Приветливо улыбаясь, к нему шёл Ян Бучинский, он говорил нарочито громко, чтобы слышал самозванец:
— Наконец-то сам Якоб Маржере! Глава гвардейцев государя! Нам сказывали, что ты отбыл на родину.
Маржере смущённо откашлялся в перчатку.
«Боже мой! Ну, конечно, всё это грандиозный спектакль. Вот пора и тебе, Жак, выступить на сцену. Бедный русский народ, который так дурачат!»
— Будучи безутешным, что государь убит, я поспешил восвояси! — затарабанил он. — Но вдруг во Франции мой король Генрих Четвёртый, который мечтает познакомиться с Димитрием Ивановичем (поклон), сообщил мне, что государь по велению Божию остался жив. Я тут же вскочил на коня, и вот я здесь!
«Димитрий» как-то кисло, будто испытывая изжогу, взглянул на гостя и молча направился к крыльцу. Бучинский сделал Жаку знак, чтобы он шёл следом.
Войдя в комнату и убедившись, что, кроме Бучинского и Маржере, никого нет и, стало быть, незачем притворяться, «Димитрий» выкрикнул:
— Я не нуждаюсь в иноземных телохранителях! Я им не доверяю! Никому не доверяю! Зачем ты приехал? И не делай рожу, будто «узнал» меня! Что тебе от меня нужно?
— Если глава телохранителей признает императора, — усмехнулся Маржере, почувствовав облегчение, — то это уверит остальных в его подлинности...
— У меня достаточно свидетелей моей подлинности, — угрожающе произнёс самозванец. — Одна Марина чего стоит... А те, кто выражают сомнение, что я тот самый, кончают одинаково. Стоит мне приказать.
«Ах ты мужик вонючий! — с бешенством подумал Маржере. — Нашёл кого пугать! Сейчас ты заглотнёшь крючок, на который попался даже благородный Лев Сапега!»
— Если я не нужен, я уйду! — сказал он с достоинством, делая вид, что поворачивается к двери.
— Далеко не уйдёшь! — процедил самозванец.
Маржере вдруг расхохотался и обратился к Бучинскому:
— Скажите, Ян, что — император располагает большой казной?
Его слова попали в цель. Лицо «царика» исказила страшная гримаса, зубы хищно оскалились. Он был не только патологически труслив, но и беспредельно жесток, как большинство трусов, и легко отдавал приказы о казни своих подданных. Бучинский, поняв, что надо спасать положение, решил обратить сказанное капитаном в шутку:
— Ты же знаешь, Якоб, что в России нет серебряных копей, подобно перуанским.
Маржере, увидев выражение лица самозванца, тоже понял, что зашёл слишком далеко, поэтому поспешно добавил:
— Я хотел сказать, что Шуйский знает далеко не о всех тайниках императора. Я слышал, что он нуждается в деньгах и даже не может заплатить шведскому войску...
Самозванец посмотрел на Маржере с угрюмой подозрительностью, потом обратился к Бучинскому:
— Это правда?
— Я знаю, что император пользовался тайными ходами, но сам там не бывал.
— А он?
Маржере ответил с достоинством:
— Ваше величество, я сопровождал покойного везде и несколько раз опускался с ним в подземелье, где он хранил свои драгоценности.
Глаза «царика» жадно блеснули:
— И даже Молчанов не знает, где это подземелье?
— Мишка Молчанов способен украсть царскую печать, но не более того, — рассмеялся с облегчением Маржере, поняв, что опасность миновала. — Государь доверял Молчанову лишь свои любовные дела. Расположение тайника, кроме меня, знал лишь Пётр Басманов, которого уже нет в живых. Так что, ваше величество, когда мы войдём в Кремль, я вам ещё пригожусь.
— Хорошо, оставайся подле меня, но не вздумай обмануть! — угрожающе произнёс самозванец, потом кликнул своего шута: — Петька, прикажи кравчему, чтобы принёс вина. Мы выпьем, в знак особой милости, с начальником моих телохранителей, которые разбежались кто куда!
Маржере хватило дня, чтобы уяснить, что попал он в Тушинский лагерь не в самое для самозванца лучшее время. После последней попытки штурма Москвы многие из польских «рыцарей» покинули лагерь, шаря по всей Руси, грабя, убивая, насилуя. Не отставали от них и донские казаки, которые признавали и побаивались только своего предводителя Ивана Заруцкого.
Больше всего Лжедимитрий боялся приближения Скопина со шведами. После его победы над Зборовским он писал Яну Сапеге:
«Неприятель вошёл в Тверь почти на плечах нашего войска. Мы не раз уже писали вам, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог увенчает успехом наше предприятие. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим оставить там всё и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая знать и другим, чтоб спешили сюда же. Просим, желаем непременно и подтверждаем, чтоб иначе вы не действовали». На этом письме «царик» начертал собственноручно, что не было в обычаях русских царей: «Чтоб спешил как можно скорее».
