большой войны существовала определенная комбинация между числом людей и огневых машин, которая является наивыгоднейшей.
Мы имели дивизии 16-батальонного состава, а немцы — 12-батальонного. Первая же кампания показала, что загромождение линейной дивизии числом людей делает ее излишне громоздкой и ведет только к лишним потерям. Россия в середине войны перешла к 12-батальонным дивизиям, и боевая сила ее линейной дивизии от этого не уменьшилась.
В начале войны мы имели 8-орудийные батареи, а немцы 6-орудийные. Первые же сражения подтвердили, что огневая сила батареи скорострельных орудий почти не возрастает от увеличения числа ее орудий сверх шести. В течение войны Россия перешла на 6-орудийные батареи, и опять огневая сила линейных дивизий от этого не пострадала.
Как показал опыт войны, наиболее близко к определению наивыгоднейшей комбинации числа людей и огневых машин в линейной (пехотной) дивизии подошли немцы.
Вследствие этого, для исчисления действительной боевой силы русской армии мы примем за единицу счета (за «единицу боевой силы армии») боевую силу германской полевой пехотной дивизии.
В третьей главе мы упоминали, что на одну германскую полевую пехотную дивизию приходилось 14 батарей дивизионной и корпусной артиллерии. В резервных пехотных дивизиях число таких батарей было меньшим, а именно 8. Наконец, в ландверных частях это число падало до 6 и даже до 4 на дивизию. Но если принять во внимание, что немецкая полевая тяжелая артиллерия насчитывала с самого начала войны 381 батарею, то можно принять, что в среднем на каждую пехотную дивизию все же приходилось по 14 батарей. На русскую пехотную дивизию, считая и второочередные и принимая во внимание корпусную артиллерию, а также 60 батарей полевой тяжелой, придется всего 7 батарей.
Таким образом, наша полевая пехотная дивизия равнялась по своей огневой артиллерийской силе половине германской полевой пехотной дивизии.
Мы уже указывали выше, что существует известный предел для количества пехоты в линейной дивизии. Увеличение пехоты сверх этого предела почти не увеличивает боевую силу линейной дивизии. Таким пределом в 1914 г. нужно считать 12 батальонов, то есть то количество, которое и имела германская линейная дивизия. Поэтому мы можем утверждать, что действительная боевая сила русской пехотной дивизии представляла собою не «единицу», а