Я терпеливо улыбался, слушая ее возбужденные объяснения, а когда она наконец замолчала, мимоходом спросил Сеуфеса:
— Ты слуга или раб? У твоей должности есть название?
— Я не слуга и не раб, presbeutés, — произнес он довольно чопорно. — Я — diermeneutés, придворный переводчик. Я говорю на всех европейских языках и на нескольких азиатских. Я буду переводить для тебя, presbeutés, когда ты получишь аудиенцию у басилевса Зенона.
Я поблагодарил его:
— Eúkharistô[256], Сеуфес, но это не обязательно. Я освобождаю тебя от твоих обязанностей.
Он выглядел потрясенным и оскорбленным.
— Но я должен присутствовать на аудиенции. Вы же варвары!
— Не спорю. Но разве ты сумеешь сделать меня не таким варваром?
— Ну… ну… знаешь, кого считают варваром? Того, кто не говорит по-гречески.
— Мне это прекрасно известно. А теперь скажи мне, переводчик: на каком языке мы с тобой сейчас разговариваем?
Однако он упрямо стоял на своем:
— Но всем известно, что никто из варваров не умеет говорить на греческом.
— Нет правил без исключений. Ну подумай сам, факты свидетельствуют об обратном: ты ведь как-то понимаешь мою речь, а я твою. Так неужели ты думаешь, что мы с Зеноном не поймем друг друга?
Сеуфес все так же чопорно сказал:
— Во мне всегда нуждаются — в моем присутствии, — когда бы басилевс ни назначал аудиенцию варвару.
Я заверил его:
— Naí, ты непременно будешь присутствовать. Потому что высокородная принцесса Амаламена — а она, без всякого сомнения, относится к варварам — будет благодарна, если ты поможешь ей побеседовать с Зеноном.
Переводчик так изумился, что буквально пошатнулся и чуть не упал.
— Ты хочешь сказать, что она собирается беседовать с императором?!
Поскольку диалог наш становился все более громким и эмоциональным, Амаламена тоже им заинтересовалась, и я сказал:
— Переводчик, ты можешь приступить к своим обязанностям прямо сейчас — переведи ей все, о чем мы только что с тобой говорили.
Он так и сделал, довольно сносно заговорив на старом наречии. Услышав, что я собираюсь взять ее на аудиенцию к Зенону, Амаламена была потрясена не меньше переводчика. Однако когда Сеуфес переводил нашу беседу, он очень торопился, а закончив перевод, поспешно повернулся ко мне и сказал на греческом:
— Но принцесса не может присутствовать! За всю историю Восточной империи ее посещали только presbeutés мужского пола! Басилевс будет не на шутку оскорблен, он будет в ярости, если ты приведешь с собой женщину. Это неслыханно!
— Теперь ты об этом услышал, — на готском языке сказал я и добавил: — Сеуфес, ты свободен до тех пор, пока нас не пригласят в приемную императора Зенона. Ступай прочь и постарайся успокоиться.
Как только он ушел, в крайнем возбуждении качая головой, Амаламена взглянула на меня одновременно изумленно и благодарно. В последнее время ее глаза частенько были затуманены, но теперь они снова засияли подобно огням Gemini.
— Благодарю тебя, — сказала она, — за такой восхитительный и удивительный подарок — включить меня в свою посольскую свиту. Я буду очень рада пойти с тобой в Пурпурный дворец. Но почему ты решил так поступить? И еще настоял на этом?
В ответ я сказал ей правду, пусть и не всю:
— Ты сама предложила это, принцесса, когда процитировала Аристотеля. Твоя красота должна помочь нам вместе свершить великие дела.
2
Все произошло так, как я и потребовал: евнух-управляющий пришел на следующий день ни свет ни заря, чтобы сообщить, что басилевс Зенон примет меня этим же утром. Ясно, что oikonómos ожидал увидеть, что я начну рассыпаться в благодарностях при этом известии. Однако он застал меня уже одетым в мой лучший наряд — только что отполированные доспехи, chlamys с зеленой вышивкой и плащ из медвежьей шкуры. Когда управляющий заметил, что я держу отполированный шлем, его лицо слегка вытянулось. Притворившись, что мое терпение уже почти истощилось, я ядовитым тоном произнес:
— Отлично, Мирос. Мы давно готовы. А теперь объясни, есть какие-нибудь формальности, которые мы должны соблюсти по дороге к дворцу?
— Мы? Кто это мы?
— Я и принцесса Амаламена, разумеется.
Он изумленно воскликнул:
— Ouá, papaí! — А затем засуетился, забормотал что-то и принялся метаться по комнате — похоже, управляющий был потрясен не меньше, чем переводчик. Я быстро прекратил это представление, безапелляционно заявив, что Амаламена будет сопровождать меня. Мирос всплеснул руками и издал скорбный вопль:
— Но я захватил лошадей только для тебя и себя!
Я выглянул во двор и увидел довольно многочисленный отряд, ожидавший нас, чтобы сопроводить во дворец, — великолепно одетые слуги, телохранители в доспехах и с оружием, даже оркестр музыкантов. Один из них держал под уздцы двух лошадей: их богато украшенные, с высокими спинками и балдахинами седла выглядели словно миниатюрные троны.
