Ибо все цветки, как бы красивы и ароматны они ни были, есть не что иное, как всего лишь половые органы растений. Хотя, признаюсь, был один цветок, который я особенно не любил в то время, — лилия. Дело в том, что лилия с ее мясистым пестиком, вздымавшимся из окружавших его, подобно вульве, лепестков, казалась мне насмешкой над моими собственными половыми органами.
По-настоящему я смирился со своей двойственной природой, только когда провел много времени, читая языческие истории и слушая старые языческие песни, обнаруженные мною в христианском аббатстве. Я узнал, что не был единственным в своем роде, что ведь даже существовали специальные слова: готское «маннамави», или латинское androgynus, или же греческое arsenothélus, — они были придуманы на случай, если рождался кто-нибудь вроде меня. Как писал Плиний: «Природа, находясь в шутливом настроении, может произвести почти все». Так что, если языческие сказки были правдой, природа вполне могла произвести до меня и других таких же уродов.
Например, эти древние легенды рассказывали о некоем Тиресии, который на протяжении всей своей жизни становился то мужчиной, то женщиной, то снова мужчиной. Овидий писал о Гермафродите, сыне Гермеса и Афродиты (то есть Меркурия и Венеры). Этого необычайно красивого юношу полюбила нимфа Салмакида, но он отверг ее заигрывания, и тогда она обратилась к богам с просьбой сделать так, чтобы он никогда не мог с ней расстаться. Боги из вредности согласились, и однажды, когда Гермафродит и нимфа случайно искупались в одном и том же пруду, они превратили их в одно двуполое существо. Пруд этот (он находится где-то в Ликии) и по сей день считается волшебным: любой мужчина, который искупается в нем, выйдет уже наполовину женщиной, а женщина — наполовину мужчиной. Я все ломал голову, кем бы я стал, если бы смог найти этот пруд, но мне так никогда и не довелось побывать в Ликии, что в Восточной империи.
Был еще и богоподобный Агдист, который, подобно мне, родился маннамави. Но другие боги отрезали ему мужской орган и оставили только женские, после этого Агдист стал богиней, известной как Кибела. В древности как среди смертных, так и среди богов попадались и другие, кроме Тиресия, кто менял свой пол в течение жизни. Собственно, один из первых римских императоров, Нерон, хотя вовсе не был двуполым существом, получал большое удовольствие, деля постель как с мужчинами, так и с женщинами. Когда же он публично «вступил в брак» с одним из своих мальчиков-любовников, кто-то из присутствовавших на свадьбе бросил ядовитую реплику, дескать, «мир был бы счастливее, будь у отца Нерона в свое время такая же жена».
Я не только узнал обо всех этих людях двоякого или переменчивого пола, которые жили до меня, но также начал верить, что маннамави вроде меня рождаются среди людей и сейчас. Похоже, например, что они были распространены среди оставшихся скифских народов. В Древнем мире скифы прославились тем, что были необычайно жирными и ленивыми, а их мужчины и женщины так мало интересовались плотскими утехами, что это в конце концов и стало причиной того, что их народ постепенно уменьшался в числе, пока не выродился окончательно. Тем не менее их рассеянные повсюду немногочисленные потомки до сих пор пользуются словом enarios, означающим «мужчина-женщина», которое можно было отнести и к маннамави вроде меня.
То, что я узнал из книг, заставило меня не чувствовать себя таким уж одиноким в этом мире, по крайней мере, я перестал ощущать свою непереносимую исключительность. Если на земле существовали и другие существа, подобные мне, тогда я мог рано или поздно встретить кого-нибудь из них. Я даже как-то решил отправиться в те знойные африканские земли, в Ливию[32] и в Египет, откуда привозили диковинных спаренных животных — тигра-лошадь, птицу-верблюда и подобных им, — потому что в тех краях могла существовать и помесь людей вроде меня. Однако я так и не побывал там, поэтому ничего не могу рассказать о тех землях.
И в любом случае я слишком забежал вперед в своей хронике.
2
Когда во второй и последний раз меня изгнали из аббатства Святого Дамиана, я покинул его в том же настроении, что и монастырь Святой Пелагеи, со смесью антипатии и волнения, ломая голову над тем, какие приключения и несчастья ожидают меня за пределами Балсан Хринкхен. Прежде мне доводилось бывать лишь в ближайших деревнях и в крестьянских домах в горах, да и то нечасто. И уж вовсе никогда не путешествовал я в одиночку. Обычно один из братьев брал меня в монастырскую повозку, чтобы я помог ему погрузить какой-нибудь провиант или другой груз, который требовалось доставить оттуда. Теперь же, когда я поднялся из Кольца Балсама на огромное холмистое плато Иупа, несмотря на то, что я был закутан в стриженую овчину и на моем плече сидел верный орел, я почувствовал себя чуть ли не голым посреди быстро наступающей зимы и беззащитным против всех тех напастей, что еще могли свалиться на меня в будущем. В аббатстве все было предсказуемо. А теперь я оказался без крыши над головой, незащищенный на бесконечной дороге, где невозможно предвидеть, что произойдет уже в следующий момент.
