— Хочу предупредить государя, — снова склонился Басманов.
— Что такое?
— Будь осторожен, царь-батюшка. Старайся хоть внешне соблюдать обычаи предков. Ведь боярам только дай повод, разнесут по всей Москве, деи, царь от православной веры отказался. И так Василий Шуйский мелет незнамо что.
— Шуйский? Значит, ты что-то знаешь? Почему сразу не сказал?
— Зачем же при боярах? Вмиг его упредят, хоть и зело не любят Ваську за лукавство и желание других отпихнуть, а самому на трон сесть. Сколько он за это в опале перебывал — и при батюшке вашем, и при Бориске!
— Что знаешь, говори! — оборвал его Димитрий.
— Потерпи немного, — улыбнулся Басманов. — Сейчас Федьку Коня приведут[70].
— Какого «коня»?
— Это наш знатный строитель. Стены Белого города здесь, в Москве, строил, а также крепость в Смоленске. Ты же ведь место для дворца хотел подобрать, а кто строить будет? Чаю, лучше, чем этого мастера, не найти. А вот и он!
Действительно, дверь в опочивальню приоткрылась, в ней показалась высокая плечистая фигура строителя. Слегка покачнувшись от толчка в спину, Конь увидел царевича и простёрся ниц.
— Встань, встань, — быстро сказал Димитрий. — Не люблю я этих церемоний.
Строитель поднялся. Живые глаза на широком мужицком лице с окладистой бородой выдавали незаурядный ум, смотрели на царевича с нескрываемым интересом.
— Что ж, пойдём, Фёдор, на место! — приказал Димитрий. — Там и поговорим.
Незаметно для польских гусар, охранявших парадный вход, они прошли садом и через калитку в заборе вышли на холм у кремлёвской стены, обращённой к реке.
— Знатное место! — сказал повеселевший царевич. — Вся Москва отсюда как на ладони. И Замоскворечье хорошо видно.
— Каменный дворец будем строить али деревянный? — деловито поинтересовался Конь.
— Два дворца, Фёдор, два, — поправил его Димитрий. — Один для меня, другой для царицы, смекаешь? Надо поставить их углом, чтобы из одного можно было перейти в другой. И поставить их надо к осени!
— Значит, из дерева, — кивнул Фёдор.
— Ничего, главное, внутри красно убрать — стены шёлком, печи — изразцами. А уж потом приняться и за каменные палаты, чтобы на века память была.
Они обсудили все детали строительства, как вдруг вмешался Басманов и спросил вкрадчиво:
— Ну как, Фёдор, понравился царевич?
— Смекалист, — бросил Конь, смущённо опустив голову.
— Не похож на чёрта, как Шуйский тебя уверял? — обрушил неожиданный удар Басманов.
Вздрогнули оба — и царевич и строитель.
— Шуйский? — В глазах Димитрия вспыхнула подозрительность.
— Кто тебе сказал про тот разговор? — севшим от волнения голосом спросил Конь.
— Мир не без добрых людей, Федя. Костьку — лекаря Шуйского — знаешь? Лучше расскажи царевичу о том разговоре.
Конь понурился, потом нехотя выдавил из себя:
— Намедни позвал меня Шуйский, хочет свой терем достраивать. Вроде бы как жениться вздумал. А ему покойный царь запрещал, чтобы, значит, наследников не было. Я его и спрашиваю: «На милость царевича надеешься, говорят, он добрый?» А Шуйский возьми да и скажи: «Чёрт знает кто это, только не царевич. Я ведь убиенного младенца вот этими глазами видел!»
Царевич нахмурился:
— И всё?
— А что ещё? Всё!
— Глаза бы этому Ваське выдрать, — процедил Димитрий.
— По мне, так лучше с головой! — ненавидяще хохотнул Басманов.
От его смешка Коню стало совсем не по себе.
— Может, я пойду? — робко сказал он. — Как сделаю чертёж, принесу на суд.
— Ступай! — рассеянно кивнул царевич, видать уже не думая о предстоящем строительстве.
Только Конь отошёл, Димитрий повернулся к Басманову:
— Что делать будем? — В его голосе тот почувствовал явный испуг. — Ведь Шуйский должен быть главным свидетелем, что я жив. Он же вёл угличское дело!
— Так ты — вот он! — недоумённо развёл руками Басманов.
Царевич с каким-то колебанием посмотрел на него, потом, будто решившись на что-то, глубоко вздохнул и сказал:
— Ладно! Всё равно уж теперь мы одной верёвкой связаны.
Ещё раз внимательно оглядев подножие холма, на котором они стояли, Димитрий горячим шёпотом продолжил:
— Я истинный царевич! Ты мне веришь, Пётр?
— Конечно, верю, государь! Потому и служу тебе не на жизнь, а на смерть.
— Так вот, скажу самое тайное: я царевич, но не угличский, понимаешь?
— А какой же ещё? — тупо уставился на него Басманов.
— Я сын старшего брата Ивана Грозного, его племянник, и тоже — Димитрий...
Царевич подробно рассказал о своём происхождении.
— Вот теперь ты всё знаешь! — закончил он.
— А кто ещё знает? — торопливо спросил Басманов.
— В Польше — Лев Сапега, ну, и мой воспитатель, а здесь — инокиня Марфа, бывшая царица. Она меня благословила и нательный крест своего сына отдала. Вот он!
Царевич расстегнул рубаху и достал обсыпанный бриллиантами платиновый крест. Поцеловал его и, слегка помешкав, вдруг протянул Басманову:
— Целуй!
