В пути Михаил распорядился перетянуть половину пушек с северной стороны на западную.
— Ошеломить надо ордынцев первыми же залпами, — пояснил он своё решение.
Воины исполняли своё дело слаженно и чётко. К двадцати пушкам прибавилось ещё десять. Их втащили на стену и поставили под козырьком у бойниц. С такой позиции враг был как на ладони. У каждой пушки по пятнадцать зарядов пороха и столько же «ядер» ближнего боя, увязанных в холстинках. Заняли свои позиции двести стрельцов с ружьями. Лучники, кроме стрел, приготовили жерди — сбивать с козырьков врага, если ему удастся добраться до верха. Не пугало защитников, что их в пять раз меньше, чем врагов.
В какой-то миг, когда уже заалело на востоке, в том и другом стане наступила тишина, и в этой тишине празднично, весело запели в зарослях ивняка на речке Снежеть соловьи. И все вспомнили, что в природе сейчас самый разгар весны. Многим воинам стало грустно. Никому из них не хотелось умирать в тот час, когда вокруг торжествовала весенняя жажда жизни.
Но миг умиротворённой тишины был коротким. С криком: «Аллах с нами! Аллах с нами!» — вздыбилось степное пространство перед западной стеной крепости, поднялись тысячи ордынцев и бросились бежать к ней, успевая на ходу пускать стрелы. И вот уже сотни воинов подхватили штурмовые лестницы. Неистовые ордынцы вот-вот прихлынут к стенам.
Однако яростный натиск ордынцев был недолгим. Враз ударили тридцать пушек, прозвучали выстрелы двухсот ружей. Казалось, тысячи врагов были повержены на землю. Но те, кто оставался в живых, продолжали бежать. Их не остановили ни второй, ни третий залпы. Их не страшили пули, летящие стрелы. И, хотя в рядах ордынцев был виден ощутимый урон, многие сотни их добежали до стен крепости, вскинули лестницы и пошли на приступ. Вот уже последние перекладины лестниц — выхватывай саблю, лезь на стену. И тут их ждала новая неожиданность. Едва первые ордынцы появились над козырьком, как длинные жерди с рогатинами единым махом оттолкнули от него лестницы, и они вместе с ордынцами начали падать и падать в ров, словно подрубленные. Ни одна лестница не выстояла, воины летели вниз, ломая ноги и руки, разбивая головы, хороня под своими телами тех, кто упал раньше.
А пушкари и стрельцы продолжали расстреливать в упор тех, кто ещё пытался добежать до крепостных стен.
Князь Шалиман, наблюдая с коня за ходом битвы, стонал от ярости и злобы. Он кричал: «Шакалы! Вперёд! Вперёд!» — но его крики тонули в звуках выстрелов пушек и ружей, в стонах раненых, уползающих с поля боя. После второй попытки подняться на стены, такой же безуспешной, как и первая, потеряв больше половины воинов, крымская орда в панике пустилась в бегство. Князь Шалиман с полусотней нукеров помчался навстречу отступающим. Он и его подручные били убегающих воинов плетьми, но остановить их не удавалось.
Солнце лишь только поднялось над крепостью, а битва уже была проиграна. И вновь наступил миг тишины, и в зарослях у Снежети снова, правда, вначале как-то робко, запели соловьи. И в этой тишине, под соловьиное пение прозвучали приятные слуху Михаила Шеина слова сотского Никанора:
— А знаешь, батюшка-воевода, второго приступа не будет. Шалиман до Крыма не опомнится. Уж поверь мне. И Никанор засмеялся от удовольствия.
Глава одиннадцатаяИ ПРИШЛА СМУТА
В жаркие дни благодатного лета 1604 года Михаил Шеин сдавал свои дела воеводе Борису Вельяминову и собирался в Москву, куда его отзывали по воле Разрядного приказа. По весне Никанор оказался прав. Потеряв половину орды в первом приступе, князь Шалиман больше не полез на рожон. Он в тот же день ушёл на запад, к Брянску, где, как он предполагал, находилась большая орда. Михаил Шеин был доволен таким поворотом дела и вновь занялся с полком мирным обустройством жизни. Но в июне из Разрядного приказа примчался гонец и привёз грамоту с повелением явиться в стольный град.
Михаил не лукавил ни перед товарищами, ни перед собой в том, что был рад этому повелению. Тянуло его с неодолимой силой увидеть родных, близких, а прежде всего желанную Марию и доченьку Катю. Михаил верил, что они вернулись в Москву после двух голодных лет и он найдёт их на Рождественке. Но, маня к себе одним, Москва отталкивала его другим. Дошли и до Мценска слухи о том, что якобы царевич Димитрий жив и уже заявляет о своих домоганиях царского престола. Слухи эти обрастали былями и небылицами, легендами. А Шеин сделал вывод из того, что услышал от разных людей: наступает время междоусобицы и смуты. Конечно же, Борис Фёдорович не уступит так просто престол вдруг объявившемуся царевичу. Опять-таки он не оставит в покое всех тех, кто вёл следствие в Угличе, и строго спросит, почему это убиенный царевич Димитрий вдруг воскрес. И все, кто вёл следствие, могут попасть в опалу от царя Бориса Годунова, которая завершится неведомо чем.
Но горькие размышления не избавили Михаила от выполнения воинского долга. Воевода обязан служить там, где считает необходимым власть, стоящая над ним. И, попрощавшись с ратниками и со всеми, кто был близок ему в полку, он стал собираться в путь. Никанору он дал наказ найти его, как только тот будет в Москве.
