— Правда? — спросил он уже не так настороженно. — Едва ли я могу поверить, что хоть один человек ставил на меня.
— Но я поставил. И выручил значительную сумму.
— В это я могу поверить, — мрачно произнес он.
— И мне очень хотелось бы хоть как-то отблагодарить тебя, уж прости мне мою дерзость. Разумеется, я знаю, clarissimus, ты никогда не примешь pars honorarium[132]. Поэтому я принес тебе подарок.
— Ну-ну.
— Я потратил часть выигрыша, чтобы купить тебе рабыню. Благодарю тебя, однако у меня и так множество рабынь.
— Но не таких, как эта, clarissimus. Молоденькая девственница, только созревшая, как плод, готовый к тому, чтобы его сорвали.
— Еще раз спасибо, но я уже наслаждался многими такими плодами.
— Не такими, как этот, — повторил я. — Эта девочка-ребенок не только девственница, не только очень красива, но она еще и чернокожая. Молоденькая эфиопка.
— Правда? — прошептал Джаирус, и его мрачное лицо просветлело. — Я никогда еще не спал с чернокожей девушкой.
— Ты можешь переспать с этой немедленно. Я взял на себя смелость и привел ее сюда, в термы. Ты найдешь рабыню совершенно голой в exedrium под номером три неподалеку от входа.
Он прищурился:
— Уж не собираешься ли ты подшутить надо мной?
— Ну что ты, clarissimus. Тебе надо только сходить и посмотреть. Если тебе не понравится то, что ты увидишь… ну, я подожду тебя здесь. Просто вернись и скажи мне, что отказываешься от подарка.
Джаирус все еще смотрел на меня с подозрением, но также было видно, что он испытывает страстное желание. Он встал, завернулся в полотенце и сказал:
— Тогда подожди меня здесь. Если я не вернусь немедленно и не задушу тебя за глупую шутку, я вернусь после и окажу тебе достойный прием в благодарность за твой подарок.
И он отправился к выходу из здания.
Я не стал ждать, а почти сразу же последовал за ним. Я не мог терять времени, ибо рассчитал все по минутам. Вот Джаирус прошел в дверь exedrium и остался там, явно заинтересовавшись Обезьянкой. Я стремительно вернулся в apodyterium и торопливо оделся вновь. Затем снова помчался как сумасшедший в deversorium, где ворвался в свою комнату, сорвал с себя мужскую одежду и надел наряд Юхизы. У меня не было времени на притирания и украшения, поскольку я тут же снова побежал обратно к термам, которые только что покинул.
Обезьянка, как ей и приказали, уже ожидала меня на углу улицы, безмятежно рассматривая прохожих. Многие из них замедляли шаг или останавливались, чтобы тоже бросить на африканку взгляд, потому что хотя торговые караваны, которые прибывали в Констанцию, все-таки иногда привозили с собой чернокожих рабов, но это бывало не так уж часто, да и к тому же среди рабынь очень редко попадались такие красивые чернокожие девушки. Когда я взял ее за руку, маленькая Обезьянка отскочила от меня: я был женщиной и незнакомкой. Но затем она узнала во мне своего нового владельца и улыбнулась, хотя и выглядела, что и понятно, весьма смущенной, ибо сочла мое поведение довольно странным. Я жестом показал на термы, спрашивая ее, все ли в порядке. Она широко улыбнулась мне и энергично закивала.
Итак, я потащил ее теперь к женским термам; разумеется, для знатных женщин приводить с собой рабынь было обычным делом, пусть даже и чернокожих. Мы с Обезьянкой разделись в apodyterium и затем вместе отправились дальше. Прошло уже достаточно времени, так как Робея находилась в самой дальней комнате, balineum, плавая после ванны в бассейне с теплой водой, так же лениво и томно, как и тогда, когда я увидел ее впервые. Однако было очевидно, что и ее тоже подруги сторонятся, потому что женщины и девушки позволили Робее занять целиком весь дальний конец бассейна — тот темный и дальний уголок, где она когда-то предлагала мне развлечься.
Позаботившись о том, чтобы Робея не заметила меня, я показал Обезьянке очередную жертву и снова при помощи жестов отдал распоряжения. Она должна самым соблазнительным образом подплыть к Робее и согласиться на все, что ей предложит эта дама. Затем, после того как Обезьянка исполнит свое предназначение, она должна поспешить в apodyterium, быстро одеться и покинуть термы, на этот раз снаружи буду ждать я. Обезьянка покивала головой и грациозно скользнула в воду, тогда как я вернулся в apodyterium и в самый последний раз за этот день облачился в наряд Юхизы.
Я томился в ожидании на улице; время, казалось, текло необычайно медленно. На самом деле все произошло довольно быстро. Я смог расслышать отчетливую суматоху внутри терм — женские вопли, топот ног, плач детей и крики слуг — за пару минут до того, как Обезьянка торопливо выскочила из Дверей, все еще натягивая на себя что-то из верхней одежды. Предупреждая мои вопросы, маленькая чернокожая девчушка расплылась в широкой белозубой улыбке и закивала.
Теперь уже не торопясь, я отвел Обезьянку к нашему последнему месту назначения, в самый бедный район на окраине города. Гудинанд как-то показал мне свой дом, но никогда не приглашал меня зайти — он стыдился своей грязной и убогой лачуги. Я велел Обезьянке войти внутрь и отдал ей свой кошель. Затем я осторожно поцеловал ее в знак благодарности в эбеновый лоб, махнул рукой на прощание и проследил, как девушка вошла в дом.
