Шеин распорядился поставить близ Средней башни на стены несколько пушек дополнительно к тем, что были, а всех ратников из башни вывести. Воевода разгадал манёвр поляков. В полдень не меньше трёх десятков пушек открыли по башне стрельбу. Ядер не жалели, стены башни, менее мощные, чем крепостные, стали разрушаться, и уже к вечеру стена, обращённая к полякам, рухнула. Поляки были упорны, они стреляли по башне и на другой день, несмотря на то что пушкари Шеина вели по ним постоянную стрельбу. Дуэль из пушек между поляками и русскими длилась два дня. Теперь поляки стремились разнести внутреннюю стену башни, чтобы открыть путь в крепость. Но Шеин приказал воинам ставить за стеной башни, которую пытались разрушить поляки, тур из брёвен и засыпать его землёй.
Когда поляки разбили внутреннюю стену башни, то их ждала неудача: пробоину в стене защищал мощный тур, и польская пехота, готовая идти на приступ, так и не поднялась из своих траншей.
Михаил Шеин и Матвей Горчаков в эти дни не уходили со стен крепости. Нефёд Шило, глава лазутчиков, каждый день уведомлял воевод о движении и намерении поляков. Они по всей окружности крепости, кроме северной стороны, где близко протекал Днепр, копали траншеи и по примеру русских ставили для защиты туры. По всему было видно, что поляки готовились к общему приступу почти на всём многовёрстном протяжении стены. Но однажды Матвей Горчаков высказал мысль о том, что поляки только делают вид, что готовится к мощному приступу.
— Почему ты так думаешь, княже? — спросил Горчакова Шеин.
— Да потому, что у них не хватит сил на такой приступ. Кроме того, они не готовят лестницы, не ведут подкопов.
— Это верно, — согласился Михаил. — И, по всей видимости, хотят лишь укрепить рубежи осады.
— Вот-вот. Похоже, что у Сигизмунда сейчас другие планы. Он нацелился на Москву, потому и Станислав Жолкевский отозван.
Воеводы оказались правы. Зимой 1610 года поляки не предпринимали никаких действий, чтобы попытаться взять Смоленск, но большими силами шли к Москве.
Однако Михаил Шеин понимал, что и затяжная осада будет для смолян губительна. Как ни старались смоляне бережно расходовать корм, он таял на глазах. Всё меньше становилось запасов муки, зерна, круп. За зиму горожане пустили под нож всю скотину, потому как не было ни сена, ни соломы кормить коров, лошадей, овец. Пустили под нож и всю птицу.
В февральские метельные ночи Михаил Шеин послал Нефёда, Петра и Прохора за рубеж осады, в Дорогобуж, который находился пока в руках русских.
— Узнай, Нефёд, долго ли нам сидеть без помощи. Мы бы брешь прорубили в осаде, поставили бы засеки и открыли путь к Москве и из Москвы.
— Всё запомню, батюшка-воевода. О том и будем правду добывать.
— Ещё спрашивай, много ли в Дорогобуже военного припаса: ядер, зелья, фитилей, зарядов для мушкетов и пищалей — всё у нас на исходе. А главное — про хлеб спрашивай. Голод на пороге.
В эту долгую осадную зиму у Михаила нашлось время и для семьи. Он немало часов проводил дома. Шёл восьмой годок сыну Ване, и он теперь всё больше тянулся к отцу, нежели к матери. Михаил и сам отдыхал близ сына. Если раньше грамоте его учила Мария, то теперь Михаил взялся за это. Вихрастый голубоглазый Ваня оказался способным учеником, и когда Михаил принялся учить сына польскому языку, тот запоминал слова с лету. Что заставило Шеина учить сына польской речи, он не мог бы сказать, однако усердно занимался с Ваней. А вскоре отца и сына захватила страсть к рисованию. Виной этому был Анисим. Он скрывал от Михаила свой дар, но с детства тянулся к рисованию и, когда был послушником в монастыре, постиг там тайну писания божественных образов. Стоило ему лишь взять в руки чисто выструганную липовую дощечку и кисть, а к ней краски: синюю, белую и красную, — как под его руками рождался божественный лик то Николая Чудотворца, то Иоанна Крестителя. Отец и сын дивились этому Божьему дару Анисима, Ваня сам спешил научиться чудному мастерству, но у него ничего не получалось. Анисим по этому поводу говорил просто:
— Ты, Ваня, постарайся только глаза писать. Видишь, какие у батюшки глаза строгие? В них даже огонь есть. Или вот у Кати. Прелесть! Два василька! Вот и попробуй нарисовать васильки.
И пока Ваня до пота старался изобразить васильки, Анисим очень серьёзно, как равный равному, сказал Михаилу:
— Ты, батюшка-воевода, тоже не чурайся этого ремесла. Давай вместе учиться писать лики святых. Мне в монастыре отец Нифонт говорил: «Аниска, раб Божий, помни, что ремесло за спиной не носить. А в жизни оно всегда как дар божественный».
Воевода слушал стременного внимательно, без желания одёрнуть его: дескать, баловство это. Какой-то внутренний голос подсказал ему: «Прими совет во спасение». И Шеин внял совету Анисима. Долгими зимними вечерами, когда на крепостных стенах и за ними, в стане противника, раздавались лишь голоса караульных, Михаил садился рядом с Анисимом к столу и усердно пытался написать глаза, в которых бы что-то жило, горело. Только живые, полные жажды жизни глаза он пытался изобразить кистью. Но, временами Михаилу казалось, что это для него недостижимо. Лишь постепенно, благодаря упорству Анисима, который вёл воеводу к цели, рука Михаила стала искуснее, а зрение тоньше, и у него начало что-то получаться. Анисим поправлял его и подчас одним лёгким мазком зажигал в глазах огонь. Это же наконец стало удаваться и Михаилу.
