5
За то время, что я жил у вдовы, я постепенно перетаскал в лачугу все свои женские наряды и безделушки, все, разумеется, гораздо лучшего качества, чем те, которые были на мне, когда я впервые пришел сюда. При этом всякий раз притворялся, что они были новыми — покупками, которые я позволил себе на честно заработанные деньги. Итак, собираясь вечером в пятницу на вакханалию, я так же застенчиво, как и всякая молоденькая женщина, которой предстоит пойти в незнакомое общество, сказал Денгле:
— Полагаю, в честь столь торжественного случая мне следует надеть свой самый лучший наряд.
— Как хочешь, — беззаботно ответила вдова. — Это не имеет значения. Ты все снимешь с себя еще до окончания ночи.
— Что? — спросил я, слегка встревожившись.
— Eheu, нечего изображать тут возмущение. Почему это девчонки твоего круга всегда такие стыдливые и скромные, когда они идут куда-нибудь, кроме улицы?
— Я уже говорила тебе, гая Денгла, я не шлюха.
— А я говорила тебе, что тебе нет нужды что-то изображать из себя. Уж меня-то не проведешь! Мне великолепно известно, что, работая у скорняка, нельзя купить такие прекрасные наряды, как твои. Но даже если ты украла эти вещи, мне нет дела, поскольку они были украдены не у меня. Ну и что, я сама не раз занималась воровством. В любом случае никто не заставит тебя насильно снимать одежду во время ритуала, хотя это будет выглядеть весьма вызывающе и грубо, если ты не разденешься, когда все остальные сделают это. Однако если ты подчиняешься римскому обычаю, то можешь оставить на себе один предмет одежды. Еще тебе нет нужды… хм… участвовать в ритуале, если ты не захочешь. Многие из самых ярых наших почитателей посещают храм только для того, чтобы смотреть, и, кажется, им удается достичь чрезвычайно высокой степени hysterikà zêlos, ничего не делая, а всего лишь наблюдая. А теперь, если ты собираешься переодеться, Веледа, иди и переоденься. Нам скоро надо будет выходить. Мелбай уже ушла, чтобы облачиться в свое одеяние жрицы. Я заберу близнецов, мы с тобой крепко возьмем их за руки, чтобы мальчишки не сбежали. Эти маленькие болваны так напуганы, словно их собираются отвести в логово к волкам.
В самом деле, подумал я, латинское слово lupa и впрямь означает «волчица», но также еще и служит — хотя это настоящее оскорбление для волков — для того, чтобы именовать им непристойную женщину, блудницу. В любом случае, похоже, у братьев есть причина бояться.
Я быстренько переоделся в лучшее платье и лучший плащ — и в последнюю очередь надел свое лучшее женское украшение, бронзовый нагрудник, который приобрел в Хальштате, — после чего послушно взял за руку одного из мальчиков и мы вчетвером прошествовали в святилище Бахуса.
Внутри храм был, как и сказала Денгла, тускло освещен: на каждой стене просторной комнаты с высоким потолком прикреплено по одному факелу. Но мне было достаточно света, чтобы разглядеть внутреннее убранство, которое в основном состояло из мягких кушеток: их, расставленных в беспорядке на открытом пространстве в центре мозаичного пола, оказалось примерно два десятка. Среди кушеток были установлены высокие вазы с ирисами, ромашками и примулами — белыми цветами, которые были видны в полумраке. Еще там стояли в беспорядке маленькие сосуды с чадящими сосновыми шишками, и я вспомнил, как однажды старый Вайрд сказал, что этот смолистый запах «заставляет kunte загораться так же сильно, как и ладан». В комнате, там, где я ожидал увидеть алтарь или ambo, возвышался только огромный мраморный стол. Такой стол мог бы послужить украшением чрезвычайно изысканной таверны, потому что на нем стояли пирамида из десятка бочонков с вином — опрокинутых набок и с заткнутыми пробками отверстиями, готовыми к тому, чтобы из них полилось вино, — а также строй кубков и чаш и многочисленные подносы, полные разноцветного винограда.
— Откуда же взялся весь этот виноград? — спросил я, когда мы с Денглой и мальчиками уселись на кушетку. — Ведь еще даже не наступило лето.
— Ты правда не знаешь? Если виноград закопать в мешке с редиской, он остается свежим и сладким в течение долгих месяцев. А нам, разумеется, нужен виноград в течение всего года, ведь Вакх — бог виноделия.
Группа женщин, сидевших на ближайшей к столу кушетке, стала наигрывать приятную мелодию. Когда мои глаза привыкли к тусклому освещению, я разглядел, что одна из них дергала струны лиры, другая трясла sistrum[198], а третья легко ударяла по лежавшему на коленях барабану, еще одна тихонько дула в свирель, а пятая играла на флейте в виде луковицы. Все пять женщин были обнажены.