Однако Сапега не хотел идти под командование Рожинского. Напротив: воспользовавшись моментом, когда шведы бросили русское войско, он попытался вместе со Зборовским завоевать славу победителя доселе непобедимого Скопина. Но потерпел неудачу и вернулся к Троице, так и не вняв мольбе самозванца идти в Тушино. Тогда уже не Сапега, а сам гетман Рожинский вынужден был поступиться гордостью и идти к нему на соединение, чтобы ещё раз попытаться остановить продвижение Скопина к Москве.
Однако уже было поздно. Войско де Ла-Гарди наконец получило долгожданное жалованье. Лишь незначительную часть смог наскрести государь, остальное дали монастыри и города. Так, соловецкие монахи прислали семнадцать тысяч серебряных рублей и даже серебряную ложку. Слали деньги и меха новгородцы, вятичи, устюжане... Отличился и солепромышленник Пётр Строганов. Как писалось в жалованной грамоте Шуйского, «Строганов против воров стоял крепко, без всякого позывания, ратных многих людей на царскую службу против воров посылал, города от шатости укреплял, да у него же брались на царя в Москве и по другим городам в ссуду большие деньги для раздачи служилым людям на жалованье». Строганов за такие заслуги удостоился небывалой чести — отныне было велено писать во всех грамотах не «Пётр Семёнов сын», а «Пётр Семёнович».
Получив деньги и меха, шведы вновь тронулись в поход, сойдясь с войском Скопина у Александровской слободы. Здесь они нанесли последнее серьёзное поражение объединённому войску Сапеги и Рожинского. Следуя далее к Москве, Скопин применил тактику засад, двигаясь медленно от одного укрепления к другому и «выдавливая» польские отряды, вынужденные отступать всё далее. Сапега вынужден был окончательно снять осаду Троицы и перебраться в Дмитров.
Тем временем над самозванцем нависла ещё большая угроза с другой стороны — король Сигизмунд, по-прежнему терпя неудачи в осаде Смоленска, потребовал от тушинских поляков, чтобы они оставили своего «царика» и соединились с королевским войском. Поначалу тушинцы возмутились. На своём коло товарищи[92] кричали, что король, начав войну, посягнул на их права свободных граждан республики Речи Посполитой, что северские земли и Смоленск, который он осадил, отданы им на прокорм государем Димитрием Ивановичем. И рыцари, и жолнеры составили конфедерацию, поклявшись в верности своему «царику», которого они твёрдо решили посадить на русский престол, отвергнув таким образом претензии Сигизмунда.
Однако как только была произнесена клятва, появились сомневающиеся. Война слишком затянулась, и чем ближе подходит Скопин со шведами, тем меньше шансов захватить Москву. После долгих споров к королю была направлена делегация с ультиматумом: если король выплатит тушинцам жалованье за все года службы самозванцу, то они перейдут на сторону короля.
Одновременно и Сигизмунд отправил своих комиссаров в Тушинский лагерь. Сначала Рожинский отказался их принять. Вмешался Ян Сапега, побывавший тайно у короля под Смоленском. Он прислал гетману письмо с угрозой, что если в Тушине не примут королевских послов, то Сапега уведёт своё войско к королю.
Решено было выслушать предложение комиссаров, тем более что пошёл слух, будто они везут жалованье тушинцам за два года.
Маржере, стоявший в числе придворных у деревянного терема «царика», видел, как послы, минуя их, едут прямо к палатке Рожинского. Вскоре там зазвенели бокалы, раздалась пушечная стрельба — пили за здоровье его королевского величества. Поздно вечером, когда послов отправили спать, «царик» пробрался в палатку Рожинского и попытался потребовать объяснений, почему послы проигнорировали его присутствие в лагере и никак его не приветствовали. Пьяный Рожинский стал орать:
— А тебе, блядов сын, что за дело? Они ко мне, а не к тебе приехали! Чёрт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы служили тебе и проливали кровь, а награды не видим!
Он в сердцах замахнулся на «царика», и тщедушный самозванец нашёл спасительное укрытие под столом. Когда Лжедимитрий, подобно трусливой крысе, кинулся к выходу, вслед ему понеслись бранные слова, среди которых «вор» и «мошенник» были самыми мягкими.
Наутро на поле четырёхугольником были выстроены все польские хоругви. Слово к войску держал бывший в «челе» делегации Станислав Стадницкий, староста перемышльский и дальний родственник Мнишеков. Он изложил причины, по которым король вторгся в пределы России, припомнил убийства поляков в Москве, задержание польских послов, плен поляков.
— Король и Речь Посполитая, — кричал он, — не могли терпеть далее, после того как Шуйский заключил союз с герцогом зюндерманландским, врагом и похитителем наследственного престола его величества короля нашего, и призвал к себе на помощь его войско, кроме того, он подущает татар на земли Речи Посполитой. Московское государство в крайнем упадке и разорении: неверные турки радуются и, конечно, скоро воспользовались бы этим, чтобы завоевать его себе! Король не хотел потерпеть далее такого напрасного пролития христианской крови и погибели государства, с которым предки его величества жили по-соседски, и с Божиего помощью желает верными средствами его успокоить, а вы не должны этим пренебрегать. Напротив, король надеется и желает вашего содействия! Теперь дело идёт о вас самих, о правах, о святой вере, о жёнах и детях, о собственности, о земле, которой вы принадлежите!