Уже смеркалось, когда в сад пришёл Пономарь. Увидев мостик, он тоже, как и Даниил, лёг на него, напился, потом умылся и, подойдя к побратиму, сел рядом с ним.
— Данилушка, ты посерел лицом, душа твоя кровоточит. Опомнись, друг мой. Ничего мы с тобой не сможем сделать, чтобы спасти твою невесту.
— Видно, что так, Иванушка. Нет у нас той силы, чтобы достать крымцев и наказать их за всё зло и насилие, какие они причинили Руси. Ну ничего, пробьёт и наш час, пробьёт. Я в это верю. Мы придём на их землю и заставим уважать нас и не ломиться с оружием в наши пределы.
Даниил говорил долго и много. Пономарь его не перебивал. Он знал, что со словами источается боль, иссякает страдание, обретается дух, рождается новый человек, обременённый долгом, заряженный страстью действа, забывший в угоду ближнему о своих потерях. Выговорившись, Даниил положил Ивану на спину руку и прижался к его крепкому плечу. В этот час они были похожи на братьев.
Они были усталые, голодные, измученные переживаниями. Ещё были озабочены тем, чтобы в ночь отправиться на поиски князя Одоевского. Однако даже их недюжинной силы не хватило на то, чтобы одолеть соблазн сна. И они не помнили, как подобрались к копёшке сена, накошенного, видимо, отцом Питиримом в саду, зарылись в него и мгновенно уснули.
Их разбудили на рассвете два монаха, на попечение которых Иван Пономарь оставил коней. Монахи знали, что Даниил жених дочери Питирима, что приехал из Москвы. Они сочувствовали его горю. Однако не забыли о телесной пище для странствующих москвитян и принесли по большому куску пирога с капустой и яйцами. Ещё зачерпнули глиняной баклагой животворящей речной воды из Жиздры. Когда Даниил и Иван сбегали к речке, монахи усадили их за трапезу.
— Ешьте и пейте во здравие, славные дети наши, — сказал пожилой монах, — да отправляйтесь в путь. Вот инок Никодим ходил к князю Одоевскому два дня назад, он и проводит вас туда. Вам надо идти к деревне Жиздре, а там на Людиново…
Вскоре трое конных покинули догорающий Козельск. Даниил выехал из города последним. Он взял близ пепелища горсть земли с капустной грядки, завернул её в тряпицу и спрятал в суму — всё, что он мог взять с собой на память о невесте.
ГЛАВА ПЯТАЯ РАТНИКИ
Никодим повёл путников только ему ведомыми лесными тропами. Он сидел в седле крепко, смотрел вокруг зорко, всё примечая, и Даниил догадался, что в проводники им дали бывалого человека. Так оно и было. Служил он в монастыре за лазутчика. Никодим всегда всё знал, что происходит в округе, да вот казнил себя за то, что допустил разорение Козельска, отдал его на разграбление, на сожжение Крымской орде. И теперь, когда Адашев и Никодим ехали рядом, он рассказывал Даниилу о том, что произошло в последние дни.
— У нас в обители ясновидящий есть. И он поведал по весне, что ноне орда хитростью Козельск захватит. И время указал: макушка лета. Игумен Нифонт поверил Кассиану, а нам наказал ухо держать востро и проверять, будут ли складываться воедино прозрение Кассиана и наши изыски. Как пошла орда из Крыма, мы вскорости узнали от беженцев, донских казаков, о том. Позже сами следили за ордой и предупредили наших воевод, что она в Польшу пошла. Им бы тоже держать ухо востро, как наказывал нам игумен, на заход солнца смотреть, оттуда ворога ждать. Ан нет, их лукавый попутал.
Никодим потеребил бороду, подумал, продолжать ли речь дальше.
— Говори уж всё до конца, — побудил монаха Адашев.
— Да что говорить, коль нарушилась лествица.
— Что за лествица? — спросил Даниил.
— А то, что меньший большему дал повеление, тот и исполнил его. И было тут так. Неделю назад появился в Козельске гонец, якобы от Разрядного приказа. Князь-батюшка Пётр Одоевский принял его, грамоту получил. Что было писано в той грамоте, мне не довелось читать. Да ведомо теперь всем о том. Было велено той грамотой срочно идти батюшке Одоевскому к городу Одоеву, будто родные края защищать, а путь туда неближний, больше ста вёрст. А как пришёл он туда, ему воеводы и говорят, что напрасно пришёл, орды и в помине нет, она по Польше гуляет. Иди, говорят, к Людиново, там и жди. А от Одоева до Людинова почти двести вёрст, да всё по бездорожью.
— Выходит, что все воеводы голову потеряли, — возмутился Даниил. — Ведь князю Одоевскому должно быть ведомо, где орда, он крайний к Польше.
— Я и говорю, что лукавый попутал. Довелось мне увидеть того гонца. Русич он по облику, ничего не скажешь. И одежда-обувка на нём без огрехов, нашенская. И говор ну чисто русский. А нутром-то он басурманин. Вот бы молитвы и заставить вторить. Так и надо было его раскусить, и веры его грамоте не давать.
— Как это так? Грамота из государева приказа, поди!
— Если бы из государева! Нам ли не ведомы коварство и хитрость орды! Ты вот скажи, брат мой, почему бы Девлет-Гирейке не послать русского человека в наш стан с ложью?
— Как же так, русского человека? — недоумевал Даниил.
