— Но я ведь тоже о тебе думала зимними вечерами. И даже гадала на Святки. Свечи жгла и в воду воск сливала. Ещё мы за ворота башмачок бросали. Всякое другое в сочельник было, — поведала Катя.
— И что же ты в гадании увидела?
— Многое. Да проку в том мало. Не светило мне счастье в гадании, — тихо ответила Катя.
— Да всё у тебя будет хорошо! — воскликнул Даниил и добавил: — Ведь я понял, что за трапезой о нас с тобой родимые говорили.
— И я так поняла, Данилушка. И даже слышала: сговор шёл у наших родимых.
— И мне так показалось. И нам с тобой радоваться бы надо, ежели твоя душа лежит ко мне.
— И радовалась бы, да ведь год впереди, и его надо прожить, пока нам с тобой суждено будет венчаться.
— Ты чего-то боишься? — И Даниил в порыве горячности взял Катю за руку. — Откройся, Катюша.
— Боюсь. Многого боюсь, Данилушка, а назвать свои страхи не могу. Не знаю, с чего они меня одолевают. Или гадание тому виной, или ещё что-то скрытно от меня пребывает.
— Но, Катюша, так не должно быть. Тебе надо избавиться от всех страхов. Защити себя молитвой, и я тебе вторить буду. Вместе мы одолеем все напасти. И ты помни: весь этот год я буду страдать вместе с тобой. И знай, Катенька, я люблю тебя. Люблю! — И Даниил приник к руке Кати губами.
— Спасибо, Данилушка, ты мне тоже любезен. И сердце моё тоже тянется к тебе. О, если бы не это гадание в сочельник!
— Забудь о нём думать. Забудь! Мы с тобой всё одолеем. А гадание всегда пустое дело.
— Я бы хотела в это верить. Но никак, никак! Оно торчит в душе, как заноза, как колючка шиповника. И всё этот Козельск…
Даниил понял, что все страхи Кати связаны скорее не с гаданием, а с её степным городком, стоящим на границе Дикого поля. И он сказал:
— Тогда просись у батюшки остаться здесь, в Москве. Ты проживёшь у нас год, и он будет благодатным. Ты станешь учить грамоте ребят, а я буду на службу бегать.
— Ой, Данилушка, батюшка ни за что не согласится оставить меня без призору. Да и матушка тоже.
— Я сам их упрошу. И батюшка мне поможет. Это же так просто. Ты проживёшь у нас год как моя сестра.
— Твоими устами да мёд бы пить, — тихо проговорила Катя и провела мягкой, тёплой, ласковой рукой по лицу Даниила.
Он же стал целовать её ладонь.
— Идём, Катюша, домой, и мы сегодня же уговорим твоего батюшку.
— Нет-нет, только не сегодня. Вот как переживём у вас лихую пору в Козельске, так и поклонимся ему в ноги.
— Ты права. Мы так и поступим. А пока спрячь уныние. У нас с тобой всё хорошо и нет повода для печали. А теперь пора домой. — Даниил взял Катю за руку и свёл её с брёвен. Он вскинул свою и Катину руки вверх и воскликнул: — Как чудесно вокруг, как тихо! — И с улыбкой добавил: — И, поди, плотва хорошо клюёт.
— Вот мы завтра и узнаем, — ответила Катя.
В пути до Адашевых палат Даниил расспросил Катю, как прошёл минувший год в Козельске.
— У нас по Москве слухи ходили разные, что Крымская орда по осени вломилась в наши пределы. А до Козельска она не докатилась?
— Прошлой осенью, когда уже и морозы давали себя знать, вдруг прихлынула под город малая орда. Сказывали, что в округе поразбойничала, а на крепость не отважилась напасть. Стоял у нас в зиму ертаул[6]. Он прогнал её. Но мы все страху натерпелись.
У ворот на подворье Адашевых Катю и Даниила встретили их отцы.
— Мы уж за вами хотели было идти. Матушки заволновались.
Катюша прижалась к отцу, и все отправились в палаты. В трапезной отец Питирим совершил молитву на отход ко сну. Все были довольны минувшим днём. И лишь Даниил и Катя уснули не сей же час, а после долгой бессонницы, навеянной непростым откровением Кати на берегу Москвы-реки. Даниил ломал голову над тем, что могло прийти девице в вечера святочного гадания и почему она так упорно хранит тайну, несмотря на все его просьбы открыть её. Катя же корила себя за то, что дала повод любезному ей Даниилу волноваться за их будущее. К тому же она вновь переживала то, что нагадала себе в святочные дни. Но молодость взяла своё, и вскоре невольные страдальцы уснули. А утром, как повелось, все встали с первыми лучами солнца, и после лёгкой трапезы оба семейства отправились в Кремль на богослужение. Так уж было принято у Адашевых, что они обязательно водили гостей в кремлёвские соборы и, случалось, возвращались с моления далеко за полдень, простояв на Божественной литургии, которую чаще всего правил сам митрополит Московский Макарий.
В соборе Успения Даниил и Катя стояли рядом за спинами родителей, и у них случались минуты посмотреть друг на друга. После минувшего вечера Катя как-то сразу повзрослела и теперь смотрела на пригожего Даниила с нежностью. За прошедшую ночь она открыла для себя не только то, что он ей любезен, но и то, что она любит его. За четыре года знакомства у неё накопилось в душе столько отрадных впечатлений о Данииле, что лишь каменное сердце не загорелось бы чистой любовью к этому щедрому на душевное тепло отроку, а теперь уже юноше, готовому стать мужем.
