От его левой руки оставалось сантиметров десять, но кожа была намного темнее, чем на остальном теле, а на поверхности появились волдыри. Мышцы тоже были черными, что указывало на протекающее разложение. Мне не было видно его плечевой кости – судя по всему, ее уже удалили.
Я посмотрел на местного хирурга.
– У него однозначно газовая гангрена, – сказал я. – Ему недолго осталось.
– Да, – ответил он, – но мы больше ничего не можем сделать.
Мы продолжили обходить пациентов, которых оперировал мой коллега, а также пациентов волонтера, бывшего здесь до меня. В основном это были люди с переломом бедренной кости, лежавшие на растяжке[61]. Странно было видеть целых сорок пациентов на растяжке в одной палате. В британской больнице такого в жизни было не встретить – там пациентам вставляли металлические стержни и уже через два дня выписывали. Этим же людям предстояло пролежать здесь еще два-три месяца, прежде чем вернуться домой.
Следом мы обошли родильное отделение больницы, где акушерка показала нам трех пациенток, у каждой из которых были какие-то проблемы. По партограмме – графику, используемому акушерками для оценки характера течения родов, – можно понять, у кого наблюдается прогресс, а у кого роды застопорились. Две женщины нуждались в немедленном кесаревом сечении.
Это явно была работа не для новичка. В столь замкнутых общинах слухи распространяются очень быстро, если у хирурга возникают какие-то сложности во время операции или она приводит к новым проблемам. Здесь не было права на ошибку. Местный хирург сказал, что сделает кесарево пациентке, которая была его знакомой, мне же предстояло прооперировать вторую. Я предложил ему помощь, но он сказал, что справится сам, а пока пациенток готовят, можно продолжить обход.
Палата интенсивной терапии совершенно не походила на те, что я видел в Великобритании. Здесь была одна медсестра на двадцать коек. Не было ни вентиляторов, ни шприцевых инфузионных насосов, ни отдельной медсестры для каждого пациента. Тем не менее имелись карты пациентов, аккуратно составленные единственной медсестрой, которая тщательно измеряла все показатели пациентов, включая пульс, артериальное давление, температуру и диурез, и регистрировала все жидкости, выделявшиеся из дренажей и назогастральных трубок (зондов). Она носила соломенную шляпу и белый халат и явно была очень опытной в своем деле. Она всегда знала, кому из пациентов плохо, и я стал понимать, как ей удавалось справляться с такой нагрузкой.
Примерно полчаса спустя мне сообщили, что пациентка готова к кесареву сечению: она лежала на операционном столе, уже получив спинальную анестезию. Местный хирург остался, чтобы посмотреть, как я справлюсь. Я постарался собраться с мыслями. Это было мое первое кесарево примерно за два года – со времени последней поездки в Африку.
Та операция мне очень хорошо запомнилась, такой тяжелой она выдалась. Голова ребенка была плотно прижата к тазу – матка у матери полностью раскрылась еще несколько часов назад, но акушерка смогла нащупать лишь макушку ребенка в шейке матки. Голова застряла. Я выполнил разрез по Пфанненштилю, добрался до нижнего сегмента матки и разрезал его.
СУНУЛ ЛЕВУЮ РУКУ В МАТКУ, ПЫТАЯСЬ НАЩУПАТЬ ГОЛОВКУ ПЛОДА. ОНА ЗАСТРЯЛА ОСНОВАТЕЛЬНО, И Я НЕ МОГ СДВИНУТЬ ЕЕ С МЕСТА.
Внезапно на меня нахлынули воспоминания о том ужасном дне в Дарфуре три года назад, когда послеродовое кровотечение пациентки обернулось трагедией. У меня заколотилось сердце – я понимал, что время на исходе. Нужно было достать этого ребенка как можно скорее. Я огляделся по сторонам, но местный хирург уже ушел, и еще с минуту я продолжал отчаянные попытки сдвинуть головку плода с места.
Медбрат, что был со мной, тоже поместил свою руку в матку, и – о чудо! – головка ребенка выскочила наружу. Улыбнувшись за своей маской, он сказал: «Vide», что по-французски значило «вакуум». Просунув свои пальцы под головку ребенка, он пустил немного воздуха между ней и тазом, устранив тем самым этот эффект присоски. Этот гениально простой прием я запомнил навсегда.
Позже я встретился с местным хирургом и с некоторым стеснением рассказал ему о медбрате и проделанном им приеме. Нисколько не удивившись, он сказал, что в случае чего тому можно доверить и проведение операции, а затем добавил, что уезжает навестить родных, и я пожелал ему всего наилучшего.
В тот день я провел еще несколько операций, после которых вернулся в свою хижину. Я никак не мог перестать думать о том парне и его гниющей руке. Я знал, что ему осталось жить несколько дней. Гангрена вызовет сепсис, почки откажут, и он, скорее всего, умрет медленной, мучительной смертью. Что ему действительно было нужно, так это полная ампутация предплечья вместе с плечом. Несмотря на всю свою подготовку, я так и не научился проводить эту процедуру, равно как и аналогичную операцию на нижних конечностях, когда вместе с ногой удаляется часть тазобедренного сустава. В довершение ко всему, я еще и забыл дома флешку со справочниками, которую обычно всегда вожу с собой. Без операции парня ждала неминуемая смерть, но я не знал, как ее проводить.
Внезапно меня осенило, что мне есть к кому обратиться за советом. Мой коллега Мейрион Томас работал профессором хирургии в Королевской больнице Марсдена в Лондоне. У него, пожалуй, в подобных операциях было опыта больше, чем у кого бы то ни было на свете. Мы с Мейрионом уже долго работали вместе, хорошо знали друг друга и не раз оперировали совместно – просто ни одному из наших общих пациентов не требовалась столь радикальная операция.
