рез день в округе началась уборка хлебов. Подгоняли слухи о приближении крымской орды.
Ратники Пронска тоже занялись уборкой урожая. Вот уже многие годы, почти со времён взятия Казани, чему минуло полвека, на благодатной степной ниве за Пронском сеяли зерновые: рожь, овёс, ячмень и даже особый вид пшеницы — полбу. А в самый разгар уборочной в двух вёрстах от Пронска, на западном берегу речки Кердь, впадающей в Проню, появился небольшой отряд ордынских воинов. Один из них держал на древке белое полотно: шли с миром.
Дозор из крепости остановил ордынцев за речкой Кердь. Кое-как им дали понять, что нужно дождаться воеводы из Пронска. Вскоре к берегу Керди прискакали Артемий и Никанор. Сотский сразу повёл переговоры с ордынцами.
— Что вам нужно? Зачем приехали в наши пределы? — кричал Никанор через речку.
— Отдайте нам воинов, взятых в плен, — отвечал старший из ордынцев, — и мы уйдём в степи.
Шеин и Измайлов так и предполагали, когда гонец сообщил им, что прибыли ордынцы. Посылая Артемия на переговоры, Михаил сказал ему:
— Передашь им, что без воли большого воеводы мы не можем отдать пленных. Скажи, чтобы ждали нашего решения. Ещё скажи, чтобы привели на обмен двести русских пленных.
И потому Артемий, посылая Никанора к берегу речки, наказал ему:
— Ты, Никанор, молви ордынцам, что отдадим пленных при условии передачи нам за каждого двух русичей. Малых, старых — не имеет значения.
Никанор прокричал слово в слово. А в ответ ему крикнули:
— Никаких русских! Если отдадите наших, уйдём в Крым и не будем зорить вашу землю. Ваших пленных у нас нет. Не отдадите, сровняем крепость с землёй!
— А чем поручитесь, что уйдёте в Крым?
— Словом. Оно у нашего хана крепче стали.
— Хорошо. Если уйдёте домой, может, и отдадим пленных. Но ждите три дня воли большого воеводы. Тут, на берегу Керди, и сидите!
Никанор вернулся к Артемию.
— Всё ли сказано мною, воевода?
— Всё как следует сказано. Леший прислал их на нашу голову, — в сердцах произнёс Артемий.
Чуть позже Михаил и Артемий вели по поводу татарских пленных трудный разговор. Оба они считали, что пленники им в тягость, что от них надо избавиться и чем раньше, тем лучше. Но и гнать их, не зная воли князя Трубецкого, они опасались и решили послать в Рязань гонца. Так и сделали. Теперь ждали его возвращения. Он появился только на исходе четвёртого дня и привёз много неутешительных вестей. Небывалое бедствие и впрямь навалилось на все земли севернее Москвы и на сам стольный град. До Вологды и дальше выпал немалый снег, ударили морозы и сковали реки и озера. От мороза и снега погибли все овощи, хлеба, случился большой падеж молодняка животных. Руси угрожал голод.
И было велено воеводой князем Трубецким разобраться с пленными по своему разумению. Гонец передал Шеину так:
— Ежели они тебе не нужны и хан не будет зорить наш край, верни их Казы-Гирею. Да поступай не опрометчиво. Князька Шалимана не отдавай, оставь в залог. А как уйдёт орда из наших пределов, тогда и отпустишь.
Позже всё так и было исполнено, как повелел князь Тимофей Трубецкой. Пленным дали несколько лошадей с повозками для раненых, съестных припасов из того, что ордынцы оставили в перемётных сумах на месте схватки, и в сопровождении полусотни воинов повели в степные просторы за село Скопин. Там и отпустили на свободу.
Князя Шалимана со слугой освободили спустя десять дней. Им дали коней, снабдили съестным.
Казы-Гирей держал своё слово лишь один год. Через год отряды крымчаков вновь начали рыскать по южным землям Руси. А следом катилась орда.
В Пронске полку Шеина этот минувший год дался нелегко. Весь год воины сторожевого полка укрепляли крепостные стены и копали с двух сторон ров, чтобы наполнить его водой из рек Проня и Кердь.
Глава девятаяЯДРА АНИСИМА
Воеводство в Пронске в минувшем голодном для Руси году оставило в жизни Михаила и Артемия яркий след. Оба они располагались на постое в большом доме городского дворянина Никиты Селезнёва. Когда-то он был воеводой в Пронске, но в сече с казанскими ордынцами потерял ногу и теперь коротал свой век в кругу семьи. Она у него была большая: четыре дочери, три сына. Четверо из них уже обзавелись семьями. Дочь и два сына-погодка ещё пребывали в родительском гнезде.
У Артемия хватило времени, чтобы заметить стройную, непоседливую, кареглазую, с длинной каштановой косой Настеньку. Ей было уже шестнадцать лет, когда Артемий и Настенька поняли, что только тем и озабочены, как бы глянуть друг на друга лишний раз. Заметили это и Никита с Аграфеной, матерью младшенькой, и тоже начали приглядываться к постояльцу. А вскоре всем в доме Селезнёвых стало ясно, что Артемий и Настенька во сне и наяву грезят друг о друге и не скроешь этого в городской тесноте. И пришёл час, когда Артемий призвал себе в сваты Михаила.
— Ты уж прости меня, побратим, невтерпёж мне без Настеньки. Иди к её родителям, проси руки их доченьки для меня.
— Ишь ты какой шустрый! А мне с того что прибудет?