— Khristós![257] — с досадой воскликнул я. — Дворцовые ворота не более чем в трехстах шагах отсюда. По-моему, совершенно нелепо маршировать туда, словно на параде. Но если так полагается, то ладно. Мы с принцессой поедем, а ты можешь идти пешком, oikonómos, вместе с остальным эскортом.
Он в ужасе разинул рот, но я не собирался менять решение. В результате все так и отправились — мы с Амаламеной верхом на лошадях, а Мирос в своем тяжелом и длинном одеянии переваливался и спотыкался позади нас, чуть не падая под ноги охранникам, решительно печатающим шаг под отрывистый лидийский марш.
Большой дворец в Константинополе не просто сооружение, это целый город в городе. За массивными бронзовыми воротами и стенами из проконесского мрамора располагаются несколько разных дворцов, больших и поменьше — по-настоящему маленьких там нет; а также две отдельные резиденции: Октагон для императора и Пантеон для императрицы. Чего там еще только нет: многочисленные церкви и часовни, помимо массивной Святой Софии, расположенной сразу за стеной; жилище для дворцовой охраны, здание настолько грандиозное, что его никак не назовешь бараком; огромнейший пиршественный зал; множество других построек для собраний всевозможных советов и трибунала; оружейная; имперский архив; жилища для слуг и рабов; конюшни, псарни, массивные клетки птичников…
Аккуратно разбитые сады опоясывали всю дорогу до самой городской дамбы на границе с Пропонтидой, и потому, стоя на земле в Европе, можно было, глядя на северо-восток через пролив Босфор, увидеть на противоположном берегу Азию. Внизу на побережье — и это несмотря на то, что в Константинополе имелось еще целых семь портов, самых лучших в мире, — располагался порт Вуколеон, предназначенный исключительно для дворцовых нужд. Неподалеку от Вуколеона виднелись очертания увитой лестницей башни, на вершине которой находилась огромная металлическая чаша с огнями pháros.
Фасады большинства зданий были облицованы мрамором с маленького островка Проконесс, белым с черными прожилками. Однако внутренние стены, колонны, жаровни и даже саркофаги были сделаны преимущественно из египетского порфирита — занавески, портьеры и обивка были разноцветными, чтобы оттенить этот камень. Именно из-за своеобразия внутреннего убранства императорский дворец и назывался Пурпурным. И благодаря этому дети, родившиеся в императорской и других знатных семьях и живущие здесь, были известны как porphúro-genetós, «рожденные в пурпуре».
Учитывая всю роскошь, которая окружала нас там, может показаться странным, что меня захватила всего лишь одна, довольно незначительная деталь убранства. Окна в тронном зале императора были закрыты от солнца портьерами из тяжелого пурпурного шелка. Помещение освещалось всего лишь несколькими лампами и маленькими жаровнями, так что высокий потолок был невидим — или почти невидим. Когда я поднял голову, то понял, почему этот большой зал содержали в полумраке. Это было сделано для того, чтобы заставить сиять — наверху, где, должно быть, находились купол, крыша или стропила, — то, что выглядело ночными небесами, на которых сверкали мириады блестящих звездочек.
Все созвездия находились точно на тех местах, которые они занимали на настоящих небесах в ясную летнюю полночь, каждая звезда была как раз такого цвета и яркости, как и в небе. Удивительней всего была та оригинальная простота, с которой все это было сделано. Как я узнал позднее, все бесчисленные звезды наверху окрашенного в темный цвет купола были не чем иным, как скромными и непритязательными рыбьими чешуйками разного цвета и размера, приклеенными каждая точно на свое место, чтобы отражать свет мерцающих внизу ламп.
Я уже прежде видел, как лицо Амаламены окаменело от боли, когда один из слуг помогал ей сесть в седло, и теперь лицо ее снова исказилось, когда ей помогали слезать. Но принцесса шествовала гордо и невозмутимо, когда мы с эскортом вошли в один из дворцов, а затем в сопровождении Мироса миновали множество залов и коридоров. В одном зале находились подарки, которые мы привезли Зенону, выставленные на покрытых пурпуром столах, — вернее, их бо́льшая часть; один из подарков я еще не вручил управляющему и потому теперь нес сам в ящике из эбонитового дерева, покрытом причудливой резьбой. Из-за того что он был громоздким и тяжелым, я не доверил его Амаламене, она несла свернутый и скрепленный печатью пергамент Теодориха.
Делая все, как Мирос, мы с принцессой медленно прошли, время от времени останавливаясь, через тронный зал и затем преклонили колени перед басилевсом Зеноном. Его трон, разумеется, был сделан из порфирита и покрыт пурпуром. Хотя на троне вполне хватило бы места и для двоих, но Зенон сидел точно на его правой стороне. Я знал, почему трон был таким большим. По праздникам император садился слева, а справа лежала Библия, чтобы показать, что в этом случае правит Господь Бог. Но по будням император сам занимал место, предназначенное для Библии, чтобы продемонстрировать, что он является наместником Бога если не на всей Земле, то по крайней мере в Восточной Римской империи.