илин, потом винтовки с поворотно-скользящим затвором, карабины, пистолеты-пулеметы, сигнальные ракетницы, мины для минометов – и все это в том монастыре в нескольких милях к северу от Темзы. Агнес впитывала информацию, как губка, и за одну-две поездки узнала о деятельности аббатства больше самих шлюзовиков. В тринадцатом веке один монах, рассказывала она, – монах! – писал трактат о получении пороха, но так боялся этого новшества, что взял и записал все на латыни.
Временами хочется, чтобы кто-нибудь со стороны взглянул на нас тогдашних, когда мы ходили по большим и малым каналам к северу от Темзы, и помог мне разобраться, что с нами происходило. В детстве я жил в тихой гавани. Теперь же, отправленный родителями в свободное плавание, глотал все без разбору. Как ни странно, меня не заботило, где моя мать, чем она занимается. Хотя от нас это и скрывали.
Помнится, танцевали мы с Агнес вечером в одном джаз-клубе в Бромли – «Белом олене». Танцпол был забит под завязку, и вдруг мне почудилось, что где-то в отдалении мелькнула мать. Я резко развернулся в ту сторону, но она исчезла. Только и помню, что кляксы любопытных лиц вокруг.
– Что? Что такое? – спросила Агнес.
– Ничего.
– Ну скажи.
– Мне показалось, я видел мать.
– Я думала, она в отъезде.
– Я тоже так думал.
Я стоял очень ровно, очень прямо, а танцпол у меня под ногами ходил ходуном.
Так мы и обнаруживаем, достраиваем правду? Складывая один к одному такие вот условные фрагменты? Не только о моей матери, но и об Агнес, Рэчел, мистере Нкоме (где-то он теперь?). Все оставшиеся недопроявленными, ускользнувшие – станут ли они мне понятнее, отчетливее, если вглядываться в прошлое? А как иначе нам преодолеть те сорок миль отроческого бездорожья, которое мы проходим, еще не зная доподлинно, кто мы такие. «Ты – не главное, что есть на белом свете» – такую, по-своему мудрую фразу прошептала мне когда-то Оливия Лоуренс.
Я вспоминаю те загадочные грузовики, что подкатывали к нам и молча забирали ящики без опознавательных знаков, ту женщину, что, с каким-то – или это мне сейчас чудится? – радостным любопытством, смотрела, как я танцую с Агнес. Отъезд Оливии Лоуренс, появление Артура Маккэша, Мотылек и его молчание всех оттенков… Если возвращаться в прошлое, вооружившись настоящим, рассеются самые безнадежные тени. Потому что в этот путь ты отправляешься в своей взрослой ипостаси. Не прожить его заново, нет – увидеть другими глазами. Если, конечно, ты, подобно моей сестре, не проклинаешь всех и вся и не жаждешь им отомстить.
Schwer
Мы с Рэчел сидели на заднем сиденье «Морриса», дело шло к Рождеству. Мотылек взял машину у Стрелка и вез нас в театрик под названием «Барк». Стрелок ждал нас там. Едва Мотылек припарковался в переулке неподалеку от театра, как на переднее сиденье рядом с ним ворвался человек, вцепился ему в затылок и жестко приложил о руль, о дверь, вздернул и снова припечатал, а другой сунулся к Рэчел, прижал ей к лицу какую-то тряпку, держал, пока она трепыхалась, а сам неотрывно смотрел на меня.
– Ты же Натаниел Уильямс, да?
Я узнал этого человека: это он был в автобусе, в котором ехали мы с Агнес, и в лифте той ночью. Рэчел поникла ему на колени. Он резко схватил меня за волосы, сунул под нос ту же тряпку и снова спросил:
– Ты же Натаниел Уильямс, да?
Я уже догадался, что это хлороформ, и старался не дышать, но сделать вдох все равно пришлось. Schwer, подумал бы я, если бы не потерял сознание.
Очнулся я в большой, слабо освещенной комнате. Кто-то пел. Далеко-далеко. Чтобы не забыть, я прошептал про себя: «Человек из автобуса». Где сестра? Потом, видимо, я снова провалился в сон. Кто-то потормошил меня в темноте, и я проснулся.
– Привет, Стежок.
Это был голос матери. Послышались ее удаляющиеся шаги. Я поднял голову. Она шла, волоча за собой стул. За длинным столом на другом конце комнаты сгорбился Артур Маккэш в окровавленной белой рубашке. Мать села рядом.
– Эта кровь, – спросила мать. – Чья она?
– Моя. Может, еще Уолтера. Когда я его тащил. У него голова…
– Не Рэчел?
– Нет.
– Точно? – спросила она.
– Кровь моя, Роуз.
Я удивился, откуда он знает ее имя.
– Рэчел в безопасности, она где-то в театре. Я видел, как ее вносили внутрь. А мальчик здесь, с нами.
Она оглянулась на мою кушетку. Что я не сплю, она, думаю, не знала. Снова повернувшись к Маккэшу, она понизила голос и сказала:
– Потому что, если с ней что-то случилось, я вам такое при всех устрою, никому мало не покажется. Вы за них отвечали. Таковы были условия. Как вы допустили, чтобы они добрались до моих детей?
Словно ища защиты, Маккэш запахнул полы куртки.
– Мы знали, что они следят за Натаниелом. Группа из Югославии. Возможно, итальянцы. Мы пока не выяснили.
Затем речь зашла о неизвестных мне местах. Она сняла с шеи платок и забинтовала ему запястье.
– Куда еще?
Он указал на грудь.
