Она давно не была с мужчиной так, как в ту ночь. Что это будет значить для него – оставить ее теперь, думала она. Будет это как пустячный исторический эпизод из его рассказов, когда маленькое войско отошло от каролингского пограничного города учтиво и в молчании, или все вокруг них посыплется с треском и долгим эхом? Ей надо оставить его раньше, поставить караул на мосту через реку, чтобы ни он, ни она не могли пройти; показать, что после этого неожиданного явления друг другу продолжения не будет. Она должна жить своей жизнью.
Она повернулась к Фелону. Она редко звала его Маршем. Почти всегда Фелоном. Но ей очень нравилось имя Марш. Оно звучало так, словно он будет идти и идти вперед, и остановить его и до конца понять трудно, и она промочит ноги, на нее налипнет грязь и репьи. Думаю, тогда, после ночи у печки, она решила для надежности вернуться к себе такой, какой еще была, отделиться от него – словно боль всегда часть желания. Нельзя давать себе волю. Но она подождет еще немного, когда окончательно рассветет, и он, радостный любовник, снова станет непонятным для нее, загадкой. На заре она услышала сверчка. Стоял сентябрь. Она будет помнить сентябрь.
Во время допроса Фелона итальянкой есть момент, когда допрашивающие отворачивают слепящую лампу, свет проскальзывает по ее лицу, и он, человек, мгновенно схватывающий обстановку, успевает отчетливо увидеть женщину. Кто-то сказал о нем: «Этот странный рассеянный взгляд ничего не упускает». Он замечает оспины на ее лице и сразу понимает, что она не красавица.
Нарочно они показали ему допрашивающую? Догадались ли, что у него есть слабость к женскому полу и можно спровоцировать его на легкий флирт? И мелькнувшее женское лицо – как на него подействует? Как он отреагирует? Умерит ли это его игривость? Смягчит ли его или добавит уверенности? И если столько уже о нем знают, что посадили в темноте напротив него женщину, то это перемещение яркой лампы было намеренным или же случайным? «Исторические исследования неизбежно игнорируют роль случайностей в жизни», – так нам говорят.
Но Фелон всегда готов столкнуться со случайностью – будь то новая стрекоза или неожиданное проявление характера – и отреагировать на нее, правильно или неправильно. Он открыт новому, он широкоплеч, шумен в обществе незнакомых – и все, чтобы побороть свою скрытность. Экспансивность его – пережиток юности, когда он познавал мир. В энергии его больше от любознательности, чем от беспощадности. Поэтому ему нужен был рядом безжалостный исполнитель, тактик – и эти качества он нашел в Роуз. Он понимает, что нужен им не он, а она, невидимая, но регулярно слышимая Виола – женщина, которая перехватывает их секретные радиосообщения, голос, докладывающий об их передвижениях и стоянках.
И, однако, Фелон – тоже полупрозрачное зеркало. Тысячи людей слушают по радио добродушного ведущего передачи «Час натуралиста», рассуждающего о весе орла или происхождении термина «салат пошел в стрелку» так, словно он разговаривает через забор с соседом, не думая, что его могут слышать где-нибудь в далеком Дербишире. Всем он знаком, хотя и невидим. В «Радио-Таймс» его фотографии не было, только карандашный рисунок мужчины, идущего в отдалении, так что опознать его невозможно. Время от времени он приглашает в подвальную студию Би-би-си специалиста по полевкам или конструктора искусственных мушек, чтобы быть при них скромным слушателем. Но аудитория предпочитает слушать его самого. Она привыкла к его лирическим отступлениям, когда он откапывает строку Джона Клэра «Вдруг рябинника свист и терновника шорох» или декламирует стихотворение Томаса Гарди о гибели мелких животных на семидесяти полях, где происходила битва при Ватерлоо.
Ходы кротов раздавлены колесами,
Жаворонков яйца разбросаны, их владельцы разлетелись,
И дом ежа раскрыт траншеей,
Улитка спряталась от страшного копыта,
Но все равно раздавлена железным ободом.
Червяк спросил, что там наверху,
И зарывается поглубже от этой жути,
И думает, что будет цел.
Это его любимое стихотворение. Он читает его медленно и без нажима, словно в ритме животных.
Женщина за слепящей лампой все время меняет направление вопросов, чтобы поймать его врасплох. Он держится своей линии – ни в чем не признаваться, кроме неверности и обмана женщин, может быть, рассчитывая, что раздражение сделает ее близорукой. На протяжении всего разговора он отделывался шутками, но я подозревал, что они посадили за лампой искушенную женщину, и она задает простые вопросы, позволяя ему думать, что он сбивает ее со следа подробностями интимного свойства. Но сколько выцеживала она из его выдумок? Ей нужен портрет женщины, которую они считают виновницей. Иногда вопросы слишком очевидны, и оба смеются: он – над ее хитростями, она – скорее задумчиво. Он утомлен, но по большей части угадывает, что прячется за ее вопросом.
– Виола, – повторяет он, когда она впервые произносит ее имя.
И поскольку Виола – имя вымышленное, он пытается представить следователям вымышленный портрет.