В кошеле находились несколько серебряных siliquae, которые я специально отложил для этого случая, и servitium Обезьянки, теперь уже подписанный и мной тоже. Моя запись была сделана на старом наречии готическим шрифтом: «Máizen thizai friathwai manna ni habáith, ei huas sáiwala seina lagjith faúr frijonds seinans».
Я никогда не встречал старую больную мать Гудинанда и даже не знал, умеет ли она читать. Но вдова должна обрадоваться деньгам, и, уж конечно, кто-нибудь из соседей сможет перевести для нее оба документа. В servitium говорилось, что отныне эта достойная женщина является законной владелицей рабыни, которая будет заботиться о ней вместо погибшего Гудинанда. Другой документ напоминал ей то, что мать Гудинанда (если она была истинной христианкой) должна была и так знать: «Никто не заслуживает большей любви, чем тот, кто отдал свою жизнь за друга».
Я вернулся в deversorium, переоделся в одежду Торна и собрался уже насладиться заслуженным отдыхом в свой комнате, когда пришел Вайрд в сильном подпитии, его усы и борода топорщились во все стороны. Он взглянул на меня налитыми кровью глазами и сказал:
— Без сомнения, ты уже слышал, что дракониха Робея и ее змееныш Джаирус мертвы.
— Нет, fráuja, я пока еще не слышал, но от души надеялся на это.
— Они умерли во время купания, но не потому, что утонули. Похоже, оба скончались почти одновременно, хотя и в разных термах.
— Я ожидал, что услышу это.
— Они умерли при весьма любопытных обстоятельствах. И что особенно странно, при похожих обстоятельствах.
— Я рад слышать это.
— Говорят, что на лице Джаируса застыла ужасная гримаса, что его тело все было перекручено и лежало в луже собственных нечистот. Говорят, что рот Робеи был также раскрыт от ужаса, что от конвульсий ее тело чуть ли не завязалось узлом и что она плавала в бассейне balineum, который стал коричневым от ее нечистот.
— Чрезвычайно рад услышать это.
— Странно, в свете произошедшего сегодня, что священник Тибурниус все еще жив.
— Мне самому жаль, что он жив. Но я подумал, что будет неосмотрительным с моей стороны разом избавить Констанцию от всех, кто творит зло. Я оставлю священника на суд Господа, которому, как этот лицемер заявляет, он служит.
— Немного же он может послужить ему с этих пор. По крайней мере, на людях. Полагаю, что всю оставшуюся жизнь Тибурниус станет скрываться за запертыми и охраняемыми дверями.
Когда я ничего не ответил на это, а только усмехнулся, Вайрд задумчиво почесал свою бороду и сказал:
— Итак, вот для чего тебе понадобились все наши деньги. Но, во имя мстительной каменной статуи Мития[133], мальчишка, что ты купил на эти деньги?
— Ну, я кое-что приобрел у египтянина-работорговца.
— Что? Ты купил раба-гладиатора? Нанял sicarius?[134] Но говорят, что на обоих трупах не было никаких следов насилия.
— Я купил venefica.
— Что?! — От изумления Вайрд почти протрезвел. — Что тебе известно о venefica? Откуда ты узнал?
— Я по натуре своей очень любознательный, fráuja. Всем вокруг интересуюсь. Я узнал, что некоторых рабынь с младенчества кормят определенными ядами. Сначала им дают совсем немного, затем увеличивают дозы. К тому времени, когда рабыни достигают девичества, их собственные тела привыкают к этим веществам и те не причиняют им вреда. Однако накопленный яд настолько опасен, что мужчина, который делит постель с venefica, — и любой, кто отведает ее соков, — сразу же умирает.
Тихим голосом Вайрд произнес:
— И ты купил одну venefica. И подарил ее…
— Да, я купил совершенно особую рабыню. Эту девочку, как и большинство venefica, кормили аконитом, потому что у этого яда нет неприятного привкуса. Но ее еще всю жизнь кормили и elaterium. Если ты не знаешь, fráuja, этот яд получают из небольшого растения, которое называется «бешеный огурец».
— Иисусе, — произнес Вайрд, глядя на меня с каким-то благоговейным ужасом. — Ничего удивительного, что они умерли такой отвратительной смертью — треснули, как огурец.
Теперь Вайрд окончательно протрезвел и, похоже, ему было не по себе.
— Скажи мне, мальчишка, ты решил оставить себе эту venefica?
— Не беспокойся, fráuja. Она выполнила здесь свою работу, а я свою. Больше она мне не нужна. Я предлагаю нам с тобой поскорее отправиться куда-нибудь еще. Как только мы упакуем вещи и закончим все приготовления, я с радостью покину Констанцию. Навсегда.
ОБИТЕЛЬ ЭХА
1
Остаток осени, всю зиму и бо́льшую часть весны я работал усерднее, чем прежде, — держал данное Вайрду обещание, — стараясь добыть побольше шкур, рогов горных козлов, бобровых струй. Разумеется, мало кто из охотников смог бы угнаться за Вайрдом. Он по-прежнему далеко превосходил меня в знании леса и мастерстве охоты. Однако я начал замечать (и сам Вайрд признавал это с грустью и досадой), что преклонный возраст давал о себе знать, так что теперь его зрение оставалось по-прежнему острым только при ярком дневном свете.