— А дом мой на Рождественке, за речкой Неглинкой. Шеиных там все знают.
— Спасибо, Борисыч, за ласку. Буду в Москве, найду. Привезу привет от побратимов, — пообещал Никанор.
Сопровождали Михаила вот уже третий год неразлучный с ним стременной Анисим и десять ратников во главе с бывалым Петром. Рядом с десятским оказался и его друг Прохор.
До Москвы Михаил Шеин и его спутники добирались без особых помех. Ехали мимо полей, на которых поднимался добрый урожай, через деревни, оживающие после голодных лет. И было у Михаила на душе отрадно оттого, что Русь в какой раз выстояла на грани гибели, но никто из путников не знал, что отступивший от россиян голод не последнее их бедствие, и то, что накатывалось на них, грозило более жестокими потрясениями.
А пока Михаил Шеин въезжал через Калужскую заставу в Москву мирную, суетливую и деловитую. И надо же быть такому: на самой заставе, у ворот воеводу встречал брат князя Василия Шуйского Димитрий. С удалым, бравым князем Димитрием Михаил был знаком давно и даже учился у него на Москва-реке кулачному бою. Димитрий был старше Михаила на несколько лет и потому держался всегда с неким превосходством. Да ведь и князь роду древнего — от самих князей Невских. Шеин всё это помнил и относился к Димитрию с почтительностью. Но какие-то лазутчики донесли до Шуйских вести о том, что в Мценске, сражаясь против крымской орды, Шеин проявил чудеса героизма, и отношение Димитрия Шуйского к нему изменилось. Он встретил Михаила более чем дружелюбно, прямо-таки по-родственному, и сказал, как брату:
— А я тебя какой час жду. — Он обнял Михаила и похлопал его по спине. — Здравствуй, герой Мценска. Велено мне моим старшим братцем Василием Ивановичем просить тебя пожаловать в наши палаты хотя бы на чару медовухи. А причина тому — государево дело.
Михаил выслушал Димитрия со вниманием, но не проявил никакой охоты тотчас ехать на подворье Шуйских в Китай-город. Он всем своим существом рвался на Рождественку, к родным, к Марии и Кате. Но два слова — «государево дело» — для воеводы, с честью исполняющего свой долг, оказались превыше всего, и он согласился:
— Веди, князь Димитрий, на своё подворье. Да по пути расскажи о кулачных боях. Гудят ли они на Москва-реке?
— Какие там кулачные бои, воевода славный! В домашних драках мы увязли, как дворовые петухи. Видел бы ты, как Богдану Бельскому на Болотной площади бороду велением царя-батюшки вырывал шотландец Габриэль, то-то бы диву дался. Да видеть это надо, чтобы удивиться. Борода-то у него пышная, смоляная, царская. Как расчесали её, так капитан мушкетёров Габриэль стал по одному волоску драть её. Он накручивал их на пальцы в кожаных перчатках и с силой, словно махал саблей, драл и драл бороду. Бельский же истошно кричал и плакал. А ты, брат мой, говоришь о кулачных боях. Забыли москвитяне о них.
— Да в чём же вина Бельского, что так казнили его?
— Так он государем захотел быть, — улыбаясь, ответил Димитрий. — И схватили-то его, говорят, когда он корону примерял.
Рассказывая о мрачных буднях Москвы, князь Димитрий всё время улыбался, словно добивался ответных улыбок от Шеина.
Михаил, однако, удерживал свои чувства. Он думал о том, что ждёт его в палатах Шуйских. Ещё хотелось ему послать Анисима на Рождественку, предупредить домашних, что он в Москве. Но Анисим не знал, где находятся палаты Шеиных, и Михаил оставил эту мысль.
Но вот и Ильинка в Китай-городе, палаты Шуйских каменные, всё подворье за высоким забором. Прямо-таки крепость. Окинув глазами двор, Михаил увидел на крыльце старшего брата, князя Василия Шуйского. Он показался Михаилу усохшим, ниже ростом, борода уже вся поседевшая. Когда же Михаил спешился и, подойдя к князю с лёгким поклоном, сказал: «Здравия тебе, князь-батюшка», — то узрел всю силу старшего Шуйского в его взгляде. Это был настолько острый взгляд, что заставлял остановиться самого смелого человека.
— Здравствуй, боярин Шеин. Прости, что отдаляю твою встречу с близкими.
— Не винись, князь-батюшка, к ночи доберусь и домой, — с улыбкой ответил Михаил.
Василий Шуйский велел брату Димитрию отвести воинов Шеина в людскую.
— Напоить и накормить их вволю.
Он повёл Михаила в палаты.
Просторно и богато жили четверо братьев Шуйских. После пожара 1547 года, когда Китай-город почти весь выгорел, князья Шуйские построили большой каменный дом и жили в нём всегда вместе. Шуйских неизменно считали дружными братьями. Димитрий, Александр, Иван чтили старшего брата Василия как отца, и только благодаря ему дом держался одной семьёй. Василий знал, что в этом их сила.
В трапезной, куда Василий привёл Михаила, сидели младшие братья Александр и Иван, оба, в отличие от старшего брата, статные, добрые молодцы. Василий сказал им два слова: «Идите погуляйте», — они ушли. Шеина он провёл к столу с питьём и закусками, усадил, налил кубки медовухи, сел напротив.