Эта процедура имеет смысл лишь в том случае, если непрямой массаж сердца проводился всего несколько минут. Шансы на выживание тают с каждой секундой – как правило, учат, что непрямой массаж сердца и вентиляция легких должны проводиться не дольше пятнадцати минут, но на практике это время зачастую намного меньше.
Когда поступил наш пациент, непрямой массаж сердца ему проводили всего две-три минуты. Необходимо было немедленно решать, оперировать ли его. Если ничего не сделать, его ждала неминуемая смерть, в то время как операция дала бы очень маленький шанс выжить, но наверняка потребовалось бы много донорской крови, а ее в банке оставалось совсем мало.
Чтобы стабилизировать человека с проникающим ранением артерии, которое привело к проведению непрямого массажа сердца, в среднем требуется около двадцати пяти единиц крови – причем нужной группы. У нас было всего десять единиц, не говоря уже о крови подходящей для этого пациента группы. Один из присутствующих, тот самый циничный сирийский хирург, ясно дал понять, что считает операцию бессмысленной и мы должны дать пациенту умереть. К этому времени мы уже вдоволь насмотрелись на человеческие страдания и смерти, и перед нами был пострадавший от взрыва бочковой бомбы, который мог выжить. Его жену с ребенком после бомбежки тоже доставили в больницу с незначительными травмами. Мы приняли решение отвезти его в операционную и сделать все возможное для его спасения.
Кого-то отправили по другим больницам попытаться раздобыть донорской крови, мы же закатили пациента в операционную и начали проводить торакотомию. Операция прошла успешно, и уже спустя полчаса его сердце ритмично билось, наблюдался отчетливый зрачковый рефлекс – это говорило о том, что мозг получает достаточно кислорода. Был шанс, что мы успели вовремя и нас в кои-то веки ждал успех. Мы переместили его в палату интенсивной терапии, но нас сразу же вызвали на помощь раненым в другую больницу.
Мы вернулись в М1 десять часов спустя. Теперь главное беспокойство вызвала нога нашего пациента: один из установленных шунтов явно закупорился, и уже несколько часов в ноге не было кровообращения. Неудивительно, что посреди всего этого хаоса медсестры ничего не заметили. Самым же паршивым было то, что в Алеппо больше не осталось донорской крови: к этому времени пациенту перелили почти сорок единиц. Он медленно умирал на наших глазах, и мы не могли ему помочь, прекрасно отдавая себе отчет, что в любой нормальной больнице он наверняка выжил бы. Правильно ли мы поступили, попытавшись его спасти, или же следовало дать ему умереть раньше? Мой циничный коллега посмотрел на меня взглядом, в котором так и читалось: «Я же говорил».
И без того тяжелая миссия стала еще более невыносимой, когда в конце сентября 2014 года американцы нанесли первый авиаудар по ИГИЛ[120] в Сирии. Поговаривали, что в этом приняли участие и другие страны коалиции, включая Великобританию. За завтраком в М1 один из хирургов сказал, что в результате ударов погибли не только боевики ИГИЛ[121], но и мирные жители Сирии. Он посмотрел на меня так, словно это была моя вина, и сказал: «Теперь нас убивает Запад».
От этого разговора мне стало очень не по себе, и я постарался как можно скорее уйти из столовой. Этот врач всегда был мне другом, мы бок о бок оперировали многих пациентов как в этом, так и в прошлом году. Теперь же, казалось, он смотрел на меня совершенно другими глазами: я был представителем «Запада».
Миссия в 2013 году была трудной, но все же успешной и плодотворной. В 2014-м все складывалось совершенно иначе. Опасность, давление, разочарование, отчаянное положение людей в Алеппо – одно накладывалось на другое. Мы шли по лезвию ножа. Все устали и были на взводе. Ссоры между близкими друзьями случались все чаще, и, хотя все мы старались не падать духом, каждый день приходилось очень нелегко.
Аммар сказал, что все, особенно Свободная сирийская армия, были все больше недовольны отсутствием поддержки со стороны Запада. Армия нуждалась в оружии, а народ – в деньгах и еде. Ни того, ни другого ждать не приходилось, однако ИГИЛ[122] и другие экстремистские группировки, якобы выступавшие против режима Асада, казалось, купались в деньгах. У людей появился соблазн вступить в их ряды, чтобы хоть как-то прокормить свои семьи, и численность ССА начала таять – бороться с режимом было попросту некому.
ЧТОБЫ НЕ СОЙТИ С УМА, Я ЦЕЛИКОМ ЗАНИМАЛ СЕБЯ ПАЦИЕНТАМИ, НО ОКОЛО ВОСЬМИДЕСЯТИ ПРОЦЕНТОВ ПОСТУПАВШИХ ПОСЛЕ СБРАСЫВАНИЯ БОЧКОВЫХ БОМБ УМИРАЛИ.
Из соображений безопасности я почти не общался с Элли, хоть и часто думал о ней. Что у нас с ней началось и к чему это могло привести? Было сложно строить какие-либо планы – настолько далекими теперь казались наши отношения. Постепенно я становился таким же несчастным и циничным, как тот хирург, которого встретил по приезде в Алеппо.