— Анисим, а ведь получается! — однажды радостно воскликнул Михаил.
Мария, которая иногда приходила посмотреть на увлечение мужа, с удивлением увидела своё отражение. Это были её глаза. Она подошла к Михаилу, прижалась к его спине и сказала:
— Мой сокол, я вижу себя.
— Слава Богу, а я-то боялся…
Так же постепенно, как он перенимал у Анисима азбуку писания образов, он открыл в тайниках своей души клад, где хранилась разгадка к созданию живых образов. По его разумению, это оказалось донельзя просто. Лики тех, кого изображал Михаил, должны смотреть на мир его глазами, в них должно отражаться его душевное состояние, его помыслы и чувства: гнев, ненависть, радость, счастье, веселье, печаль — всё это из его сердца ложилось живыми красками на холст, на дощечки. И Михаил понял, что долгие вечера, проведённые с Анисимом, не пропали даром. Всё, что надо было делать дальше, Михаил знал. К живым глазам он легко приписывал мягкие или твёрдые губы, окладистую или клинообразную бороду, прямой, клювообразный, с горбинкой или вздёрнутый вверх нос, высокий или низкий морщинистый лоб, мощную или жиденькую шевелюру — всё рождалось по воле глаз создаваемого образа.
Мария и Катя часто приходили в покой, где творили трое одержимых, но никогда не мешали им, а с трепетным удивлением смотрели, как рождаются живые лики святых. Потом они бережно принимали в свои руки завершённые образы и уносили их в покои, украшая ими «красные углы».
Нефёд Шило и его соратники Пётр и Прохор вернулись в Смоленск лишь мартовской метельной ночью. В эту пору через заставы осаждающих можно было провести полк — так просторно было на рубежах вражеского стана. Пришли они сытые, принесли на спинах огромные торбы с харчами: хлебом, салом, солью, вялеными рыбой и мясом, пшеном. Знали, для чего несли. Все трое явились в палаты воеводы. Его подняли с постели среди ночи, и он вышел к лазутчикам полусонный. Они расположились в трапезной, ополовинивали торбы. Шеин не сразу узнал трёх «лесовиков».
— Эк, вы изменились обличьем. А я уж и ждать вас перестал. Больше месяца нет и нет.
— Ждали подмоги из Москвы, — ответил Нефёд, — будь оно не ладно. Так и не дождались. Сказывал нам воевода дорогобужский боярин Пронин, что Москва отправила последних ратников под Тушино. Туда же пришёл и князь Скопин-Шуйский. Все там и бьются.
— Но что в Дорогобуже? Есть ли корм для ратников? Есть ли пороховые заряды, ядра? У нас всё на исходе.
— В Дорогобуже, воевода, всё есть в достатке, амбары полны. Нет одного — тягла и ратников, чтобы через заслоны доставить в Смоленск.
Вести, принесённые лазутчиками, сильно озадачили воеводу Шеина. Подумал он, что надо отправить гонцов в Москву, а с ними князя Матвея Горчакова. Вывод Михаил сделал один: без помощи Москвы и державы Смоленску не выстоять, и если она не позаботится о том, чтобы Русь пришла на выручку к смолянам, то виновен в падении крепости окажется только он, воевода, и никто больше.
Глава девятнадцатаяПОЗОР ДЕРЖАВЫ
События весны и лета 1610 года не имели никаких других красок, кроме чёрных. Всё происходящее окутывалось в траурные ленты. Лишь начало весны прошло под торжественный перезвон московских колоколов. Москва встречала победителя, прогнавшего поляков от Троице-Сергиевой лавры, которые осаждали её шестнадцать месяцев. Ян Сапега и Александр Лисовский бежали от лавры в панике, бросая пушки, знамёна, раненых. Следом за изгнанием поляков от лавры князь Михаил Скопин-Шуйский стремительно подошёл к Тушину и разгромил Тушинский лагерь.
И вот он, двадцатитрёхлетний красавец, герой, появился в Москве. Его встречали так, как не встречают государей. Москвитяне хотели видеть Скопина-Шуйского на русском престоле. В день встречи они призывали его войти в Кремль. В толпе встречающих князя было много молодых отчаянных голов, которые кричали: «Долой царя Василия Шуйского! Не по правде, не по выбору всей земли русской сел он на престол и был несчастен на царстве!», «Слава Михаилу Скопину! Слава!» — перекатывалось по Красной площади.
Но встал на пути молодого героя, воеводы и князя заносчивый и ничтожный, но считающий себя первым претендентом на престол брат Василия Шуйского Димитрий. И Михаилу не удалось уберечься от рук этого злодея.
В эти апрельские дни у князя Ивана Воротынского родился сын, и по этому поводу он позвал князя Михаила Скопина-Шуйского в крестные отцы. Михаил не мог отказать князю Воротынскому, с которым был в добрых отношениях. В крестные матери Воротынскому Шуйские навязали жену Димитрия Шуйского Марию, дочь Малюты Скуратова. Как всё случилось дальше, сказано кратко и точно в «Повести о победах Московского государства»: «И как будет после честного стола пир навеселе и диавольским омрачением злодейница та княгиня Мария, кума подкрестная, подносила чару пития куму подкрестному и била челом, здоровала с крестником Алексеем Ивановичем. И в той чаре в питии уготовано лютое питие смертное. И князь Михайло Васильевич выпивает ту чару досуха, а не ведает, что злое питие лютое смертное». После этой выпитой медовухи с зельем Михаилу Скопину-Шуйскому стало плохо, из носа пошла кровь. Через две недели он скончался.