— Так что же привело тебя в Москву?
Толстый немец горестно поднял очи горе:
— Мой сын, мой любимый сын Конрад! Когда Шуйский взял Тулу, он отправил его в числе пятидесяти пленных немцев в Сибирь. Вот уже долгих пять лет он терпит нестерпимую стужу и голод!
— А ты уверен, что он жив до сих пор?
— Ему удалось переправить весточку с купцом, который привёз меха на продажу для королевского двора под Смоленск! Я хочу обратиться к пану Гонсевскому, может, он прикажет, чтобы вернули ссыльных!
Маржере с сомнением посмотрел на приятеля:
— Думаю, что Гонсевский откажет тебе. Московские бояре наверняка воспротивятся.
— Почему?
— Твой сын воевал против Москвы!
— Но ведь многих простили. Я-то уж знаю точно! Гонец, которого я сопровождал, привёз кучу королевских указов. Дьяку Афанасию Власьеву возвращён дом в Москве. Иван Хворостинин, «любимчик» императора, получил назад свои поместья. Даже инокиня Марфа не забыта. Она пожаловалась королю, что Шуйский её начисто разорил, и его королевское величество повелеть изволил, чтобы её содержали в монастыре по чину.
— Ты называешь слуг императора Димитрия, а твой сын был в стане Болотникова!
— Но и у тебя в роте наверняка есть солдаты из Тушинского лагеря.
— Знаешь русскую пословицу: не пойман — не вор!
— Я думаю, что Москве пригодились бы сейчас пятьдесят опытных воинов.
— Вот этот довод, пожалуй, самый убедительный. Знаешь, что я тебе посоветую? Сейчас самый влиятельный человек в думе — ставленник короля Фёдор Андронов. Он бояр отстранил от власти и делает всё, что захочет. Вот если его уговорить...
— Где мне его найти?
— Давай устраивайся в мою роту, а затем я представлю тебя как своего пехотинца. Идёт? Только имей в виду: этот дьяк — лихой мздоимец.
— Что же я могу ему предложить? — смешался Конрад. — Ведь мои ничтожные накопления остались там, под Смоленском, у моего зятя.
— Не знаю, не знаю, что ты сможешь предложить. Только учти: даром он ничего делать не будет!
...Гонсевский поздно по ночам принимал своих лазутчиков, которые днями рыскали по Москве, подслушивая и вынюхивая. В нём росла уверенность, что чья-то опытная рука ведёт москвичей к восстанию. Неожиданно обнаружилось, что исчезли только что отлитые пушки и пищали с Пушечного двора, да и сами пушкари попрятались неведомо куда. Прибавилось в Москве иногородних: кто вёз дрова, кто хлеб, кто ехал на предстоящий праздник Пасхи. Настроение москвичей к оккупантам становилось всё более враждебным.
То тут, то там беспрерывно возникали стычки между москвичами и поляками. Буссов, патрулировавший в наряде с другими пехотинцами на рынке, услышал, как бойкий парень в треухе и драном тулупе заорал, увидев пехотинцев, покупавших мясо:
— Эй, вы, хари! Недолго вам тут бродить! Скоро собаки потащат вас за хохлы, если добром не выйдете из нашего города!
Польский солдат старался остаться невозмутимым.
— Смейтесь себе сколько хотите, ругайтесь: мы перетерпим и первыми не прольём кровь! А вот если вы попробуете что-нибудь затеять, тогда посмотрите, как мы вас заставим каяться!
— Ох, испужал! — насмешливо бросил парень, однако отстал при виде подошедших немецких солдат в латах и с алебардами в руках.
Оставив поляков в покое, мужики, ещё продолжая ругаться, разошлись с площади. Но всем было ясно, что это затишье ненадолго.
Буссов, наблюдавший за происходившими стычками с тревогой, решил, что надо убираться из Москвы при первом удобном случае. Однако так просто теперь, после разговора с Андроновым, не уехать.
...Дьяк пожелал повстречаться с немцем не в разрядной избе, а у себя дома, точнее, в доме, который дьяк отнял у протопопа Терентия. Как потом понял Конрад, у него были причины избегать лишних ушей.
Буссов в сопровождении Маржере вошёл в зал, где у жарко натопленной печи за длинным узким столом дьяк рассматривал старинные фолианты. Маржере сразу узнал их и после обычного приветствия полюбопытствовал:
— Эти книги, кажется, из библиотеки покойного Димитрия?
Дьяк внимательно посмотрел на бравого капитана:
— Ты, мне сказывали, был его телохранителем?
— Да, начальником личной охраны.
— И, говорят, вовремя заболел?
Маржере почувствовал, как кровь прилила к его лицу. Он гордо выпрямил грудь, внушительно положив левую руку на рукоять шпаги.
— Буде, буде! — усмехнулся Андронов. — Я о тебе у Гонсевского спросил, когда ты ко мне в гости начал набиваться! Что поделаешь, все мы грешны... Вот и мы с твоим дружком скольким хозяевам служили, одним и тем же, только в разное время... Он начинал служить ещё Борису, и меня государь пригрел. Тогда-то я эти книги в первый раз узрел. Старые. Ещё до Рождества Христова писаны. В Древней Греции. Годунов мечтал, чтоб их на русский язык перевели. Да не успел.
— Их Димитрий в подземном хранилище таил, — сказал уже успокоившийся Маржере.