Первые две или три деревни, которые мне встретились по дороге, я посещал раньше в обществе братьев, поэтому меня узнавали как «монастырского мальчишку», и — хотя местные жители глазели на моего juika-bloth с некоторым удивлением и любопытством — они, без сомнения, полагали, что меня послали пешком с каким-нибудь поручением из аббатства Святого Дамиана. Но, едва миновав эти места, я оказался на территории мне незнакомой и забеспокоился по вполне конкретной причине. Ибо было вполне вероятно, что если мне кто-нибудь встретится, то он попытается предъявить на меня права или посчитает меня беглым рабом, и попробуй докажи, что это не так.
Разумеется, у меня не имелось никакой вольной, ведь я не был рабом и мне ее не дали. И как тогда, спрашивается, можно доказать, что ты свободный человек? Разумеется, взрослым мужчинам или женщинам редко приходилось доказывать подобное, если только у них не было на коже шрамов и мозолей от железного ошейника или кандалов или же если им не повезло и они достаточно походили по описанию на настоящих беглецов. Но подростка, путешествующего в одиночку по сельской местности, легко может задержать любой, кто пожелает сделать его своим рабом. И бесполезно громко протестовать и объяснять, что ты, дескать, просто странник, ибо любой суд поверит на слово взрослому человеку.
Мальчики были для охотников за рабами особо желанной добычей, поскольку, даже если они были еще совсем маленькими, в будущем могли много трудиться, так что расходы на их воспитание вполне себя оправдывали. Однако я уже был достаточно большим, чтобы из меня, независимо от пола, получился полезный раб. Одеяние, которое на мне было, сплошь и рядом носили в сельской местности как мужчины, так и женщины. Так что, вы понимаете, риск попасть к охотнику за рабами был очень велик. Если бы меня приняли за мальчишку, то определили бы на тяжелую работу, а если бы посчитали девчонкой, то, возможно, нашли бы мне занятие полегче, причем в этом случае мне, скорее всего, пришлось бы также делить постель с «новым» хозяином.
Именно поэтому, заслышав на дороге топот всадника или шум повозки, я прятался, припав к земле в ближайшем подлеске, а едва завидев вдали незнакомое поселение, обходил его стороной на безопасном расстоянии. Я никогда не просил крова или еды в каком-нибудь придорожном доме. Даже в холодную, снежную погоду я довольно удобно устраивался на ночлег в стогах или коровниках, просыпался чуть свет и уходил еще до того, как утром появлялся крестьянин. В силу необходимости я научился лучше владеть пращой, однако все равно не слишком часто мог добыть себе на ужин кролика или какую-нибудь съедобную птицу. Мой друг-орел оказался значительно более удачливым охотником, но я голодал не настолько сильно, чтобы делить с juika-bloth убитых им змей, мышей и прочую живность. К сожалению, мало что можно было стащить с покрытых снегом крестьянских полей, только случайную, не замеченную хозяевами мерзлую репу. Поэтому, признаюсь честно, когда мне уж совсем нечего было есть, я забирался в курятники и воровал яйца, а время от времени и кур. Один раз я попал при этом в серьезную переделку.
Как-то рано утром мой juika-bloth улетел на поиски пропитания, а я пробрался в курятник. И уже вытащил из-под кур несколько теплых, только что снесенных яиц — я проделывал это столь искусно, что куры только слегка сонно квохтали, жалуясь, — когда тяжелая рука властно сжала мое плечо, вытолкнула меня в предрассветные сумерки скотного двора и бросила на промерзлую и жесткую, как железо, землю. Крестьянин, дюжий мужик с красным лицом, воспаленными красными глазами и огненно-рыжей бородой, уставился на меня, помахивая тяжелой дубинкой, и злобно прорычал:
— Sai! Gafaífah thanna aiweino faihugairns thiufs! Смотрите-ка! Я поймал этого ненасытного вора!
Теперь я понял, почему он оказался тут ни свет ни заря. Очевидно, его курятник регулярно опустошали до меня другие, и крестьянин залег в засаде. Скорее всего, вором была лисица или ласка, но у меня не было возможности объяснить это разъяренному хозяину: теперь, поймав мелкого воришку, он упоенно рассказывал мне, как будет бить меня смертным боем, а затем закует в цепи и сделает рабом. Когда крестьянин ударил меня по ребрам дубинкой, я опомнился и завопил: «Juika-bloth!» Я начал подниматься на ноги, но получил еще один удар по лицу, прежде чем орел успел вернуться.
Когда он пролетел между мной и моим противником, сел мне на плечо и с любопытством уставился на крестьянина, глаза мужика расширились, а его дубинка застыла в воздухе. Juika-bloth, разумеется, не питал никакой злобы к незнакомцу, но хищнику и не надо слишком пристально смотреть на человека, чтобы выглядеть зловеще. Мужик отшатнулся от нас и удивленно пробормотал:
— Unhultha skohl…
Я не дал ему возможности прийти в себя, просто помчался прочь изо всех сил. Я даже стряхнул с плеча своего орла, и ему пришлось лететь самому, держась надо мной. Возможно, это напугало крестьянина еще больше, потому что он не стал меня преследовать. Бьюсь об заклад, что всю оставшуюся жизнь этот селянин пугал других, рассказывая, как однажды в своем собственном дворе сражался с «нечистым демоном» и его злым крылатым духом.