— Так посажёным отцом позову, а в посажёные матери какую-нибудь молодуху. То-то тебе услада! — засмеялся в ответ Артемий.
С шутками и со смехом решили два побратима сердечное дело. Нашлась по соседству с Селезнёвыми и вдовица, которая не испугалась встать рядом с воеводою посажёной матерью. Она и свахой согласилась быть от имени Артемия. Звали её Палашей, была она бойкая и как-то в воскресный день после обедни позвала Михаила сватать Артемия.
— Мы с тобой, сваток, убаюкаем Аграфену с Никитой, они в полудрёме-то и скажут свою волю, — шутила румянолицая вдовица.
Всё так и получилось, как задумала Палаша. Вошла она с Михаилом в трапезную Селезнёвых и с порога повела речь:
— Хозяева знатные, люди богатые, товар у вас красный есть, мы люди хожалые, покажите нам товар ваш, купец наш раскошелится, серебра-злата не пожалеет, весь товар откупит.
— Говорлива ты, сваха, да надо меру знать и купца своего показать, — развела руками Аграфена.
— А вот сват, мой дружок, знает купца лучше меня, всё и выложит на стол поперёд вас, — мудрено частила вдовица Палаша.
Михаил смутился от приговоров, сказал просто:
— Вы уж простите, батюшка Никита, матушка Аграфена. Не ходил со сватовством, речи красные не вёл. Скажу от души: отдайте в семеюшки побратиму моему и брату моей жены Артемию вашу доченьку Настеньку.
— Да что уж там о красном красное говорить! Само себя оно покажет! А нам с матушкой Аграфеной милым зятем будет Артемий, — разошёлся Никита да повелел: — Эй, матушка Аграфена, неси первач на стол, разливай по чарам, сватов угощай, меня попотчуй, сама пригуби. Свадебный день приговорим!
— Он сам напрашивается. Покров Пресвятой Богородицы на дворы идёт, — заявила сваха. — Потому праздник Покрова и называется покровителем свадеб. Вам, хозяева, остаётся только браги да пива наварить. Куда моё не пропадало, — пообещала сваха.
Ближе к осени у прончан забот прибавилось. Все спешили заготовить побольше съестных припасов. Мужики в болота по реке Проне отправились — кабанов отлавливать, за лосями побегать. Женщины из леса не уходили, ягоду всякую собирали, грибы, сушили впрок. Ещё лесные орехи и жёлуди заготавливали кулями. Орех и хлебушек может заменить, а жёлуди — скотинке в благость.
Глядя на горожан, и Михаил с Артемием отряжали в лес по полторы-две сотни ратников на сбор лесных орехов, которые попросту называли лещиной. И когда на Руси наступил второй голодный год, лесные орехи стали спасительными для воинов Пронской крепости.
Сам Михаил Шеин в дни благодатной осени был занят со своим стременным и несколькими пушкарями необычным делом. Шустрый Анисим как-то в свободный час после утренней трапезы сидел на огромной куче мелких, в кулак, камней, что лежали на луговине за храмом, и, перекидывая их с руки на руку, бросал в старый пень. Попадал, однако, редко. Сетовал на себя: «Вот недотёпа». А потом стал брать сразу по нескольку мелких камней, с силой бросать в пень и каждый раз одним-двумя камнями попадал в него. Это ему понравилось. Он задумался. Увидел в воображении пушку, наряд возле неё. Вот пушкари заряд в ствол отправляют, ядро следом вкатывают. Фитиль на порох — бабах! — и летит ядро во вражеский стан, но если на пути ядра только один враг попадётся, одного и убьёт. А может и не убить: промахнулись пушкари — и вся недолга. А когда много врагов бежит на приступ, ядер даже не хватит. Ой, лихое дело! Добегут до стены и полезут вверх. Тут уж чья возьмёт. Поди, и камешки для того приготовлены, чтобы, когда подбегает враг, в голову ему садануть. А от пушкарей помощи нет.
И подумал Анисим, что хорошо бы пушки заряжать камнями с куриное яйцо, сразу двумя-тремя десятками. И увидел Анисим, как пушкари положили в рядно три десятка таких ядер, завязали их и — в ствол пушки. Враги уже близко. Но бабахнула пушка в упор, и тридцать ядер прошлись как косой по вражескому стану. Господи, сколько же их враз поляжет!
Анисим вошёл в раж, бросал и бросал камни в пень горстями, приговаривал: «Вот вам, басурманы! Вот! Вот!»
За этим занятием и застал своего стременного воевода Шеин.
— Анисим, ты никак рехнулся! — крикнул Михаил.
— Да нет, батюшка-воевода. Спорю я сам с собой, спрашиваю: можно ли одним ядром поразить сразу десять-двадцать врагов, бегущих на приступ?
— Вряд ли.
— Вот и я так думаю. А ежели в пушку… — Анисим стянул с головы шапку, положил в неё десятка два камней, схватил и стал впихивать шапку с камнями в жерло воображаемой пушки. Ежели в пушку вместо одного ядра, вот такой куль засунуть и по бегущим, по бегущим!..
— Подожди, Воробушкин, не чирикай так быстро. Вижу я, что ты не рехнулся и придумал нечто дельное. Да ведь мы с тобой не наряд у пушки. И её надо спросить, примет ли она такой заряд!
— Но, батюшка-воевода, ведь пушкари-то под твоей рукой!
— Верно.
— И пушки?
— Тоже.
— Так идём же к ним, батюшка.