рдене у знакомой оперной певицы. Рэчел пленяло все связанное со сценой – гибкие листы металла, изображавшие «гром», люки, сценический дым, голубые блики софитов. Так же, как я изменился под воздействием Стрелка, Рэчел стала другой в мире театра, сделавшись не суфлером, правда, не тем, кто помогает тенорам продираться сквозь итальянские и французские арии, а рабочим сцены в отделе реквизита, где то требовалось по сигналу мчаться из-за кулис с полотнищами «реки», то за минуту демонтировать в темноте городскую стену. Так что наши дни и ночи и близко не походили на schwer, которой пугал нас Мотылек. Для нас это были дивные двери в мир.
Как-то ночью, после долгого вечера с Агнес, я ехал домой на метро. До центра Лондона предстояло немало пересадок, и я клевал носом. Доехав по Пикадилли-лейн до станции Олдвич, я зашел в лифт, который, трясясь и скрежеща, поднимался из недр подземки на три уровня вверх. В часы пик в этот тихоход набивалось по пятьдесят пассажиров из пригорода, а сейчас я был один. Из плафона сверху струился тусклый свет. За мной вошел мужчина с тростью. Следом – еще один. Решетчатые двери закрылись, и лифт медленно потащился в темноте. Каждые десять секунд мы проезжали новый этаж, и тогда становилось видно, что эти двое меня разглядывают. Один из них был тот, что несколько недель назад преследовал нас с Агнес в автобусе. Он взмахнул тростью и вдребезги разнес плафон, а другой тем временем дернул за стоп-кран. Завыла сирена. Сработали тормоза. И мы зависли в воздухе, балансируя на носках и стараясь удержать равновесие в темной подвешенной кабине.
Меня спасли унылые вечера в «Крайтирионе». Благодаря им я знал, что в большинстве лифтов отключатель тормоза находится либо на уровне плеч, либо в районе лодыжки. Мужчины двинулись на меня, я попятился в угол кабины. Нащупав отключатель, я саданул по нему ногой, и тормоз отпустило. В кабине замигали красные лампочки. Лифт снова медленно поехал, и наверху решетки раздвинулись. Мужчины отступили, тот, что был с тростью, швырнул ее на пол кабины. Я метнулся в ночь.
Вернулся я напуганный, но веселый. И рассказал оказавшемуся дома Мотыльку о своем хитроумном спасении – как лифт в «Крайтирионе» кое-чему меня научил. Наверное, они думали, что у меня есть деньги, сказал я.
На следующий день в дом просочился человек по имени Артур Маккэш; Мотылек объявил, что он друг и приглашен на ужин. Маккэш был высокий и тощий. В очках. С копной каштановых волос. По нему сразу было видно: такой до старости будет выглядеть, как студент выпускного курса. Для групповых видов спорта хиловат. Максимум – сквош. Однако первое впечатление оказалось ошибочным. Помнится, в тот первый вечер он единственный из всех сидевших за столом сумел открутить присохшую крышку на старой горчице. Отвинтил ее, как нечего делать, и положил на стол. На руках с закатанными рукавами проступали мощные тяжи мускулов.
Что нам за все время удалось услышать или выяснить об Артуре Маккэше? Он знал французский, а также другие языки, хотя никогда об этом не упоминал. Возможно, думал, что его поднимут на смех. Ходил даже слух, а может, шутка, что он владел эсперанто, «универсальным» языком, на котором никто не разговаривал. Подобные знания оценила бы Оливия Лоуренс, она сама знала арамейский, но ее к тому времени с нами не было. Маккэш утверждал, что недавно вернулся из Леванта, где изучал урожаи. Позже мне говорили, что персонаж Саймон Булдерстоун в «Превратностях войны» Оливии Мэннинг списан с него. Охотно в это верю – он казался осколком другой эпохи, одним из тех англичан, что гораздо лучше чувствуют себя в засушливом климате.
В отличие от других гостей, Маккэш вел себя тихо и скромно. Всегда принимал сторону того, кто спорил громче всех, и понятно было, что встревать не станет. Кивал в ответ на сомнительные шутки, хотя сам себе их не позволял, за исключением одного поразительного случая, когда, видимо, набравшись, он прочел двусмысленный лимерик об Альфреде Ланте и Ноэле Кауарде, чем всех ошарашил. Назавтра никто, даже те, кто сидел рядом, не сумел дословно его воспроизвести.
Появление Артура Маккэша спутало все мои догадки о том, чем занимался Мотылек. Что он делает тут, среди этих людей? Он был не похож на остальных горлопанов, вел себя как человек маленький, лишенный самоуважения, а может, наоборот, он так себя уважал, что не считал нужным это демонстрировать. Держался особняком. Лишь теперь мне пришло в голову, что это могла быть просто застенчивость, за которой, возможно, пряталось другое «я». Не только мы с Рэчел были юными.
До сих пор затрудняюсь сказать, сколько лет было тем типам, что заправляли тогда в родительском доме. Молодым, в том, что касается определения возраста, нет доверия, да и война, надо думать, сбила нам возрастные и классовые ориентиры. По ощущениям, Мотылек был ровесником моим родителям. Стрелок, наверное, на несколько лет помоложе, и то он казался таким из-за своей необузданности. Оливия Лоуренс – еще моложе. Наверное, потому, что всегда высматривала, куда бы направиться дальше, отыскать то, что ее увлечет, перевернет жизнь. Она была открыта переменам. Пройдет десять лет – и у нее будет совсем другое чувство юмора, а Стрелок, хотя и полный всяких туманных сюрпризов, так и будет ходить по своей проторенной, накатанной дорожке. Он был неисправим, и это в нем подкупало. С ним мы чувствовали себя в безопасности.
