– Звери, птицы, ветер, да я, – ответил пустынник. – Никого боле.
– Издеваешься, – покачал головой сотник. – Зря!
– Оставь его, – оборвал гиганта Григорий Засекин. – Живет человек в своей пещере и пусть живет. Что он может знать о мире, коротая дни в этих диких горах?
– А еще эхо тут живет, – проговорил пустынник. – Как я сразу-то позабыл?
– Идем назад, – приказал князь, – хочу вон с той горы на Волгу поглядеть: когда еще на такой вершине окажемся?! Вперед идите…
Княжеская свита послушно двинулась туда, куда указал перстом их предводитель, но сам князь точно ждал чего-то. И когда он остался на тропе один, вглядываясь в изуродованное лицо собеседника, спросил:
– Так как же все-таки звали тебя в миру?
– Камень – имя мое, – не отпуская его взглядом, ответил пустынник.
– Камень, говоришь? Да ты и впрямь остер на язык…
– А тебя как зовут, служилый человек?
Григорий назвал свои имя и воинский чин.
– И зачем ты здесь, князь? – вопросил пустынник.
Засекин усмехнулся:
– Крепость тут ставим – Москва вширь идет. Так что гостей у тебя скоро прибудет! А впрочем, прощай!..
– Уже и сюда царь кровавый добрался, – неожиданно услышал он за своей спиной. – Мало ему своих земель! Всё ему мало!
Засекин обернулся:
– Что ты сказал?
– А ты, Гришка, все у него на побегушках? – продолжал пустынник. – Все мечом машешь во славу дракона?!
– Кто ты? – воскликнул Засекин. – Кто?!
Правый глаз искалеченного человека так и сверлил его:
– Что, не узнал?
– Не верю, – подступая, Засекин вглядывался в изрезанное шрамами лицо, в спекшиеся веки пустой левой глазницы. – Ведьмак ты, и мысли мои просто читаешь. Не верю…
– Твое дело, – ровно промолвил тот.
– Господи, – пробормотал Григорий. – Камень – Симон – Петр…
– Видишь, как все просто…
Князь опустился на колени, взял в руки лицо пустынника, приблизил к себе. А тот уже плакал: слезы так и катились по его иссеченному лицу из единственного целого глаза. Засекин перехватил его руки: те были изломанные, страшные, точно сухие ветки. Григорий поднял пустынника за локти, обнял его:
– Петька, Петруха…
– Тише, медведь, задавишь, – бормотал, плача, тот. – Задавишь… У меня былой силы-то нет теперь, вся вышла…
Засекин отстранился, вновь поглядел в лицо друга, сам заплакал. Вновь прижал к себе, но уже легче:
– Жив, жив!..
– Как видишь, Гриша. Верно в Писании сказано: дороги Господа нашего неисповедимы…
Григорий оглянулся на шум веток, быстро встал с колен, крикнул ординарцу:
– Оставь нас! Ждите меня! Ждите! Сам подойду!
Понимающе кивнув, придерживая саблю, Мишка быстро ретировался.
– А ведь я был потом там, у дома Курлятевых, – зачастил Засекин. – Утром приехал, мне очевидцы всё рассказали, заверили: убили тебя. Собаки, мол, по кускам разнесли. Не хотел верить, да пришлось. Так я твоим и отписал! Чарку горькую выпил за помин души твоей и – на войну!
Он присел рядом с Петром Бортниковым, долго смотрел в его неузнаваемое лицо, пытаясь разглядеть в нем того отчаянного молодого воина, который был когда-то самым близким его другом.
– А что Степка Василевский? – спросил Петр. – Опричный наш…
– Степка… – с горькой усмешкой повторил князь. – Знатная выпала ему жизнь!..
И он наскоро рассказал пустыннику о Степане Василевском, о Маше Воротынской, о кровавом царе, которого не было более. Только о том, как приняла смерть Людмила Курлятева, говорить не стал. Хотя и слышал о том, довелось…
– А теперь собирай пожитки, – договорив, скомандовал Григорий, – со мной поедешь! О скольком еще надо поговорить! Расскажу, как был воеводой Алатырским, как ставил Санчурск и Уфу. О стольком поведаю – едем же!
– Куда? – вздохнул друг. – Куда ж ты приглашаешь меня?
– В крепость Самару – она скоро новой русской твердыней на волжском берегу встанет!
– Не хочу за стены крепостные прятаться, – заупрямился неожиданно Петр. – Бежал я на край света от радости эдакой…
Князь нахмурился:
– Что ты такое говоришь?! Зато будем опять вместе!..
– Князь с царевым перстеньком на пальце и калека, от которого люди шарахаются? Хороша парочка…
– Перестань! Ты для меня прежним остался. Откормлю тебя, вином отпою…
– Не обессудь, пресветлый князь, – отрицательно покачал головой Бортников. – Кажется, так Степка Василевский тебя называл? Так вот, скажу тебе: не прежний я. Перешагнул я предел этого мира и живу теперь в мире ином. Есть привык мало – чтобы только для жизни хватало. А хватает и впрямь малого, верь мне! Что же до вина, так не пью я его теперь вовсе: слишком уж на кровь похоже. А крови я и без того напился вдосталь. Своей крови, Гриша, в ту самую ночь…
– Стало быть, не пойдешь?
– Не пойду, – решительно ответил Бортников, кольнул товарища взглядом единственного глаза. – Что меня трижды спрашивать? И дважды – много. Ведь я – Камень теперь…
Засекин поднялся:
– Это твое последнее слово?
