х и Оля. Все суетились, не зная, что делать. Глаше давали пить, но она не могла проглотить воду. Ульяна заставила её открыть рот, а как заглянула, так и обомлела: горло у Глаши внутри распухло и даже вывернулось на язык. Дышать ей было всё труднее. Анастасия послала Стешу за знахаркой, живущей по соседству. Та прибежала, постукивая палкой об пол, прогнала всех от постели, заглянула Глаше в рот, принялась чинить заговор от «болести». Билась с нею долго, но ничем не помогла.
Дочь Алексея Анна, девушка спокойная и здравая, сказала Анастасии:
— Матушка, я сбегаю в Кремль, к батюшке. Пусть он привезёт доктора от царя.
— Сбегай, доченька, сбегай!
Вскоре Алексей привёз царского лекаря Линсея. Осмотрев задыхающуюся Глафиру, он сел возле неё на табурет, долго сидел молча, потом сказал тихо и печально:
— Сие есть горловая горячка, и мы против неё бессильны. Молитесь Богу, может, он сотворит чудо. Ещё детей поберегите. Это поветрие.
Линсей уехал. Знахарка ушла. Ульяна позвала из ближайшей церкви Благовещения Богородицы священника, попросила его читать молитвы во спасение страждущей. Старенький священник простоял у постели больной весь вечер и почти всю ночь, творя молитвы. Под утро сам упал от изнеможения. Но в его глубокой памяти не нашлось целительной молитвы. Анастасия доставила откуда-то знахаря. Он привёз с собой множество зелий, спасающих от разных болезней, но от горловой горячки у него ничего не было. Шёл день за днём, а болезнь не отступала от Глаши, и её дыхание с каждым часом становилось прерывистее, лицо багровело. Она металась на постели уже без сознания. И умирала.
Утром на рассвете десятого дня лицо её вдруг просветлилось, она открыла глаза, прошептала:
— Простите, родимые, прости, Данилушка. Береги деток. — И дыхание её прервалось. Ныне сказали бы, что наступил паралич сердца.
Анастасия, ещё не веря в случившееся, прикоснулась ухом к груди умершей и, не ощутив в ней движения жизни, поднялась, отошла к окну и зарыдала. Собрались все обитатели дома, и никто не сдерживал слёз. Ушла из жизни чистая душа, чтимая в доме Адашевых всеми.
В тот день, как вернуться Даниилу в Москву, с утра гроб усопшей привезли в церковь Благовещения Богородицы, состоялось отпевание. После полудня гроб поставили на убранную чёрным бархатом подводу, запряжённую парой чёрных лошадей, и кортеж медленно направился к Новодевичьему кладбищу. Там в тени лип и берёз была уже выкопана могила. Священник вновь приступил к отпеванию покойной.
В это время Даниил привёл весь отряд своих вотчинников и друзей в Сивцев Вражек. Уставший от утомительной и быстрой езды, но возбуждённый до крайности, он соскочил с коня, распахнул ворота, побежал в дом. Заметив закрытое чёрным полотном зеркало, замер на пороге. Он почувствовал глухую тишину в палатах, и сердце у него остановилось. В это время за его спиной послышался какой-то шорох. Даниил повернулся и увидел постаревшего, согбенного дворецкого Онисима. Тот подошёл, шамкая, и упал на колени перед Даниилом.
— Что случилось, Онисим? — склонившись к нему, спросил Даниил.
— Горе у нас неизбывное: супружница твоя славная, наш ангел светлый почила.
— Когда? Как? — крикнул Даниил, опускаясь рядом на колени.
— Ветрянка-удушница её убрала. Три дня, как преставилась, а ноне на Новодевичьем…
Даниил понял: все домашние там, на кладбище. Он выбежал из дома, подбежал к своему коню, вскочил в седло и, рванув коня, вылетел за ворота. Степан лишь крикнул Пономарю: «Будь здесь!» — и умчал следом. Он не упустил Даниила из виду и скакал в полусотне сажен за ним. Он понял, что случилось какое-то несчастье, но не позволил себе спешить с утешениями.
Адашев прискакал на Новодевичье кладбище в тот час, когда служители подняли гроб на верёвках и понесли его к могиле.
— Стойте! Стойте! — закричал Даниил ещё издали.
У могилы все замерли и обернулись на крик всадника. А он, соскочив с коня, не видя никого и ничего, кроме гроба, подбежал к нему и упал на колени на свежую глину, возле гроба. Мать Ульяна пришла в себя, едва увидев сына, подошла к нему и опустилась рядом.
— Сыночек, горе-то какое, — заплакала она.
— Матушка, я хочу её видеть, — сказал Даниил и попытался поднять крышку.
Она была уже приколочена, и не было инструмента, чтобы открыть её. Кто-то из служителей схватил заступ. Но тут появился Степан. Он обнажил саблю, осторожно вставил клинок между домовиной и крышкой и медленно снял её.
Глаша лежала как живая. Красивая, спокойная, и губы её, казалось, улыбались. Может быть, на них так и осталось её последнее слово — «Данилушка». Даниил упал ей на грудь, взял в руки её лицо и замер. Но вот его плечи дрогнули, и он зарыдал. Потом рыдания прекратились. Степан подошёл к Ульяне, помог ей встать, затем помог и Даниилу, обнял его за плечи.
— Пострадай, побратим, пострадай, — тихо сказал Степан.
Служители вновь закрыли гроб и опустили его в могилу.
