На этом пиру Жолкевский потребовал от бояр, чтобы они наконец отправили посольство к Сигизмунду. Хитроумный гетман предложил, чтобы его возглавили князь Василий Голицын и митрополит Филарет, убирая таким образом одного претендента на престол и отца — другого. Кроме того, бояре отдали в его власть и всё семейство Шуйских. Гетман тотчас приказал взять из Чудова монастыря братьев Ивана и Дмитрия с женой и отослал их под охраной полковника Неведомского в Белую, чтобы потом препроводить, как пленников, в Польшу. Василий Шуйский также был вывезен из Москвы и заключён в Иосифовом монастыре, а его супруга — в суздальском Покровском монастыре.
Представительное русское посольство, включавшее бояр, духовенство, служилых и торговых людей, представителей всех городов, присягнувших Владиславу, ещё собиралось в путь, когда Жолкевскому изменник Фёдор Андронов привёз письмо короля. С удивительным бесстыдством Сигизмунд обвинил русских во лжи, хотя сам и не думал выполнить договора, им же самим подписанного во время переговоров с Салтыковым.
«Отдать королевича этому народу, — писал этот редкостный циник и лжец, — вероломному по причине религии, грубых обычаев, упрямого сердца, развратных нравов, у которого суровость заменяет право, рабство стало природою, — значит испортить молодую натуру королевича, лишить его воспитания и самую жизнь его подвергать опасности. Если они избирают королевича на престол, почему им не хотеть бы управляться королём? Пусть пан гетман обратит на это внимание и переговорит с Салтыковым и другими, ведающими это дело...»
Что ж, семена лжи, посеянные королём этим письмом, уже вскоре дали плоды очень горькие, и в первую очередь для самих поляков.
Когда Сапега, получив из казны десять тысяч червонцев, отбыл наконец грабить северские земли, ещё сохранившие верность самозванцу, Жолкевскому осталось решить главный вопрос — оккупации Москвы, тем более что бояре, боясь восстания черни, сами уговаривали его на этот шаг.
Однако москвичи были начеку. Стоило Александру Гонсевскому, будущему коменданту Москвы, приехать в город для осмотра помещений, где намечалось разместить гарнизон, как кто-то из монахов, прослышав, с какой целью приехал поляк, ударил в колокол. Москвичи, узнав причину тревоги, заволновались. Перепуганные бояре попросили гетмана повременить три дня.
Против ввода иноземцев в столицу выступил патриарх Гермоген. Как ни уговаривали его бояре, он стоял на своём:
— Латинянам не место в Москве.
Пошли на обман: приехавший к патриаршей резиденции Гонсевский припугнул, что гетман со всем войском собирается идти к Калуге воевать с вором, оставив в Москве для охраны лишь незначительный отряд. Патриарх продолжал упрямиться, тогда Мстиславский с угрозой сказал ему:
— Твоё дело, святейший, смотреть за церковными делами, а в мирские не следует тебе вмешиваться. Исстари так ведётся, что не попы управляют государством!
Он же приказал схватить четырёх смутьянов, подстрекавших толпу на Красной площади, и отправить в тюрьму.
Чтобы обезопасить себя со стороны стрельцов, которых насчитывалось в Москве в ту пору более восьми тысяч, гетман приказал основной их части выступить под командованием Ивана Салтыкова в сторону Калуги, а оставшихся подчинить Гонсевскому. Чтобы избежать кривотолков, что иностранец командует русскими полками, Жолкевский именем короля произвёл Гонсевского в царские бояре, тем самым ещё раз нарушив подписанный им договор.
Наконец боярское правительство дало согласие на ввод иноземного воинства. Михаил Салтыков, Фёдор Шереметев, Борис Лыков и другие члены думы ездили по городу, уговаривая москвичей не тревожиться. Говорили, что поляков будет немного, что они призваны лишь для временной охраны, что скоро они совсем покинут Россию. Мстиславский тем временем вручил ключи от всех ворот Белого города Жолкевскому.
В ночь с 20-го на 21 сентября тихо, как воры, без барабанного боя, со свёрнутыми знамёнами поляки вошли в Москву. Делалось это тайно, чтобы москвичи не узнали истинного числа оккупантов. Полк Зборовского занял Белый город. Полк Казановского разместился в Китай-городе. Под командованием Боровского шли иностранные легионеры, предавшиеся под Клушином. Рядом с одной из рот, составленной из французов, шотландцев и немцев, ехал верхом её капитан — Жак де Маржере. Он должен был охранять резиденцию гетмана в Кремле...
«О, великое Божье милосердие! Ещё не до конца прогневался Он на христианский род. О, чудо и диво! И воистину великого плача достойно, как мать городов Российского государства со всеми её крепостными стенами и великими умами и душами врагам и губителям покорилась и сдалась и на волю их отдалась, кроме лишь того нашего великого, стойкого и неколебимого столпа, духовного и крепкого алмаза, и с ним ещё многих православных христиан, которые хотят за православную веру стоять и умереть!
А тот, прежде упомянутый град, воистину великий по своим деяниям, против тех супостатов наших и врагов, а точнее сказать, против самого лютого супостата нашего, злого короля, желающего погубить святую нашу и непорочную веру, — крепко вооружился и укрепился, и не покорился, и не сдался».