Я несколько раз безуспешно пытался ему дозвониться – каждый раз в трубке голос на французском сообщал, что установить соединение невозможно. Время было на исходе. Я настолько отчаялся, что решил попробовать отправить СМС со своей «Нокии». Шел дождь, и под его оглушительный стук о крышу хижины я написал профессору: «Не могли бы вы в СМС рассказать мне, как ампутировать руку вместе с плечом». Я отправил сообщение около шести вечера и примерно в одиннадцать лег спать, выполнив еще одно кесарево сечение. Около полуночи мой телефон, уже несколько дней не издававший ни звука, внезапно затрезвонил. Я не верил своим глазам – пришло сообщение от Майриона:
НАЧНИ С КЛЮЧИЦЫ. УДАЛИ СРЕДНЮЮ ТРЕТЬ. ОТДЕЛИ ПОДКЛЮЧ. АРТ. И ВЕНУ. РАЗДЕЛИ БОЛЬШИЕ НЕРВНЫЕ ПУЧКИ ВОКРУГ НИХ. ЗАТЕМ ПЕРЕЙДИ К ПЕРЕД. ГРУД. СТЕНКЕ И ОТДЕЛИ БОЛ. ГРУДНУЮ ОТ ОСТАВШЕЙСЯ КЛЮЧ. ОТДЕЛИ МЕСТО КРЕПЛЕНИЯ МАЛ. ГРУД. И (ОЧЕНЬ ВАЖНО) ОТДЕЛИ ОСНОВАНИЕ, ДОБЕРИСЬ ДО ПЕРЕД. ЗУБЧ. МЫШЦЫ. ЗАВЕДИ РУКУ ЗА ЛОПАТКУ, ОТДЕЛИ ВСЕ МЫШЦЫ, КРЕПЯЩИЕСЯ К ЛОПАТКЕ. ЧТОБЫ ОСТАНОВИТЬ МЫШ. КРОВОТЕЧЕНИЕ, НАЛОЖИ НЕПРЕР. ШОВ. ЛЕГКОТНЯ! УДАЧИ. МЕЙРИОН[62].
Конец СМС.
Итак, передо мной была инструкция по проведению этой радикальной ампутации. Правда, я не до конца понимал, где именно нужно делать разрезы. Оживившись, я выскочил из кровати, включил свет и схватил привезенную с собой из Великобритании газету. Положив ее на пол, я представил, что передо мной пациент и его рука. Теперь, когда я знал, как это сделать, нужно было определиться, как закрыть рану. Я ходил кругами вокруг газеты, пока не придумал, как выполнить разрез и где расположить кожные лоскуты, чтобы закрыть рану, когда полностью удалю его плечо и лопатку.
Я лег спать в приятном предвкушении, но утром проснулся с сильной тревогой. Операция – это, конечно, хорошо, только вот многим пациентам после нее требуются тщательный послеоперационный уход и поддержка, и они могут потерять много крови, которую нужно восполнить. Выдержит ли он? Хватит ли у нас донорской крови?
Приняв бодрящий душ, я стал ждать машину, на которой нас должны были отвезти в больницу. Первым делом я наведался к своему юному пациенту, чье состояние было намного хуже, чем накануне. Ждать больше было нельзя. Я пошел в операционную, где застал двух медсестер-анестезиологов. Они были очень опытными, и я поделился с ними своими планами.
– Мы никогда не делали ничего столь серьезного, – ответили они мне, – и у нас не так много крови.
Я принял их слова к сведению. Ситуация была непростой. Без операции парня ждала неминуемая смерть. С другой стороны, если бы я провел операцию и он в результате умер бы, а потом выяснилось, что в больнице прежде подобных процедур никогда не проводилось, это могло изрядно подпортить отношения между мной, больницей и местными жителями. Во многих смыслах было намного проще дать юноше умереть, но я просто не мог этого допустить. Я должен был дать ему шанс выжить.
Я пошел к его матери и объяснил ей, что хочу сделать, рассказав обо всех сопутствующих рисках и дилеммах. Пришел анестезиолог, сказав, что есть лишь один пакет крови, которая подходит парню по группе, и больше взять негде. Он добавил, что готов помочь с операцией, но делать ее нужно в ближайший час, потому что его жене очень нездоровилось и ему нужно было домой.
– Но это займет не менее трех-четырех часов, – возразил я.
– Ладно, – ответил он. – Тогда давай займемся этим завтра с утра.
В ту ночь я не мог уснуть, переживая по поводу принятого решения. Вернувшись на следующий день в палату, я поздоровался с парнем, у которого к тому времени уже вовсю развивался сепсис. Я забеспокоился, не упустил ли возможность помочь ему. Оперировать или нет?
Я вышел, чтобы собраться с мыслями, а когда вернулся, застал паренька уже под общим наркозом. Решение было принято вместо меня.
В операционной не было нужных ремней, поэтому пришлось зафиксировать пациента в необходимом положении – лежа на правом боку, – привязав его простынями. Я проверил все инструменты – мне помогал операционный медбрат, которому я теперь полностью доверял. Выписав полученное от Мейриона сообщение на клочок бумаги, я повесил его на стену операционной, чтобы заглядывать туда по необходимости.
Я начал с разреза над ключицей, который продолжил под мышкой, а затем вокруг плеча над лопаткой. Отделил ключицу с помощью пилы Джильи, представляющей собой проволочное витое полотно