— Не знаю, усну ли. Ратная привычка по две, по три ночи не спать.
— Надо, родимый. День у тебя будет нынче трудный.
— Это верно.
У Марии была приготовлена чистая одежда. Она сама скоренько оделась и принялась обряжать Михаила. А как одела во всё новое, взяла с улыбкой за пояс и повела в опочивальню.
Спал Михаил каких-то два часа. А большего не мог себе позволить, потому как обещал Артемию быть чуть свет у царя в Кремле.
Михаил зашёл на поварню, там перекусил чем Бог послал и поспешил на конюшню. Ему оседлали коня, и он ускакал в Кремль. Михаил надеялся, что царь примет его, как в прежние годы, посидят они вместе за столом. Может, скажет: «Славно ты послужил в Пушкарском приказе, вставай опять во главе его». А то и по-другому может сказать: тебе, дескать, дана почти в имение волость Голенищево в Костромской земле, вот и поезжай туда, возводи палаты, отдыхай. И в крик произнесёт: «Да не виновен ты ни передо мной, ни перед Русью!»
Вот и Кремль. Думы с радужной подсветкой оборвались. Вот Соборная площадь. Ежели бы повернуть направо, то в патриаршие палаты можно войти. Там теперь иной святейший обитает, к нему не пойдёшь, не посетуешь. Слышал Шеин, что новый патриарх, бывший архиепископ Иоасаф, служил во Пскове, что родом дворовый боярский сын, нравом и жизнью был добродетелен, но к царю не вхож. Смоленская трагедия его, поди, не коснулась, и Михаил проехал мимо патриарших палат.
А вот и царский дворец. Знакомо тут всё до последней балясинки на перилах красного крыльца. И рынды у дверей, похоже, прежние. Один из них даже улыбнулся и поклонился.
— Здравия желаем, батюшка-воевода. — И распахнул перед ним дверь.
Михаил прошёл пустынными сенями в Столовую палату. Тут и оборвалось его радужное утреннее настроение. Навстречу ему шёл князь Борис Салтыков. Уже весь сивый, полный, оползший вниз, а чёрные глаза по-прежнему жгучие и злые.
— И хватило у тебя совести прийти в царский дворец? — спросил он.
— Зачем, князь, обижаешь меня? Совесть моя чиста перед царём.
— Суд разберётся, насколько она чиста. И ежели ты к царю за милостью пришёл, так не ищи его в Москве. Укатил он, и сами не знаем, где искать. А тебе и вовсе не следует ему показываться. Иди, боярин.
— Слушай, князь Борис, почему ты так лют ко мне? Я тебе дороги не переходил, каверз не чинил. За что такая немилость?
— Сказал бы почему, да чести много будет. Да уж одно выложу с досады. Ты, сидя под Смоленском, жируя там, нас всех чернил до того, что царь без гнева видеть нас не мог. А за что? Вот тебе одна правда. А другой и не жди, ежели не хочешь оплёванным уйти из дворца.
— Бог тебе и мне судья, князь Борис. А до царя я и без твоей милости дойду. — И Шеин направился к двери.
— Стой! — крикнул Салтыков. Шеин остановился. — Ты прежде повеление царя выполни, а потом уж ищи его.
— Какое повеление?
— Сказано царём-батюшкой, чтобы остатки рати в Москву привёл. А всё для того, чтобы москвитяне посмотрели, до чего ты довёл рать.
— Поклянись, что это правда! — без почтительности к князю крикнул Шеин.
— Вот те крест! — И Салтыков перекрестился. — Да не веди их оборванными, не то опять нас обвинят. Сродников соберут, сраму не оберёшься.
Покинув царский дворец, Шеин отправился в Разрядный приказ, который располагался в Кремле. Шёл и сожалел, что нет в нём Елизара Вылузгина. Но Михаилу повезло. В эту пору продолжал служить в приказе дьяк Димитрий Карпов, который провожал его под Смоленск.
— Душа любезный боярин Михаил Борисыч, рад тебя видеть, — произнёс дьяк.
И Шеин ему обрадовался. Обнялись, облобызались.
— Здравствуй, славный Димитрий. Помоги, родимый, разобраться в маете, постигшей меня.
Встретились старые знакомые в большой комнате, где сидело несколько подьячих. Шеин поклонился им. И они встали, поклонились. Димитрий Карпов взял Шеина под руку и повёл к двери, за которой оказался небольшой покой со столом, двумя стульями и шкафом.
— Вот тут и поговорим о твоей маете, батюшка. — Дьяк закрыл дверь на засов и провёл Шеина к столу. — Садись, родимый, в ногах правды нет. Да нет её ныне и нигде. Вчера приходил к нам, по старой памяти, Елизар Давыдыч, спрашивая о тебе. Да сказать ему нечего было. — Усадив Шеина за стол, Карпов метнулся к шкафу, открыл его и достал два небольших кубка и глиняную баклагу. Всё поставил на стол. — Есть нам о чём поговорить с тобой, родимый. — Он наполнил кубки. — Да прежде давай дух наш укрепим. Ты ведь воевода, им и оставайся. Выпей же. И я с тобой…
— Спасибо, Димитрий. Только что встречался с Борисом Салтыковым, так он мне ушат горечи в душу вылил. Горит душа.
Выпили дьяк и воевода. Посидели молча, глядя друг на друга добрыми глазами. Потом Димитрий воздуху в грудь набрал, будто перед прыжком в холодный омут, и повёл речь:
— Маету свою ты, славный воевода, и до конца дней своих не расхлебаешь. Окружили тебя волки злобные, будут рвать твоё тело невинное. Да помни одно: ты воин и воину надо драться с врагами, пока сил хватит.