После моления Даниил попросил отца освободить его от присутствия на государевой службе на нынешний день.
— Ты уж, батюшка, замолви за меня слово перед князем Иваном Фёдоровичем Мстиславским, ибо нынче я при нём должен быть.
— Ой, стряпчий, смотри, долго я потакать тебе не буду. Знаешь же, как строг Иван Фёдорович, — ответил отец. И всё-таки проявил милость: — Ладно уж, ноне ради гостей испрошу тебе волю.
— Спасибо, батюшка, — поклонился ему Даниил, да тут же попросил священника Питирима разрешить Кате погулять с ним по Кремлю и близ него, сходить в Китай-город: — Вы уж потрапезничайте без нас, батюшка Питирим.
Тот лишь посмотрел на свою матушку, увидел в её глазах милость и сказал:
— Идите, гуляйте. Да только не заблудитесь.
Весенняя Москва жила шумно. В Кремле было многолюдно. Кричали коробейники, приманивая молодиц румянами и белилами, разными украшениями. Кричали звонко: «Вот серьги всем молодицам! Вот дробница северная! Ожерельица серебряные! Подходи, покупай!»
Даниил порывался подойти к коробейникам.
— Я куплю тебе зеркальце или ожерельице, — говорил он Кате. — Что тебе нравится?
— Не надо, Данилушка. Матушка меня укорять будет, — просила Катя и уводила его подальше от коробейников.
Она увела Даниила и от шумной Соборной площади в церковь Ризположения.
— В прошлом году батюшка приводил меня сюда. Такой чудесный храм. И эти образы святых…
— Я тоже бываю в этой церкви.
Даниил поставил две свечи пред ликом Божьей Матери. Вместе с Катей помолился, а когда выходили, сказал:
— Я хотел бы привести тебя в этот тихий храм венчаться.
Катя склонила голову, румянец вспыхнул на её лице, она тихо ответила:
— Дай Бог, чтобы наше хотение сбылось.
Побыв во всех храмах Кремля, Катя и Даниил вышли на Красную площадь. Был торговый день, и над площадью гулял монотонный гул тысячной толпы, мычание коров, ржание лошадей и ещё многие другие звуки, рождённые на торге.
— Я не люблю это место, — сказала Катя. — Вот если бы на батюшку Ивана Великого подняться. Как я люблю на мир с высоты взирать! У нас на дворе стоит вяз саженей пятнадцать, так я на него взбиралась: степь до окоёма видна. И солнце для меня заходило позже, чем для других.
— К торгу надо привыкнуть. Я на дню по несколько раз окунаюсь в него. Но, ежели в тебе есть жажда к высоте, идём на колоколенку. Даст Бог, рынды[7] там знакомые стоят. — И Даниил, взяв Катю за руку, повёл её обратно в Кремль.
Стражники возле входа на колокольню и впрямь стояли и кого попало на неё не пускали. Но стряпчего Даниила Адашева они знали, и он был им любезен. И когда он попросил пустить его на высоту небесную, старший из них, матёрый воин с бердышом[8] на плече, ласково сказал:
— Милости просим, сын Фёдоров.
— Спасибо, батька Родим, — ответил Даниил и повёл Катю в гулкий сумеречный каменный ствол колокольни.
Их шаги по каменным ступеням звонко взлетали вверх, и эхо возвращалось к ним. Поднимались долго, ноги ломило от усталости. Но вот и звонница. Колокола и не тронутые рукой человека издавали звуки. Они были едва уловимы, но в них таилась сладость серебряного звона. Катя и Даниил остановились на пороге звонницы и с удивлением посмотрели друг на друга.
— Это наши шаги их разбудили, — произнёс Даниил, словно открыл некую тайну. Да так оно и было: он ведь многажды в тишине взбирался на колокольню.
Почти крадучись, они подошли к парапету и замерли, увидев безбрежное море палат и храмов стольного града. Катя ухватилась за руку Даниила, от волнения её зазнобило.
— Чудо-то какое, Данилушка. Высота небесная, страсти Господни, — шептала она в самое ухо Даниилу.
— И впрямь чудо, Катя. Я когда впервые взлетел сюда, так и обомлел. Да маленький был: батюшка привёл. Потом уж я и один поднимался. И всё время взгляд мой притягивал вон тот монастырь.
— А почему притягивал? Тайна какая влекла?
— Тайна. В том Рождественском женском монастыре обрекли на жестокий постриг великую княгиню Соломонию. Она была женою отца нашего государя-батюшки и волею случая не ставшая его матушкой.
— И где она теперь, страдалица?
— Сказывают, в Суздале, в Покровский монастырь упрятали. Там она и младенца родила. Да убрали его куда-то, так и пропал.
— Господи, страсти какие. Укрепи её дух, Всевышний.
— Большего и не пожелаешь. — Даниил повёл Катю на другую сторону звонницы. — А вон видишь маленькую церковь? Это храм святого Антония, близко от Колымажного двора. Говорил батюшка, что там меня крестили…
Даниил и Катя ещё долго ходили от одного парапета к другому, и он рассказывал ей о всех памятных местах Москвы, какие ему были ведомы. Не мог он сказать ей только одно: что через два дня по воле злого рока над Москвой взметнётся и начнёт гулять жестокая огненная стихия, которая