– Хотелось бы, чтоб последнее, да…
– Сказывай, не тяни, – перебил князь. – От тебя, Петр, любое готов услышать…
– И то хорошо. Последнее мое слово, Григорий Осипович, таким будет: твоя Русь, что под пятой московской, – зло великое! Помни всегда, кому служишь! Не Господу, пресветлый князь, не Господу! На адову муку твои государи – и всея Руси – людям даны, за грехи наши смертные!
– Их церковь на престол венчала, – возразил Засекин.
– А церковь твоя, что положено Богу отдавать, кесарю отдает! Дракона венцом Божьим венчала – и гореть ей за это в аду! Лучших пастырей удавили, других запугали пытками – псы цепные остались! А последние и знать не знают слов святого Василия: «Любящий ближнего своего имеет не больше, чем ближний». Кумиру своему с тяжелой мошной да сабелькой, с топором для всякого, кто не хочет рабом его быть, служит церковь твоя и ты вместе с ней! – с нарастающим гневом прошептал он. – Вот об этом помни, когда и новые земли идолу своему завоевывать начнешь!..
– Стало быть, так вот и расстанемся? – нахмурился князь Засекин.
– Стало быть, так, – глухо заключил пустынник.
Григорий Засекин молча повернулся, и скоро зеленые кусты захлестнулись за ним, а в наступившей тишине, над поляной, вновь зазвенел голосок одинокой птицы.
В конце июня крепость Самара встала на слиянии двух рек долгожданной твердыней супротив всех ненавидевших Русь степняков. Поставили и первый в крепости храм, освятили его. А в святые деревянному городку выбрали митрополита Алексия, что предрек Самаре процветание и военную удачу.
Грозно выглядела крепость, но ворота ее были открыты ногайцам мурзы Адыгея, хлынувшим сюда по торговым делам. Добрые кони и овечье мясо ой как нужны были гарнизону молодой крепости! Да и от кумыса, привозимого в кожаных бурдюках, никто не мог отказаться. Взамен ногайцы получали соль, меха из северных волостей, мед и вино; много вина – и горячего, и фряжского!
А еще прошел слух, что в Астрахани собирается русское войско идти на Крым. Пора было отвечать за давние погромы, сожженные города, за сотни тысяч как убитых русских людей, так и уведенных, точно скот, в рабство.
Летом того же 1586 года к воротам крепости Самара подошла пестро разодетая казачья ватага: на волжские берега вернулся Матюша Мещеряк, сподвижник Ермака Тимофеевича, возглавивший после смерти вождя-завоевателя его небольшое, но столь громовое войско. С собой Матюша привел около сотни отчаянных рубак – ничего не страшившихся, всего навидавшихся.
Когда ватага только еще подтягивалась к крепости, стрелецкий сотник Савелий Крутобоков не на шутку обеспокоился.
– А стоит ли впускать его? – спросил он у воеводы Засекина. – Ведь бандит бандитом! Да и все они, как один, разбойники да душегубы!
– Не посмеет он мне слова поперек молвить, – успокоил сотника Григорий Осипович.
– Смотрите, пресветлый князь, – предупредил стрелец, – они ведь с Богданом нашим – друзья не разлей вода! Один за другого как зацепится, и вот оно – лихо!
– Богдану я верю, – ответил Засекин. – Не обманет он меня. Уверен: если что, и дружка своего образумит. А мне сейчас лишние казаки не помешают: сам знаешь, мурза Урус уже точит по головам нашим саблю.
Ворота Матюше Мещеряку открыли. Казаки въехали в крепость так, как въезжают победители в захваченный город: разудало, по-хозяйски, нагло оглядывая всех вокруг, неодобрительно косясь на ногайцев, которых не жалели в чистом поле; разве что девок их привечали, да и то силком.
Григорий Осипович сам вышел к Матюше Мещеряку из своих наскоро срубленных палат. Скрестив руки на груди, открыто встретил взгляд степного разбойника, лютого врага сибирских татар и ногайцев. Атаман, в коротком парчовом кафтане, с серьгой в ухе, в сапогах с загнутыми носами, при сабле и кинжале, легко спрыгнул с коня и столь же легко поклонился воеводе.
– Рад вас приветствовать на волжской земле, князь! – весело пророкотал он. – Хороша речка, верно?
– Хороша, спору нет! – поддержал заданный тон Засекин. – И я рад приветствовать тебя на земле царя Московского! Милости просим!
Добродушная пикировка двух предводителей заставила казаков Матюши улыбаться, а стрельцов Савелия Крутобокова – насторожиться. Вот ведь оно как: каждый хотел показать себя хозяином на Волге!
Богдан Барбоша обнял старого друга, облобызал троекратно.
– Каким ветром занесло тебя сюда, брат-казак? – обнимая товарища, спросил он.
– Вольным ветром Руси-матушки! – заулыбался легендарный атаман. – Пировать нынче будем!
Вечером, на пиру, Матюша пил и говорил много, хвастал своими налетами на караваны ногайцев у Яика.
– А помнишь, Богдан, как мы в Сибири, в трех верстах от Кашлыка, весь отряд Карачи вырезали? – Он говорил громко, забористо. Вытащил саблю, звонко шлепнул ее на стол: – Вот этим самым клинком в шатре посла обоих его сыновей порешил! Только сам Карача и ушел! До сих пор жалею, что не бросился за ним. Да, было времечко, ох, было! – Матюша то и дело с вызовом посматривал на воеводу. – А я гляжу, светлый князь, ты тут ногайцев привечаешь? – неожиданно спросил он. – Куда ни глянь – морды их узкоглазые! Так ли?