Назавтра днем, когда я сошел с поезда на вокзале Виктория, мне на плечо легла чья-то рука.
– Пойдем со мной, Натаниел. Выпьем чаю. Давай-ка сюда свою сумку. Вижу, тяжелая.
Артур Маккэш взял у меня школьную сумку и направился к вокзальному кафетерию.
– Что ты сейчас читаешь? – спросил он через плечо, не сбавляя шага.
Купил две булочки и чаю. Мы сели. Прежде чем облокотиться о стол, он протер клеенку бумажной салфеткой. Я все думал о том, как он подошел сзади, как дотронулся до плеча, взял у меня сумку. Необычное поведение для, в сущности, незнакомого человека. Над нашими головами неразборчиво гремели объявления о прибытии и отправлении поездов.
– Я люблю французских авторов, – сказал он. – Ты знаешь французский?
Я покачал головой.
– Моя мать знает, – сказал я. – Только вот где она…
Я сам удивился, как легко у меня это вырвалось.
Он смотрел на свою чашку. Потом взял ее и стал медленно пить горячий еще чай, глядя на меня поверх ободка. Я тоже на него глядел. Он был знакомым Мотылька, бывал у нас дома.
– Нужно дать тебе что-нибудь про Шерлока Холмса, – сказал он. – Думаю, тебе понравится.
– Я уже слушал про него по радио.
– А еще и прочитаешь.
И, словно в трансе, он принялся цитировать громким монотонным голосом:
– Я и вправду был удивлен, увидев вас там.
– Я удивился еще больше, увидев вас.
– Я искал там друга.
– А я – врага.
В такой подаче эти строки приобрели комичность и, кажется, взбодрили невозмутимого Маккэша.
– Слышал, ты в лифте метро попал в опасную передрягу… Уолтер рассказал.
И он пустился в расспросы – где именно это случилось, как выглядели те мужчины. Затем, помолчав, сказал:
– Ты не думаешь, что твоя мать может волноваться? Гуляешь так поздно по ночам?
Я уставился на него:
– Где она?
– Далеко. Занимается очень важными делами.
– Где она? Там не опасно?
Он жестом изобразил, будто запечатывает себе рот, и встал.
Я места себе не находил.
– Сестре можно будет сказать?
– С Рэчел я побеседовал, – ответил он. – С вашей матерью все в порядке. Просто будь осторожнее.
Я смотрел, как он растворяется в вокзальной толпе.
Все это напоминало попытку разгадать сон. Однако на следующий день, явившись на Рувини-Гарденс, он сунул мне рассказы Конан Дойла в мягкой обложке, и я стал их читать. И хотя меня раздирало от вопросов, что с нами происходит, не существовало таких сочащихся туманом улиц и переулков, на которых бы я мог отыскать подсказки, где находится мать или что в нашем доме делает Артур Маккэш.
– Часто я лежала без сна всю ночь и мечтала о крупной жемчужине.
Я почти уже провалился в сон.
– Что? – спросил я.
– В книжке прочитала. Это было желание одного старика. До сих пор помню. Каждую ночь про это думаю.
Голова Агнес лежит на моем плече, она смотрит на меня сквозь темноту.
– Расскажи мне что-нибудь, – шепчет она. – Что вспомнится… из такого.
– Я… Не приходит ничего в голову.
– Ничего. Расскажи, кого ты любишь. Что ты любишь.
– Наверное, сестру.
– А что тебе в ней нравится?
Пожимаю плечами, движение сообщается ей.
– Не знаю. Мы почти не видимся в последнее время. Наверное, потому что вместе нам безопаснее.
– Хочешь сказать, ты чего-то опасаешься?
– Не знаю.
– Что тебя пугает? Только плечами не пожимай.
Я смотрел во тьму большой пустой комнаты, в которой мы спали.
– А твои родители, Натаниел, какие они, кем работают?
– Они отличные. Работают в городе.
– Может, пригласишь меня к себе?
– Ладно.
– Когда?
– Не знаю. Но вряд ли они тебе понравятся.
– Они отличные, но мне не понравятся?
Я хохотнул.
– Просто с ними неинтересно, – сказал я.
– Прямо как со мной?
– Нет. С тобой интересно.
– Чем именно?
– Трудно сказать.
Она замолчала.
Я сказал:
– Мне кажется, с тобой что хочешь может случиться.
– Я простая работяга. У меня выговор с акцентом. Тебе, наверное, не хочется знакомить меня со своими родителями.
– Ты не понимаешь, у нас дома сейчас странно. Правда, странно.
– Почему?
– Потому что к нам постоянно приходят всякие люди. Незнакомые, странные.
– Ну так и я такая же.
Помолчала, подождала:
– А ты ко мне придешь? С моими познакомишься?
– Да.
– Да?
– Да. Я только за.
– Фантастика. К тебе, значит, нельзя, а как ко мне, так пожалуйста.