Казалось, в церемониалах, посвященных Вакху, не было строго установленных правил. Некоторое число людей уже находилось в храме, когда мы вчетвером пришли туда, остальные проскользнули после нас, по одному или по двое. Почти все были женщинами; там набралось от силы десять или двенадцать мужчин. Каждый из посвященных, еще не заняв своего места, направлялся прямо к мраморному столу и наполнял чашу или кубок вином. Все они время от времени возвращались к бочонкам, возможно стремясь напиться, дабы поскорее избавиться от всякой робости и скромности. Денгла пила так же часто и много, как и все остальные, она заставила и близнецов выпить много чаш вина, побуждая к этому и меня. Я тоже отправился и налил себе кубок, а потом я еще несколько раз наполнял его, чтобы не показаться неучтивым, но бо́льшую часть вина я тайком выливал в стоящую поблизости вазу с цветами.
Еще, дабы не проявлять чрезмерного любопытства, я, хоть и с большим трудом, удерживался от того, чтобы подняться и начать рассматривать окружающих. Однако и так было ясно, что собравшиеся вакханки не все принадлежали к простонародью. Не поворачивая головы, я увидел нескольких женщин, облаченных в прекрасные одеяния: я узнал трех из тех, с кем встречался на пирах и застольях, которые посещал в качестве Торнарекса. Это были женщины такого сорта, к которым я всегда относился с презрением: из тех, что вечно советуются с астрологами. Одного из немолодых, чрезмерно толстых мужчин я тоже узнал и пришел в изумление, поскольку это был префект Маециус.
Так вот оно что! Вдова Денгла вовсе не выведывала секреты наиболее уважаемых жителей Виндобоны при помощи haliuruns магии. Ей это было ни к чему. Достаточно было только припугнуть того же Маециуса и женщин из знатных семей: дескать, она расскажет всем, что эти особы являются почитателями Вакха. Мелбай уже предупредила меня относительно самого священного правила их общины: никто из них никогда не признается непосвященному, что́ именно происходит внутри храма. Возможно, Мелбай и другие никогда этого не делали, однако Денгла вполне могла нарушить запрет, если бы только это принесло ей выгоду.
Спустя какое-то время пять обнаженных женщин перестали играть, бормотание и бульканье вина прекратились. Музыканты снова принялись играть, но уже громче, то, что я принял за гимн Вакху: он был не мелодичен, а раздражающе неблагозвучен. В стене позади мраморного стола распахнулась дверь, и вошли жрецы и жрицы. Там было трое мужчин и одиннадцать женщин (в том числе и Мелбай), каждый из них тащил на поводке упирающегося и жалобно блеющего козленка. Последователи Вакха закричали, приветствуя их: «Io!», «Salve!», «Euoi!», а кое-кто и «Háils!». Крики не смолкали, пока все четырнадцать жриц и жрецов огибали комнату по окружности. Причем служители культа делали это не торжественно, а шатаясь и покачиваясь, в притворном или настоящем подпитии, время от времени спотыкаясь о своих маленьких козликов и чуть не падая.
— Всегда четырнадцать жрецов, — неразборчиво произнесла Денгла, наклонившись к моему уху, чтобы я мог расслышать ее в шуме. — Потому что когда Вакх был младенцем, его воспитывали четырнадцать нисейских нимф. И разумеется, мы приносим в жертву козлят, поскольку бог питал отвращение к козам. Они поедают виноград.
На всех четырнадцати служителях культа были короны из виноградных листьев, а на плечи наброшены шкуры леопардов. Больше на них ничего не было, а шкура леопарда не слишком-то большая — ею не укроешься. Полуобнаженные жрицы выглядели не особенно привлекательно: все они были примерно ровесницы Мелбай и такие же некрасивые. Двое жрецов точно были евнухами: бледные, толстые и вялые. А третий явно кастрировал себя совсем недавно, потому что он был очень худым, но таким старым, что я удивился, для чего ему это вообще понадобилось. Каждый из жрецов и жриц держал в свободной от поводка руке то, что Денгла назвала «тирс», — длинную дубинку с сосновой шишкой на конце, и дубинками этими они размахивали в воздухе.
Я произнес громко, чтобы меня можно было расслышать среди криков, блеянья и неблагозвучной музыки:
— Я знаю, что леопард — священный зверь Вакха, отсюда и эти шкуры. Но что означает сосновая шишка?
Денгла, хихикнув, сказала только:
— Она представляет собой некое утолщение, — и снова пьяно засмеялась.
Когда процессия жрецов опять оказалась в ближней части комнаты, тринадцать из них остановились у стены, а старик властно, хотя и пошатываясь, встал перед мраморным столом. Музыканты перестали играть, и паства постепенно перестала кричать, тогда жрец налил себе до краев чашу вина из бочонка и сделал большой освежающий глоток. После этого он заговорил — насколько я уловил, это были вирши-заклинания, наставления и благословения в честь Вакха.
— Euoi Bacche! Io Bacche! — начал он, чуть не визжа.
Бо́льшая часть его проповеди была на греческом, а я не слишком хорошо понимал стихи на этом языке. В любом случае оратор выпил предварительно столько вина, что вряд ли даже настоящий грек смог бы понять его. Остальная часть речи была на языке, который я не мог определить, — возможно, этрусском или египетском.
Одно из высказываний, которое жрец произнес на латыни, заставило меня вздрогнуть, потому что оно было взято из Библии, Евангелия от Луки. Жрец почти прокричал:
— Блаженны неплодные и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!