— За что же ко мне такая немилость?
— Из зависти людской. Как повёз к тебе Моисей Фёдорович Глебов грамоту царя с благодарностью тебе, что, не щадя головы, бьёшься с врагами, так эта грамота была прочитана в думе и обожгла она правдой всех, кто за Салтыковыми стоит. И пошёл на тебя поклёп великий. В чём только тебя не обвиняли! И перескажу я тебе вкратце те измены, которые чёрные головы возводят на тебя. Будешь ли слушать?
— Буду. Врагов надо знать в лицо.
— Винят тебя в мешкотном переходе из Можайска к Смоленску. И за смерти воинов в пути от болезней и голода зимой тридцать второго года. Ещё винят тебя и твоих воевод за то, что часто и неожиданно нападали литовские воины под Смоленском из-за небрежения воевод и полковников. Да сказано было, что ты утаил, сколько прошло в Смоленск литовских и польских воинов. Винят и за то, что требовал большого количества пушечного наряда, который пришлось перевозить по плохому пути. И за то, что делали приступы не тайком и не ночью, а днём. Ещё запрещал якобы ты вступать в сражения с приходящими литовскими воинами. И будто бы ты с воеводами обогащались рыбными ловами в Смоленском и Дорогобужском уездах. — Тут Димитрий улыбнулся. — В вину тебе поставлено и то, что ты царский наказ строго исполнял, чтобы твои ратные люди не брали ничего даром и не обижали жителей Смоленского и Дорогобужского уездов. И потому ты уберёг уезды со всеми запасами кормов для короля польского. — Дьяк тяжело вздохнул. — И это лишь малая толика, что на тебя льют.
— Плетью бы всех клеветников. Я же только мародёров наказывал.
— Говорить ли ещё, славный воевода? — И дьяк наполнил кубки.
— Не надо. Давай-ка лучше выпьем за то, что не перевелись на Руси люди, живущие по правде. Я слышал, что меня обвиняют ещё в крестном целовании Владиславу. Но за мной того не было. А вот все московские бояре ему присягнули и даже ворота кремля распахнули перед поляками. Вот где клятвопреступление перед Русью.
Воевода и дьяк выпили. Потом Димитрий с досадой произнёс:
— Нет на Руси места честному человеку, будь то простой воин, воевода или служилый человек. Съедят его. Знаю одно: тебе смертушка никогда не была страшна, тысячу раз ты смотрел ей в глаза. Оставайся таким же мужественным и в грядущие дни. Да поезжай в Можайск, приведи своих ратников на Красную площадь. Пусть они за тебя замолвят слово.
— А кто им поверит? Судьи Салтыковых? Ежели царь и поверит, так его вере грош цена. Ладно, славный Димитрий, поеду в Можайск за ратниками, а после положусь на волю Божью. Увидишь батюшку Елизара, поклон ему от меня.
Покинув Кремль, Михаил поскакал к Артемию Измайлову поделиться с ним тем, что почерпнул из мутного московского колодца. И у них хватило времени приготовиться к роковому часу. Артемий, выслушав Михаила, сказал одно:
— Мы с тобой слишком рьяно служили Руси, за что и поплатились.
Артемий по совету Михаила передал все свои сбережения младшему сыну Семёну и наказал ему немедленно ехать в Пронск к деду и бабке.
— И матушку завтра же возьми с собой в Пронск.
Сделав всё возможное, чтобы оградить ближних от нищеты и разорения, Шеин и Измайлов на другой день ранним утром выехали в Можайск, чтобы привести восемь с лишним тысяч ратников в Москву и сдать их дьякам Разрядного приказа. Ехали в Можайск они не спеша. Им никуда не надо было торопиться, потому как обоим был известен тот час, когда их позовут к ответу за «измены». И оба вели себя, как перед боем, как перед приступом на вражескую твердыню. Зная, что на стенах крепости их ждёт смерть или ранение, увечье, — всё равно они были отрешены от мыслей о том, что их ждёт. Так поступали все мужественные воины, а Шеин и Измайлов были из их числа.
Глава тридцать седьмаяПОКЛОНИСЬ, РУСЬ
Прискакав в Можайск лишь на другой день к вечеру, Шеин велел позвать князей Белосельского и Прозоровского и сказал им:
— Вот что, други-князья. Против всех нас, что воевали под Смоленском, затеян сыск. Нас обвиняют во многих изменах и в других мерзостях. Так вы поезжайте сегодня же в Москву, загляните в Разрядный приказ, ежели пожелаете, и попросите дьяка Димитрия Карпова поведать вам, в чём ваша вина перед думой. Он знает и проявит милость, то во благо вам. Не взыщите.
— С нас не взыщи, Михаил Борисыч. Уж ежели тебя потянут к ответу, то и мы рядом встанем. Так ли я говорю, князь? — спросил Прозоровский Белосельского.
— Истинно так, княже, — ответил Белосельский.
— Дай вам Бог здоровья, побратимы. Потому скажу: сегодня мы вместе посидим за трапезой и я сообщу вам, что узнал в Москве.
— Так и будет, — согласился князь Прозоровский.
На другой день после утренней трапезы девять тысяч ратников во главе с воеводами покинули Можайск и двинулись к Москве.
Всем им в стольном граде была приготовлена царская милость, выплачено жалованье за все месяцы, когда сами осаждающие стали осаждёнными. Но это было позже, а пока ратники через два дня пути на трети