Микулка с Сершханом полезли вместе, не дожидаясь пока один доберется до цели, веревка скрипнула, но двойной вес выдержала, только запела на ветру как струна в неумелых пальцах – бестолково, хрипло и жалобно. Певец оглянулся, понимая, что третьему там не место – коль лопнет шнур, всем не покажется мало. Надо ждать. Тьфу ты! Чем они там колотят в несчастную крышку? Аж пыль столбом…
Друзья почти добрались до Черняковского терема, когда жердь расщепилась до половины, размочалилась от частых ударов и медленно, словно нехотя, повалилась в устилавшую доски солому. Трое дружинников скинули крышку на бок и едва вскочив на чердак, спустили тетивы самострелов, метнув булатные жала в сторону светлевшего звездным светом проема. Волк не успел отскочить – серебристые спицы прошили тонкую гонту навылет пронзив вместе с ней утомленную плоть. Кровь бросилась на крышу осколками темного рубина, боль пронизала до самого сердца, застилая глаза тошнотворной мутью. Сила толчками выпрыгивала из разорванной жилы, но в мареве ускользающего сознания билась только одна мысль – други должны уйти!
Скрип натяжных воротов утонул в дробном топоте десятка сапог, но певец с огромным усилием выхватил меч, готовясь рассечь любого, кто высунется в проем. Пробитая нога обессилено подломилась, края рваной раны жадно ловили холодеющий ночной воздух.
Дураков средь Рубаревцев не было – боялись соваться на крышу, все ждали нового залпа. Только стих писк натруженных воротов, Волк грохнулся в водосточный желоб, пропустив над собой смертоносные стрелы, прожужжавшие во тьме как три откормленных майских жука. Теперь вперед! Но ползти по веревке нет времени… Если успеют зарядить самострелы, сшибут как спелое яблоко.
– О, Боги… – шепотом взмолился он, принимая решение. – Говорят, вы помогаете сильным и смелым…
Певец коротко ткнул мечом в высунувшееся из проема лицо и обернулся, словно пробегая глазами по дрожащему в темноте шнуру.
– Они там живые! – обиженно раздалось с чердака. – Вон как мечом саданули! Заряжайте быстрее, Чернобоговы дети!
Волк шатаясь поднялся и повернувшись спиной к врагу шагнул к краю крыши, гордо поднятая голова мягко касалась звезд развевающимися волосами. Он зажмурился, невнятно шепнул чье-то имя и раскрыв глаза во всю ширь ступил ногой на веревку. Она вздрогнула, будто укушенный слепнем олень, упругая волна испуганно вспучилась у подошвы и с тихим стоном убежала вперед, укрылась вдали невесомым покровом ночи. Шаг, другой, третий… Пропитанный кровью сапог скользил как по сырому замшелому камню, узкий меч клонился то вправо, то влево, помогая удерживать равновесие. Витязь расставил руки словно крылья и в полутьме казалось, что он не идет, а летит высоко над землей. Окружавшие терем горожане перестали галдеть, замерли, подняв лица к небу. Кто-то выкрикнул спьяну, но на него зашикали и вновь стало тихо, только ночная птица визгливо маялась в темноте.
Сапоги скорым шагом проминали мягко стонущий шнур, далеко внизу зыбкий свет факелов выстраивался в неведомые созвездия, капли крови срывались вниз, иногда с шипением касаясь их дымного пламени. Но певец не смотрел под ноги, только вперед, туда где серая нить терялась в густой бархатистой тьме как будущее в неведомых безднах времени. Он проковылял уже больше половины пути, черной тенью выделяясь среди полыхающих звезд, когда позади заорали, ругаясь, вылезшие на крышу дружинники. И замерли, удивленно протирая вытаращенные глазищи.
– Это нав, дух смерти! – взвизгнул один. – Глядите, перебил половину наших и улетает как птица…
– Дурень ты… – рыкнул другой. – Он по веревке бежит! Видишь, конец через дырку в крыше уходит? Наверное там и привязан. Да режьте же, чего смотрите?
Никто не шевельнулся, тогда он сам наклонился и полоснул ножом по туго натянутому шнуру. Тот лопнул с секущим хлопком, будто хлыстом полоснули, а толпа внизу ахнула, пробежала по ней волна как по морю – кто зажмурился, отшатнувшись в ужасе, кто прикрыл рот ладонью, сдерживая рвущийся вскрик. От мощного рывка дружинник не удержался и истошно вскрикнув перевалился через водяной сток. Снизу раздался хрустящий удар, бульканье и долгий, наполненный лютой болью вопль.
– Вот гад… – шепнул кто-то из бывших соратников умиравшего. – Зачем резал веревку, сволочь поганая? Теперь Боги не дадут умереть легко…
Свистящий конец веревки рванулся во тьму, у Волка защемило в груди быстрым падением, но ловкие руки сами схватили ускользающий шнур, меч кувыркнулся и хвостатой звездой уткнулся в траву. Упругая тяжесть собственного тела навалилась на плечи, земля перестала смертоносно налетать снизу и теперь молнией неслась под вцепившимися в бечеву ногами. Едва не шарахнувшись оземь, витязь по невидимой дуге летел к стене Черняковского дома, высокая трава свистящими розгами хлестала по сапогам, то и дело задевая горячую рану. Опасаясь смертельного столкновения, он отпустил руки и длинным перекатом погасил удар, уже на излете уткнувшись в гладкие бревна терема.
– Живой? – заорали с крыши друзья.