— Не место им там. От сырости истлеть могут, — ответил дьяк. — Я приказал в Благовещенский собор перенести. Там сохраннее!
Потом он обратился к Буссову:
— Знаю, с какой просьбой ко мне пожаловал. Мне о тебе Якоб уже всё сказал. Ты хочешь, чтоб твой сын вернулся из Сибири. Трудно это сделать... Бояре будут против.
— Его вина в том, что он воевал против Шуйского. Но ведь в Тушинском лагере был и Михайла Салтыков и Фёдор Шереметев, которые нынче заседают в думе!
— Вот именно поэтому. Они не хотят помнить о грехах собственных! — засмеялся дьяк. — Поэтому и отыгрываются на пленных.
— Но ты, дьяк, говорят, не больно слушаешься этих длиннобородых, — вмешался Маржере, решив подольстить Андронову. — И стоит тебе повелеть...
Лесть достигла своей цели. Дьяк самодовольно улыбнулся:
— Это так, но и я ведь не без греха. Зачем же мне ворошить старое?
— Спаси моего сына! — пылко воскликнул Конрад. — Моя благодарность будет безмерна!
— Что с тебя возьмёшь? Ни золота, ни самоцветов. Вот если только... — запнулся Андронов.
— Говори. Выполню всё, что ты захочешь, — твёрдо заявил Конрад.
— Ну, что ж. У меня в Москве есть враг, а вы с капитаном неплохо стреляете.
— Кто он?
— Боярин Андрей Голицын. Он меня оскорбил, а этого я никому не прощаю. Сейчас он дома, под стражей. Так что искать долго не надо.
Маржере почувствовал, как кровь прилила к лицу.
— Мы — рыцари, а не мясники. Убиваем врагов только в честном бою!
— Если бы можно было его вызвать на поединок... — добавил Буссов. — Но поединки у вас строго запрещены.
— Неужто струсили? — насмешливо спросил Андронов.
Воины мрачно поглядели на дьяка. Маржере, рассудив, что лучше не доводить до ссоры, молча направился к двери, за ним повернул и Буссов.
— Ишь, какие горячие! — бросил им вслед Андронов. — Ну, что ж, была бы честь предложена.
Буссов лихорадочно искал выход из положения. Он уже жалел, что при разговоре присутствовал Маржере. Наконец решившись, он замешкался в дверях.
— Ты иди, — бросил он другу, удивлённо обернувшемуся. — Я ещё раз попробую уговорить. Всё-таки сын...
Маржере демонстративно напялил шляпу и, гордо покачивая пером, направился дальше. Он всё понял.
Дьяк зло посмотрел на вернувшегося Буссова.
— Что ты ещё забыл? — грубо спросил он.
— Кто охраняет дом Голицына? — вопросом на вопрос ответил Буссов.
— Жолнеры.
— А нельзя ли поменять охрану на немцев и сделать так, чтобы я был в числе стражников?
Андронов с интересом взглянул на Буссова.
— Но твой друг заявил, что вы не мясники?
— Это так. Но Голицын, говорят, человек вспыльчивый. Если сказать ему несколько обидных слов, он наверняка выхватит из сапога нож, и мне придётся обороняться.
— А если не выхватит?
— А кто об этом узнает? — вопросом на вопрос ответил Конрад. — Я скажу, что оборонялся, а мои товарищи подтвердят! Особенно если получат хорошую выпивку!
— В доме Голицына есть всё — не только вино, но и золото, — ощерился Андронов. — Что ни найдёте, всё — ваше!
...Наступил март. Лазутчики доносили, что ополчение с трёх сторон неуклонно движется к Москве. Обстановка в городе становилась всё накаленнее. Гусары держали коней всё время осёдланными, поскольку приходилось выезжать из казарм по пять-шесть раз в день. Все четырнадцать рынков находились под постоянным наблюдением. Приближалось Вербное воскресенье, и в Москву стали съезжаться люди из окрестностей. Поляки осматривали каждый воз и, если находили спрятанное оружие, владельцев без суда и следствия опускали под лёд Москвы-реки. По наущению шпионов поляки врывались в дома москвичей, где проходили тайные сборища, и разгоняли собравшихся плётками.
По традиции, в Вербное воскресенье патриарх являлся народу. Он выезжал из Кремля к храму Покрова на «ослята», которого вёл под уздцы сам царь. На этот раз Гермоген находился под стражей, и бояре, убоявшись столь большого стечения народа, решили было отменить шествие. Ропот поднялся великий. Несколько тысяч москвичей бросились к Кремлю освобождать патриарха. Их остановили немецкие мушкетёры, вышедшие из стен замка под барабанный бой. Казалось, небольшая искра — и начнётся побоище. Однако толпа отступила, а Гонсевский приказал освободить в этот день Гермогена из-под стражи. Шествие состоялось. Престарелого патриарха, поддерживаемого священнослужителями, показали народу. Осла вёл вместо несуществующего царя боярин Гундуров, известный Москве своим благочестием. Взрыва народного негодования не произошло. Более того, многие москвичи, будто действуя по чьей-то команде, не пришли на площадь, чтобы избежать кровопролития. Лишь на окраинах Москвы произошло несколько столкновений между поляками и русскими. Однако польские военачальники не решились на какие-либо действия.
Салтыков в сердцах сказал Гонсевскому:
— Вот вам! Москва сама дала повод, — вы их не били, смотрите же, они сами вас станут бить во вторник! А я не буду ждать, возьму жену и убегу к королю!