— Что ты, государь! — даже попятился от такой неслыханной чести Басманов.
— Целуй и поклянись, что сохранишь эту тайну, даже если на смерть надо будет пойти.
Басманов долго и прямо смотрел в глаза Димитрию, потом бережно взял в руки крест, потянув за золотую цепочку, и впился в него губами.
— Ну и ладно, — сказал наконец царевич. — Верю. Теперь ты понимаешь, что для меня значит свидетельство Шуйского? Ведь ещё несколько дней назад он с Лобного места, в присутствии моих гонцов Пушкина и Плещеева, во всеуслышание сказал, что царевич был подменен, что зарезали попова сына, а теперь — «чёрт знает кто»!
Басманов покачал головой:
— Лукав Васька. Видишь, и сейчас сказался больным. Когда надо было Фёдора Годунова с трона сбросить, он признал в тебе царевича. Но тогда ты ещё был далеко.
А как скинули, сам, видать, возмечтал о престоле. Вот и начал тайные козни чинить...
— Ну, Фёдор Конь, похоже, не поверил. А интересно, что это за птица — Костька-лекарь? Небось уже трепал моё имя всуе на посадах?
— Лекарь уже ничего трепать не будет, — махнул головой Басманов.
— Откуда ты знаешь?
— А откуда я вообще узнал об этом разговоре? — улыбнулся Басманов.
— Понятно. Значит, он и донёс?
Басманов кивнул, но лицо его снова приняло озабоченное выражение.
— Если бы Шуйский случайно обронил это в разговоре с двумя знакомыми, было бы полбеды. У меня в Сыскном уже несколько купчишек сидят. Вот они действительно бродили по лавкам и передавали слова Шуйского, деи, угличский царевич доподлинно был зарезан.
— Отрубить болтунам головы, — вскипел Димитрий, — а Шуйского схватить немедля.
— Дело, государь, — ответил Басманов. — Только разреши всех троих братьев взять, чтобы разом с этим осиным гнездом покончить.
— Я думным боярам обещал никого из них не трогать, — растерянно возразил Димитрий.
— Правильно, но в том случае, если они не пойдут против тебя, — живо ответил Басманов. — Поверь мне, государь, не будет тебе спокойного царствия, пока Шуйские живы. Да и остальных остерегаться надо. Пока мы одни, я хотел о твоей охране сказать. Полякам бы я не доверял. Знаю, знаю, что ты хочешь сказать: они с тобой с самого начала. Однако вспомни, как шляхтичи бросили тебя под Новгородом-Северским, когда у тебя денег не хватило, чтобы с ними расплатиться! Ты уверен, что, если кто-то заплатит им больше, чем ты, они сохранят тебе верность? То-то!
— Где же найти таких, кого не подкупить? — тоскливо спросил царевич, и в его глазах Басманов вновь прочёл затаённый страх.
— Есть такие! — сразу ответил тот как о давно обдуманном. — Это немцы. Если уж они принесли присягу, будут хранить верность до гроба. Поэтому я предлагаю: чтоб поляков да и казаков пока не обидеть, поручить им наружную охрану дворца и Кремля. Со временем, когда я стрельцов себе подчиню, мы их и здесь заменим. А внутри дворца пусть службу несут только немцы: всех стольников и стряпчих — с глаз долой. Их дело — только торжественные церемонии!
— Добро, — согласился Димитрий. — Приведи ко мне командира этих немцев!
Так Жак де Маржере предстал перед светлыми, точнее, тёмно-серыми очами царевича, ожидавшего его в полутёмном зале дворца.
— Как зовут?
— В полку меня кличут на немецкий лад — Якоб Маржерет.
— А ты разве не немец?
— Нет, француз, ваше величество.
Димитрий оживился:
— Я слышал много интересного о твоём короле Генрихе. Ты с ним знаком?
— Конечно, ваше величество, и очень хорошо! Я ведь воевал под его знамёнами, когда он ещё был принцем Наваррским. О, это был могучий воин! Мог один обернуть вспять сотню хорошо вооружённых всадников!
— Почему же ты расстался с ним?
Маржере вздохнул:
— Кончилась война! Генрих победил и стал королём. И притом...
— Что, что — притом?
Маржере помялся, потом всё же сказал:
— Притом — я ведь гугенот!
— Ну и что такого? Мой секретарь Ян Бучинский тоже гугенот, однако он предан мне, несмотря на разницу в вероисповедании!
— Генрих тоже был гугенотом, и мы вместе воевали с католиками. Однако когда он стал королём, одновременно стал и католиком.
— Почему?
— Так потребовал папа, иначе он бы не благословил Генриха на трон.
Царевич даже заёрзал на кресле:
— Значит, Генрих стал католиком, чтобы стать королём?
— Именно так! — подтвердил Маржере. — Он сказал слова, которые облетели всю Францию: «Корона стоит двух обеден!»
— Так и сказал? — расхохотался Димитрий, очень довольный услышанным. — Какой молодец! А почему ты всё же уехал от своего государя? Обиделся, что он сменил веру, так?
— Нет, я по-прежнему нежно люблю своего короля и готов отдать за него свою жизнь. Но я воин, а войны во Франции больше не предвидится. Кроме того, при дворе слишком много католиков, и бедному гугеноту трудно рассчитывать на карьеру и богатство. Так я очутился в Италии, затем в Трансильвании воевал с турками — и вот теперь здесь!