– Еще вас переживу! – отплевываясь от пыли и кусочков травы буркнул певец. – Вам теперь переться по лестнице, а я уже внизу. Правду говорят – худа без добра не бывает. И лютню захватите! Я ее на столе у окна оставил.
Он отряхнулся и пошатываясь двинулся к бегущей на встречу толпе, обожженные трением руки бережно подняли блистающий меч и мягко засунули в ножны. Без сияния небесного металла стало ощутимо темнее, но свято место не бывает пусто – звезды заиграли ярче, распустившись мохнатыми цветами.
21.
– Все! Теперь спать! – грохнул Ратибор кружкой по столу. – А завтра снова в путь… Понимаешь, брат, времени у нас совсем нету. Такие вот дела…
Черняк пьяно закивал головой соглашаясь, плеснул себе олу и уставился в красноватый полумрак комнаты мутноватыми глазами.
– Я даже не знаю что сказать… – старательно вымолвил он. – Вы для города за три дня сделали больше, чем я за всю жизнь… Не перебивай! Говорю как мыслю, Ящщщер меня забери… Какие-то вы особые. Да. И не качай головой! Я чай не первую весну справил, навидался всяких. Что вы ищите, зачем идете? О! Сами не знаете… Вот и я о том. Вами движет что-то большее чем совесть. Да… Большее чем совесть и большее чем честь.
Микулка уже мирно посапывал, уронив голову на широкие доски стола, Сершхан с Волком улыбались, поглядывая на старосту.
– Но разве есть что-то большее чем совесть и честь? – продолжал мудрствовать тот. – Нету! Зависть, злоба – тоже не последние чувства, и они движут людьми, заводя далеко. Не всегда в злую сторону… Не всегда! Я видал всяких… Да… И все же совесть и честь намного сильнее, а в вас силы столько, что порою глядеть страшно. Знаешь чего мне в голову-то пришло?
Ратибор помотал головой, а Черняк наклонился через стол, стараясь подобраться губами к самому уху.
– Я думаю вот что… – сипло зашептал он запахом перегара, словно выдавая страшную тайну. – Именно честь и совесть вами движут! Только не ваши…
Сершхан перестал улыбаться, а Волк отмахнул с лица волосы и чуть поднял подбородок прислушиваясь.
– Спросите чьи? – откинулся на лавке староста. – А я не знаю! Ясно? Не знаю и все! Может быть всей Руси… Ведь что такое Русь? Русь, братцы, это русичи. Земля, конечно, тоже свою власть имеет, но ее печать несут на себе именно люди. А что такое русичи? Русичи это быдло. И не сверкайте на старика глазами, чтоб вас…
Ратибор отмахнулся устало, собираясь уже вставать.
– Быыыд-ло! – ухватывая его за рукав с пьяной настойчивостью протянул Черняк. – Быдло! Как есть. Тупые, без всякого интереса к жизни. Жрать, пить, работать. С женой в постель, коль силы остались, потом опять жрать, работать, пить… Многие и не с женой, да… Сгребут кого-нить без разбору и в кусты… Али не так? Чего ж глаза прячете? Стыдно? А ведь правду я говорю. Правду! Ни один народ так не опустился… В усобицах погрязли по уши… Да где же еще брат брату столько кровушки выпустил? Молчите…
Он устало отер с лица выступивший пот и косо поглядел на догоравший светильник. Глаза его засияли, словно налившись другим, не злым светом.
– И вот среди этого быдла есть такие как вы… Думаете мало их? До хрена! И в конечном итоге именно они и есть Русь. Не это… – он брезгливо махнул над головой волосатым пальцем. – А именно те, за кем все это идет. Да. Такие как вы – с огнем в сердцах. Я их повидал… Просто столь ярких до сего дня не видывал. Все что делается на Руси, делается такими как вы. Остальные бредут куда укажут, как коза на базар.
Черняк перевел дух, довольный, что его все же выслушали, продолжил уже спокойнее:
– Я это давным-давно понял… Стал различать русичей на тех и других. Как? Да запросто! Вот поглядите кругом – все русичи недовольны. А? Заметили? Одни недовольны князем, другие беспросветной жизнью, третьи худой женой, четвертые дурными детьми, а пятые своими соседями… Это все быдло. Даже не знаю зачем они на Руси, плодятся и то как-то криво… Сменят князя, жену, наплодят новых детей и опять недовольны всем этим. Но есть другие… Они тоже недовольны. Но недовольны СОБОЙ. Все им мало, все они что-то не доделали, али сделали хуже чем могли. А коль сделали ладно, как вы сегодня, то новое дело сыщется, потрудней прежнего. Не все они витязи, средь трудового люда таких тоже навалом. Быдло всю жизнь в подмастерьях, а эти рвутся в мастера. И не за деньги, как немцы, вот же в чем дело! Просто они по другому не могут, не могут делать хуже, каждое их движение на пределе сил. Они и не стареют, помирают молодыми всегда. Кто в бою, а кто прямо у горна или на своей мельнице. Я таких видал волхвов и плотников, ковалей и кухарок, теперь вот витязей увидал… Да. Говорят такой же князь ныне в Киеве. Коль так, то теперь на Руси все иначе будет, все лучше чем прежде. Он и себе пощады не даст, и другим опуститься не позволит. Сжалились Боги над Русью.
– Не сжалились… – замотал головой Ратибор. – Худое это слово. Боги не помогают людям в том, что они должны сделать сами. И князь нынешний был наполовину робичич, да своими силами Киевский стол под себя взял. А Боги… Они помогают лишь сильным да смелым. Правда, Волк? Ладно, пойдем почивать, а то масло уже прогорело.