– В основном сюда, – ответил он.
Она придвинулась.
– Все хорошо. О, все хорошо… хорошо.
Приговаривая так, она расстегнула на нем рубашку, отлепила присохшую от крови ткань.
Взяла вазу со стола и, выбросив цветы, плеснула на обнаженную грудь – разглядеть раны.
– Опять кинжалы, – пробормотала она. – Фелон часто говорил, что они охотятся за нами. Отомстить. Даже если сами погибли, подключается родня, дети.
Она промывала раны на его животе. До меня дошло: он получил их, защищая нас с Рэчел.
– Люди не забывают. Даже дети. Да и как им…
В ее голосе слышалась горечь.
Маккэш промолчал.
– Что с Уолтером?
– Вряд ли он выкарабкается. Детей надо отсюда увозить. Могут явиться другие.
– Да… Все хорошо. Все хорошо…
Она подошла и склонилась надо мной. Прикоснулась ладонью к лицу, ненадолго прилегла рядом.
– Привет.
– Привет. Где ты была?
– Я вернулась.
– Какой удивительный сон…
Не помню уже, кто из нас это сказал, кто пробормотал это в объятиях другого.
Артур Маккэш встал:
– Пойду найду Рэчел.
Он прошел мимо нас и исчез. Позже я слышал, что он облазил каждый этаж тесного здания, разыскивая сестру, которую Стрелок где-то прятал. Он не сразу их нашел. Он проходил темными коридорами, не зная, не скрываются ли там еще опасные чужаки. Входил в комнаты и шепотом звал: «Зяблик» – как его научила моя мать. Если дверь не поддавалась, он ее вышибал. Раны снова открылись и закровоточили. Он пытался уловить дыхание, повторял, как пароль: «Зяблик, Зяблик», давая ей время ему довериться.
– Зяблик.
– Зяблик.
Наконец послышалось неуверенное «да», и она нашлась – комочек на руках у Стрелка, за прислоненным к стене задником с намалеванным пейзажем.
Через какое-то время мы с Рэчел бок о бок спустились по застланной ковром лестнице. В холле собралась небольшая группа. Мать, полдюжины мужчин в штатском – для нашей, как она объяснила, охраны, – Маккэш, Стрелок. На полу лежали двое в наручниках, а поодаль – третий, полуприкрытый одеялом, с раскровяненным до неузнаваемости лицом, обращенным к нам. Рэчел судорожно схватила меня за руку.
– Кто это там?
Полицейский нагнулся и натянул на лицо одеяло. Рэчел завизжала. Нас спрятали под пальто и неузнанными вывели на улицу. Приглушенные рыдания Рэчел доносились до меня, пока нас распихивали по разным фургонам – развезти в разные стороны.
Куда мы ехали? В другую жизнь.
Часть 2. Завещание
В ноябре 1959-го, мне было тогда двадцать восемь, после череды пустынных лет я купил деревенский дом в Суффолке, в нескольких часах езды на поезде от Лондона. Это был скромный дом с садом, обнесенным стеной. С его владелицей, миссис Малакайт, я о цене не торговался. Не хотелось обижать женщину, очевидно убитую необходимостью расстаться с домом, в котором прошла бо́льшая часть ее жизни. А еще не хотелось упускать дом. Я очень его любил.
Когда я возник на пороге, она меня не узнала.
– Это я, Натаниел, – сказал я и напомнил, что у нас назначена встреча.
Помедлив у двери, мы прошли в небольшую гостиную. Я сказал:
– У вас есть сад, обнесенный стеной.
Она опешила:
– Откуда вы знаете?
Покачала головой и двинулась дальше. Скорее всего она планировала сначала показать мне скромный дом, а потом поразить красивым садом. Я смазал всю картину.
Я сразу заявил, что согласен на цену. Договорились перед ее отъездом в дом престарелых, куда она перебиралась, снова встретиться и прогуляться по саду. Она посвятит меня в его тайны и особенности, даст советы по уходу.
Через несколько дней я приехал снова, и она снова меня не узнала. Я показал ей альбом, который привез, и объяснил, что хочу зарисовать, где что здесь растет, а ныне спит под землей. Идея пришлась ей по душе. С ее точки зрения это, наверное, была первая умная вещь, которую я сказал. Совместными усилиями мы извлекли из ее памяти и составили план сада, сопроводив его беглыми заметками, когда, какие и где растения взойдут. Составили перечень овощей, посаженных по краю теплицы и по долу кирпичной стены. Она помнила все до мелочей, четко, точно. До этого участка памяти она пока дотягивалась. Кроме того, именно она после смерти мужа, мистера Малакайта, два года тому назад, явно продолжала холить сад. Лишь последние воспоминания, которые уже не с кем было разделить, начали понемногу испаряться из ее памяти.
Мы прошли между выкрашенными белой краской ульями; достав из кармана фартука клинышек, она поддела волглые деревянные планки, и мы заглянули на нижний ярус; потревоженные светом, пчелы загудели. Старую матку убили, мимоходом заметила она. Нужно новую подсадить. Я смотрел, как она засовывает в дымарь какой-то обрывок, поджигает – и уже вскоре самоуправные пчелы трепетали в клубах дыма, которым она их окуривала. Она прошлась дымарем по двум ярусам с впавшими в полутранс пчелами. Удивительно было видеть, как женщина, постепенно теряющая представление о собственной вселенной, заправляет их миром, словно божество. Было ясно: тонкости ухода за садом и тремя ульями, равно как обогрева угловой теплицы – последнее, что она позабудет.