– Виола скромная, – говорит он.
– Из каких она мест?
– Думаю, из сельской местности.
– Откуда?
– Трудно сказать. – Будто спохватившись, что проговорился, он идет на попятный: – Юг Лондона?
– Но вы сказали, из сельской местности? Эссекс, Уэссекс?
– А, вы читали Гарди?.. Кого еще вы знаете? – спрашивает он.
– Мы знаем ее почерк. Но один раз перехватили ее голос, показалось, что выговор прибрежный, но конкретнее не можем определить.
– Думаю, юг Лондона, – повторяет он.
– Нет, мы знаем, что нет. У нас есть специалисты. Когда вы приобрели свой выговор?
– Да о чем это вы?
– Вы всегда так говорили? Самоучка? Разница между ее выговором и вашим не в социальном ли происхождении? Ведь она говорит не так, как вы, правда?
– Слушайте, я почти незнаком с этой женщиной.
– Красивая?
Он смеется.
– Наверное, да. Родинки на шее.
– На сколько она моложе вас, как думаете?
– Я не знаю, сколько ей лет.
– Денмарк-Хилл знаете? Некоего Оливера Стрэйчи? Длинный карнизный нож?
Он молчит. Удивлен.
– Знаете, сколько людей убито коммунистическими партизанами – вашими новыми союзниками – под Триестом? Сколько сотен там погибло… сброшены в карстовые провалы… сколько, думаете?
Он не отвечает.
– Или в деревне моего дяди?
Жарко; он рад, когда они ненадолго выключают весь свет. Женщина продолжает говорить в темноте:
– Так вы не знаете, что было в той деревне? В деревне моего дяди. Четыреста жителей. Теперь – девяносто. Почти все убиты за одну ночь. Девочка все видела, она не спала – и, когда заговорила об этом на другой день, партизаны увели ее и убили.
– Откуда мне знать?
– Женщина, которая называет себя Виолой, была радисткой, передаточным звеном между вашими людьми и партизанами. Это она направила их в ту ночь. И в другие места – в Раину, Суму и Гаково. Она передала им информацию: расстояние от моря, заблокированные пути отхода, дорогу к цели.
– Кто бы она ни была, – говорит Фелон, – она всего лишь передавала инструкции. Она не знала, что за этим последует. И, может быть, не знала даже, что произошло.
– Может быть – но известно нам только ее имя. Не генерала, не командира – только ее позывной. Виола. Больше никаких имен.
– Что произошло в тех деревнях? – спрашивает в темноте Фелон. Хотя знает ответ.
Прожектор снова включили.
– Знаете, как мы это называем теперь? Кровавая осень. Когда вы стали поддерживать партизан, чтобы ускорить разгром Германии, всех нас – хорватов, сербов, венгров, итальянцев – вы зачислили в фашисты, в союзники немцев. Простые люди стали военными преступниками. Многие из нас были вашими сторонниками, теперь стали врагами. Поменялся ветер в Лондоне, какие-то политические шепотки – и все перевернулось. Наши деревни сровняли с землей. От них следов не осталось. Людей связывали проволокой, чтобы не сбежали, и выстраивали перед рвом. Старые распри стали оправданием казни. Уничтожены и другие деревни. Сивац. Адорян. Партизаны стягиваются к Триесту, чтобы загнать нас в город и там истребить. Итальянцев. Словенцев. Югославов. Всех. Всех нас.
Фелон спрашивает:
– Как называлась та первая деревня? Деревня вашего дяди.
– У нее больше нет названия.
Роуз и солдат быстро двигались по пересеченной местности, мокрые, потому что то и дело переходили вброд речки, спешили, чтобы успеть к пункту назначения до темноты, не зная точно, где он. Еще несколько лощин, подумала она – и сказала солдату. Шли почти наобум. Они не могли взять коротковолновую рацию, им выдали только наспех приготовленные фальшивые удостоверения. У сопровождающего был пистолет. Они искали холм с хижиной у подножья и через час, наконец, ее увидели.
Те, кто был там, удивились их появлению. Когда Роуз с солдатом, мокрые, дрожащие, вошли, их встретил Фелон, опрятный и совершенно сухой. Несколько секунд он молчал, а потом сказал с досадой:
– Что вы тут делаете?
Роуз отмахнулась от вопроса – потом. Она увидела еще двоих, мужчину и женщину, знакомых, они подошли к ней. В ногах у Фелона лежал вещевой мешок, и Фелон кивнул на него с почти комической индифферентностью, как будто единственной его задачей здесь было предоставить им одежду.
– Берите все, что вам надо, – сказал он. – Обсохните. – И вышел.
Они поделили одежду. Солдат взял плотную рубашку. Роуз – пижаму и твидовый пиджак Фелона. Она часто видела на нем этот пиджак в Лондоне.
– За каким чертом вы здесь? – спросил он, когда она вышла наружу.
– Нашу волну прослушивают – поэтому мы ушли из эфира. С вами нельзя было связаться. Поэтому я пришла сама. Они прослушивали наши сообщения. Знают, где вы находитесь. Меня послали сказать вам, чтобы вы уходили.