Новая повесть о преславном Российском царстве.
Часть пятаяПОЖАР МОСКОВСКИЙ
Конрад Буссов стоял на высоком крыльце своего просторного калужского дома, срубленного на русский манер в виде боярского терема, и смотрел поверх частокола, что делается на улице, ведущей к острогу. Он только что беседовал с внуками на немецком, но, услышав шум приближающейся толпы, проворно, несмотря на возраст и тучность, выскочил на крыльцо.
«Государь возвращается», — догадался старый вояка, не позволявший себе даже мысленно презрительно называть самозванца, как многие из иностранцев, — «цариком». Малейшее пренебрежение к нему, как убедился опытный царедворец, было очень чревато. Подозрительность «Димитрия», и всегда достаточно мнительного, за последний год сплошных неудач возросла многократно.
Как и всякий слабый человек, Тушинский вор во всех своих бедах меньше всего винил самого себя, ища «козлов отпущения» среди ближайшего окружения. Жестокость, родная сестра слабости и страха, делала его скорым на расправу. Человек, заподозренный в измене, либо лишался головы, либо «сажался в воду», проще говоря, бывал утоплен. Иногда, ради устрашения прочих, «царик» приказывал повесить предателя либо расстрелять, прибив его предварительно за руки и за ноги гвоздями к крепостным воротам.
...Кавалькада карет и всадников тем временем уже мчалась мимо дома Буссова. Напрягая зрение, он пытался увидеть государя. Вот и знакомая карета. Но окружали её не, как обычно, казаки, а татарские всадники. Видно, государь сменил свою охрану. Вот промчались верхом бояре — Шаховской, Трубецкой и прочие. Затем проследовали кареты царицы и её фрейлин.
Кавалькаду замыкали донские казаки. Острый глаз ветерана углядел атамана Заруцкого, как ни в чём не бывало скакавшего впереди.
«Вернулся к государю блудный сын!» — с удовлетворением подумал Конрад, поспешая к воротам.
— Иван Мартынович! — зычно крикнул он, своим голосом заглушая цоканье копыт и звон оружия. — Неужто проедешь мимо? Твоя мальвазия тебя заждалась.
Заруцкий натянул поводья и резко остановил коня:
— Дорогой Конрад! Вот кого всегда рад видеть.
Спешившись и бросив поводья коня оруженосцу, он ударил Буссова по плечу и расхохотался:
— Ты прав, как всегда! Выпивка нужна — в глотке изрядно пересохло. Ведь скачем без остановки от самого Серпухова.
Заруцкий сбросил доспехи и удобно расположился на лавке в переднем углу. Он с жадностью опустил свои усы в объёмистую кружку с латинскими вензелями. Наконец, насытившись, вытер усы и вдруг мрачно сказал:
— Во дворец пока не заявляйся, а то можешь и голову потерять.
— Что так? — сразу приуныл хозяин.
— Про наши дела, чай, наслышан? Опять еле ноги унесли. Теперь Димитрий Иванович, после предательства Сапеги, не только немцев, но и поляков с литвой ненавидит. Для него сейчас слаще зрелища нету, как отрубленные головы шляхтичей.
— А я-то при чём? — обиделся Конрад. — Что Ян Сапега изменил, ничего удивительного. Литовцы — народ вероломный. Но я ведь не раз доказывал свою преданность государю. Не только сам, но и мой старший сын сражались под знамёнами Болотникова против Шуйского, когда ещё и государя-то не было! Иван Мартынович, ты хоть мне веришь?
Тот зычно захохотал, скаля жёлтые зубы:
— Верю, верю всякому зверю. Да что говорить. — Он оглянулся на дверь горницы, не подслушивает ли кто, и понизил голос: — Я ведь и сам было в войско Жолкевского собрался. С ним и под Москву пришёл, да передумал...
— Что так?
Заруцкий скрипнул зубами:
— Ненавижу бояр, меня Жолкевский хотел воеводой на русский полк поставить, а Мстиславский и прочие упёрлись — подавай им только Салтыкова, этого сопляка. Он и саблю-то не удержит! Запомни, Заруцкий никогда не будет служить в подчинении у москаля.
Атаман снова оглянулся на дверь.
— Я и наших-то «перелётчиков» ненавижу. Трубецкой, Рындин, Юшков, Третьяков да и князь Гришка Шаховской.
Тоже мне вояки! Горазды лишь государю нашёптывать, а ещё бражничать с ним. Да только он и им перестал доверять. У него теперь одна вера — в татар!
— Не может быть! — ахнул Конрад, подзадоривая собеседника.
— Зачем мне врать? Намедни напился и ну орать: «Мне теперь ничего не осталось, как собрать татар да турок. Только они одни могут помочь мне завоевать наследство моих предков! А коль не сумею овладеть Россиею, разорю её так, что она ничего не будет стоить. Пока я жив, не будет ей покоя!»
— Ну, мало ли что батюшка государь спьяну сболтнёт!
— Не скажи! Теперь в телохранителях у него одни мурзы, русских и казаков до себя не допускает.
— Настроение у государя переменчиво. Глядишь, скоро сменит гнев на милость.