В каком-то смысле я был огражден как от внешнего мира, так и от происходящего вокруг меня в Сирии. Между тем мне хотелось разобраться в ситуации с авиаударами, и как-то рано утром, пока все еще спали, я стал читать сайт «Би-би-си Ньюс». Меня беспокоили не только авиаудары, но и тот факт, что неподалеку от места, где я находился, были похищены и обезглавлены уроженцы Запада.
Я прочитал о Джеймсе Фоули, независимом американском журналисте, похищенном на севере Сирии по дороге в Турцию в ноябре 2012 года – примерно в то же время, когда я работал на «Врачей без границ» в Атме. Он был обезглавлен в Ракке в августе 2014 года – судя по всему, в отместку за авиаудары США по Исламскому государству[123] в Ираке. Из-за своего лондонского акцента его убийца был прозван джихадистским Джоном, а позже в нем опознали Мухаммада Эмвази, уроженца Кувейта, перебравшегося в Великобританию вместе с семьей, когда ему было шесть. Эмвази пригрозил, что, если авиаудары не прекратятся, будет убит второй американец. Он остался верен своему слову. Стивен Сотлофф, журналист «Тайм», был похищен ИГИЛ[124] в Алеппо, когда я находился там в 2013 году. Его обезглавили в начале сентября 2014 года в ответ на дальнейшие американские авиаудары по Ираку.
В марте 2013 года прямо у турецкой границы в Атме был похищен британский волонтер Дэвид Хайнс. Его обезглавили в середине сентября 2014 года. После того как видео с его казнью показали в эфире, в кадре появился его палач вместе с другим британским волонтером, Аланом Хеннингом. Он сказал: «Если вы, Дэвид Кэмерон, продолжите атаковать Исламское государство[125], у вас, как и у вашего хозяина Обамы, на руках будет кровь вашего народа». Хеннинг был сорокасемилетним водителем такси из Солфорда, которого похитили на одном из блокпостов по дороге в Алеппо, – он был за рулем машины скорой помощи одной гуманитарной организации. В конце 2013 года он пересек турецко-сирийскую границу и был захвачен в плен всего в получасе езды от нее. Его до сих пор держали в плену – скорее всего, менее чем в часе езды от того места, где был я.
После казни Дэвида Хайнса я стал сильно нервничать и каждое утро, словно одержимый, старался выйти в интернет, чтобы узнать свежие новости об Алане Хеннинге.
Я сидел на матрасе в маленькой комнатке, убавив яркость экрана ноутбука, чтобы никому не мешать, и внимательно следил за разворачивающимися событиями.
Не думаю, что я в полной мере осознавал, насколько опасно было находиться уроженцу Запада в самом сердце Сирии, – наверное, на тот момент я был единственным свободным иностранцем во всей стране. Среди своих коллег я чувствовал себя достаточно безопасно и знал, что Аммар и Абу Мухаммадейн позаботятся о том, чтобы со мной ничего не случилось. Я держал это при себе, тем не менее медленно, но верно погружался в омут. Практически все время я ощущал боль в центре груди, игнорировать которую удавалось, лишь погрузившись в операцию. Помимо риска быть похищенным и обезглавленным, я не переставал думать о прошлогодних столкновениях с ИГИЛ[126] – о том, как боевики ворвались в операционную, и бедняге, которого вытащили из палаты и казнили прямо на улице.
Однажды утром в начале октября кто-то вошел и сказал: «Ох, Хеннинга убили, хотите посмотреть?» И я, словно идиот, посмотрел ужасающие кадры его казни. Думаю, это окончательно меня надломило. Этот ужас случился с очередным британцем, таким же волонтером, как и я, причем совсем неподалеку. Сотни людей в Алеппо знали, кто я такой и что я там. У каждого был мобильный телефон – всего один звонок, и мне конец.
У Абу Васима были родственники в деревне близ Ракки, и он часто наведывался к ним на автобусе. Он следил за тем, чтобы на его телефоне не было ничего лишнего – видел, как на многочисленных блокпостах ИГИЛ[127] людей вытаскивают из автобуса джихадисты, находя в их телефонах что-то оскорбительное для них. Он знал людей, строго соблюдавших требования религии, но их все равно похищали подобным образом, и после их никто больше не видел. Это могло случиться с каждым.
Будучи уроженцем Запада, я стал бы бесценным трофеем, и мой статус врача никак меня не защитил бы.
Я почувствовал себя очень одиноким и старался держаться максимально незаметно, даже в больницах – вел себя спокойно, приветливо и не говорил лишнего. Когда казалось, что кто-то странно со мной говорит или смотрит, у меня сразу начиналась паранойя. С каждым днем я становился все более нервным.
Ситуация с раненными взрывами бочковых бомб была настолько удручающей, что нужно было цепляться хоть за что-нибудь, чтобы сохранять позитивный настрой. Мне понемногу удавалось продолжать обучать врачей сосудистой хирургии – Абу Хозайфа и Абу Васима, единственного пластического хирурга в Алеппо. Многие из пациентов нуждались в довольно простых реконструктивных операциях, но они меняли жизни людей. К нам доставили маленького мальчика с раной ноги, полученной от взрыва бочковой бомбы. Одного, без родных.