Упали на крышку первые горсти земли. И вот уже вырос холмик. На него положили ветви елей, цветы. Поставили икону, зажгли лампаду. Можно было уходить, но Даниил словно окаменел и продолжал стоять рядом с могилой. К нему подошёл Тарх, прижался к боку. Даниил обнял его, тихо сказал:
— Прости, сынок, что не уберёг твою матушку.
— Жалко матушку. Как мы без неё… — отозвался сын.
— Жалко, сердешный.
Казалось, Даниил только теперь понял, насколько дорога была ему Глаша. Она сумела восполнить потерю первой юношеской любви и за минувшие годы жизни, кроме радости, ничего не приносила.
За Даниилом и Тархом стояли все их близкие. Не было лишь Алексея: он уехал дня три назад с царём в Троице-Сергиеву лавру на моления в честь победы над Ливонией. Степан посмотрел на уставшие, заплаканные лица близких и понял, что пора увести Даниила с кладбища. Он встал рядом с Даниилом.
— Идём, побратим. Как бы матушке плохо не было, изнемогает она. Да и Глашины родители не лучше…
— Да-да, простите меня. Такая боль…
По пути с кладбища Даниил, однако, вспомнил о своих ратниках, попросил Степана:
— Порадейте за воинов, брат. Отвезите с Иваном в казначейство оружие. Как получите деньги, поделите их на всех. Завтра же отправьте в Борисоглебское, домой.
— Исполним, воевода. Ноне же и в казармы их отведём.
— Не надо. У нас в людской места хватит.
Вернувшись домой, Даниил впал в глубокое уныние. Ничто ему не было мило. Даже дети не радовали, не могли развеять грудную боль. Он попробовал было унять её водкой, но, сколько ни пил, легче не становилось. Он казнил себя за то, что мало принёс Глаше отрады, мало дал светлых дней. Она жила, считал он, по его вине не как замужняя, а как вдовая. Его потянуло в храм, и только там, в молитвах, он почувствовал, как слабеет боль, как становится легче на душе. Может быть, это пришло от мысли о том, что Глаша скончалась с улыбкой на лице. Выходило, что она не была несчастна.
На пятый день после похорон вернулся вместе с царём с богомолья брат Алексей. Оказывается, царь Иван Васильевич из лавры поехал в городок Воскресенск на реке Истре, где, дерзостью одержимый, задумал построить Новый Иерусалим. Алексей возвратился под впечатлением этой поездки. А когда стал свидетелем горя, постигшего Даниила и всю семью, повёл себя как-то растерянно, не знал, о чём говорить, что делать. Чуть позже выяснилось его смятение. Царь Иван Васильевич повелел новому окольничему Даниилу Адашеву быть на другой день утром в Кремле. Понимал Алексей, что сейчас, в дни глубокого горя, кощунственно было беспокоить Даниила. За трапезой он всё-таки сказал:
— Брат мой любезный, не знаю, как нам быть. Царь-батюшка зовёт тебя завтра в Кремль.
Даниил посмотрел на Алексея тяжёлым и мрачным взглядом. Никогда подобного взгляда Алексей у Даниила не встречал, и тот словно не слышал сказанного, промолчал. Алексей в этот день больше не пытался завести речь о том, по какой нужде зовёт царь. Но на другой день, чуть свет, он пришёл к брату в опочивальню, присел на ложе. Даниил лежал на спине, бездумно смотрел в потолок. Алексей тихо заговорил:
— Я понимаю твоё горе, сердешный. Но боль твоя схлынет, ежели ты окунёшься в дела. Лишь усталость до одури избавит тебя от дум о случившемся. Я бы упросил царя о милости не побуждать тебя приходить к нему до девятого дня, но это тебе, Данилушка, не на пользу.
Даниил понял, что брат прав. Съест он сам себя, ежели будет исходить думами о постигшем его горе. Он протянул к Алексею руку, положил на колено и сильно сжал его.
— Я иду с тобой, Алёша. Ты прав, это лучшее зелье от моей боли.
— Спасибо, славный. Нам бы с тобой быть в опале, если бы мы не пришли к государю. И ещё у меня к тебе просьба. Царь заведёт с тобой разговор о походе в Крым. Я ещё не знаю, ты или кто другой поведёт рать туда, но очень прошу тебя: прими сказанное им, будто это он придумал сходить к крымчанам морем, а не ты.
— Скажу, Алёша, как просишь. Где наша не пропадала. А кто пойдёт, не так уж важно. Главное, чтобы у того воеводы была светлая голова. Я же хоть ратником отправлюсь в Крым.
— Ещё скажешь — ратником! Да твоей голове цены нет в ратном деле, а ты… — повеселел Алексей.
И Даниилу стало как-то легче дышать. Слава богу, подумал он, что родившаяся в нём жажда нашла себе утоление в другом человеке. Поднявшись, Даниил оделся как должно, натянул новые сапоги, подарок Глаши, и отправился следом за братом в поварню заморить червячка после долгого отвращения к пище.
А у крыльца их уже ждали стременные, держа под уздцы двух ногайских коней. Ехали шагом. Даниил смотрел на Москву как будто впервые. Всё-таки она меняла свой облик с каждым годом, хорошела, как девица на выданье.
Царь Иван Васильевич был на три года моложе Даниила, однако выглядел значительно старше его. Но в эти дни после победы над Ливонским орденом он имел горделивую осанку и гордый взгляд, и это делало его моложе. Царь принял братьев в покое, где у него хранились книги. Храм книг — так он называл этот покой. Иван Васильевич сидел в кресле, и неподалёку от него стояли ещё два кресла, попроще, в одно из которых он и усадил Даниила, тем самым дав понять Алексею, что тот при беседе не нужен. С лица Даниила ещё не сошла печаль, и царь заметил это.