И Никодим его просветил:
— У них в Крыму полно русских полонян. Вот и из Козельска всю малышню увезли, годовалых и трёхгодовалых. Так там из них любую цацку спроворят. Да такой «ордынец» батюшку родимого на Голгофу поведёт. А уж в обман пуститься, что по ветру плюнуть. Доведись мне, я бы раскусил его и не было бы потери Козельска.
— Озадачил ты меня, Никодим.
— Чем же? Случилось то, что Кассиан вещал.
— Я не о том. Свои у меня маеты. Мне ведь тоже с князем Одоевским надо встречаться.
— Встретишься. Раз ты жених Питиримовой Катерины, тебя он примет. Князь-то ведь за своего человека был в доме священника…
Разговор с Никодимом, как понял Даниил, был серьёзным, повод дал для опасения на будущее. Адашев спросил Пономаря:
— Ваня, ты слышал, о чём речь шла?
— Всё слышал.
— И что ты думаешь? Могло такое случиться?
— Ещё как могло. Я и в Москве встречал от Руси отреченных. Их там в орде лисьим повадкам обучили. Они тебе любую грамоту сочинят, и печать подделают, и подписи приноровят.
— Выходит, Козельск подлостью взяли, — посетовал Даниил.
— Так, поди, и было, — ответил Пономарь. — Зная, что орда в Польше, не мог разумный Одоевский оставить без защиты город.
Ехали лесной дорогой. Было тихо. Где-то пересвистывались синицы. Дятел деловито добивался добыть короеда. Далеко впереди куковала кукушка, похоже, из последних поздняя. Пахло смолой, дурманя голову словно хмельным. Вдруг в этой лесной благодати послышался цокот копыт: неподалёку, за поворотом дороги, кто-то ехал навстречу.
— Схоронитесь, братцы, — предупредил Никодим, прячась за кусты орешника.
Иван и Даниил последовали за ним. И только они спрятались, как показались два всадника. Это были воины при щитах, в кольчугах, в шишаках[14], мечи на поясах.
— Братцы, так это же наши! — воскликнул Никодим. — Они мне ведомы! — И Никодим выехал им навстречу, крикнул: — Глебушка, Афанасий, куда это вы?
— Эко, право, тесно на земле, — улыбнулся молодой бородач, крепкий и ладный воин Глеб. — А ты куда на своём старичке?
Выехали на дорогу и Даниил с Иваном.
— О, да тут целое войско! — Глеб положил руку на меч.
— А это я их провожатый. Они к князю Петру-батюшке.
— Так-так. Из Козельска? А мы туда.
— Э-э, браты, мы только что из Козельска. И вам там нечего делать. Нет больше славного русского города.
— Что бухтишь, Никодим? — строго спросил Глеб.
— Выгорает он. Вчера на него ордынцы налетели. Всё пограбили, всё пожгли, всех в полон увели, — выдохнул Никодим.
— Какая поруха! Ты слышишь, Афанасий? Что мы теперь скажем князю-батюшке? — произнёс расстроенный Глеб.
— Можете ничего не говорить. Мы вот с московитами очевидцы, всё и поведаем. А вы ведите нас спешно к князю-батюшке. Может, ещё и перехватит где орду.
— Сие резонно. А ну, пошли за нами! — Глеб и Афанасий развернули коней и поскакали.
Троица помчалась следом. Вскоре лес кончился и впереди показалось три десятка изб. Это и была деревня Жиздра. Въехав на улицу деревни, Даниил удивился: на ней — ни души, лишь куры гуляли возле плетней да собака лежала близ дороги. Она залаяла и убежала. Отряд выехал за деревню, в версте от которой синел лес, версты две мчались по нему, и вновь впереди замаячило степное пространство. А на опушке леса вправо и влево от засеки располагались воины. Отряд проехал вдоль засеки, и все увидели в безлесном пролёте большой острог. К нему и направил коня Глеб. Въехали в открытые северные ворота. Прямо перед ними стоял шатёр. Глеб соскочил с коня и скрылся в нём. Даниил и остальные путники спешились, ждали Глеба. Он вскоре появился и позвал Даниила, Ивана и Никодима. Князь Пётр ходил по шатру. Он был гневен, зол и обижен на судьбу. В этой летней кампании неудачи преследовали его. И теперь, когда Глеб успел рассказать князю, какая участь постигла Козельск, он не придумал ничего лучшего, как сорвать свою досаду на Данииле Адашеве.
— Ты зачем явился сюда? Что тебе нужно от меня? Или устыдить намерен за то, что потерял Козельск?! — почти закричал на Адашева Одоевский. — Говори же! Что молчишь?
— Батюшка-воевода, я явился не по своей воле и стыдить никого не собираюсь, — спокойно ответил Даниил.
— Ну так говори, что тебе нужно в ратном поле, стряпчий? Поди, и меч держать не умеешь. Помню же я тебя.
— Да, я стряпчий, но при мне грамота Разрядного приказа, и я должен вручить её тебе, князь-батюшка.
— Опять грамота?! Я уже сыт по горло этими грамотами. Из-за таких, как ты, гонцов я гонял полки за сто вёрст понапрасну.
Он продолжал ходить по шатру и лишь на мгновение остановился, чтобы глянуть на Адашева. Спросил с заминкой:
— Ты кто такой, Алёшка или Данилка?
— Данилка, князь-батюшка.
— А, помню, ты постелю клал у царского братца Юрия.
— Истинно так.
— Ну давай грамоту и исчезай с глаз долой.
— Как прочтёшь, так и уйду! — ответил Даниил и, достав из-под кафтана пакет, подал князю.