Воин — страница 198 из 200

— Косой удар, — заметила она со знанием дела. — Помнится, Воин перерубал им надвое быков.

— Точно, — подтвердил Гиптий. — Это была его любимая забава. Значит его надо искать где-то здесь.

Атланты разбрасывали мертвые тела до тех пор, пока не наткнулись на огромную кучу краснооперенных стрел.

— Арии говорили, что погребли одного из черных воинов под курганом из стрел, — задумчиво произнесла Леда.

Гиптий, не мешкая, принялся раскидывать камышовые прутья. Он торопился, потому что ночь была на исходе, и уколол палец о зазубренный наконечник. Чертыхаясь, атлант отдернул пораненную руку и тут же с предостерегающим криком схватился за меч, потому что увидел третьего охотника за трупами, подкрадывающегося сзади к Леде. Реакция Гиптия была стремительной. Отшвырнув девушку в сторону, он принял мечом предназначенный ей удар, затем обезоружил противника и ударом кулака свалил его на землю. Блеснул заносимый над головой меч, но Леда успела предупредить удар, цепко схватив Гиптия за кисть руки.

— Оставь. Это один из тех, кто были рядом с Воином.

— Но он не похож на эллина, — проворчал атлант, рассматривая смуглое скуластое лицо поверженного. — Это варвар.

— Он киммериец, раб, сбежавший от своих господ-парсов. Он дрался плечом к плечу со спартиатами.

— Киммериец? — удивился Гиптий. — Что ты ищешь здесь, киммериец? — спросил он Дагута на языке степняков.

— Тело великого Конана, — пробормотал Дагут, еще не до конца оправившийся от удара. — Он пал в этой битве, а мне довелось уцелеть.

— Что же ты, киммериец, не умер рядом с царем?

Разбойник сердито блеснул глазами и с неохотой ответил:

— Топор, опустившийся на мою голову, оказался крепче шлема. Я упал, лишившись чувств, и варвары сочли меня убитым. Теперь будет кому мстить. Но сначала я должен предать земле тело великого Конана.

— Мы тоже ищем его, киммериец, — сказал Гиптий. — Ты можешь помочь нам.

Атлант возвратил меч в ножны и помог Дагуту подняться. С приходом третьего дело стало спориться быстрее. Вскоре они раскидали все стрелы, совершенно очистив участок холма, где встретил свои последние мгновения царь спартиатов. Дагут с радостным криком поднял с земли огромный, тускло блеснувший меч.

— Да, это Разрушитель, — подтвердил Гиптий. — Но где Воин?

— Юльма здесь нет! — разорвал тишину хрипловатый глухой голос. Трое дружно повернули головы. Шагах в двадцати от них черпала огромная фигура, до самых пят закутанная в плащ. Голову незнакомца скрывал покатый шлем.

— Танатос его побери! Черный воин! — выдавил Гиптий, судорожно хватаясь за рукоять меча. Леда предостерегающе положила руку на плечо атланта.

— Остановись! Он нам не враг!

— Его здесь нет! — вновь сказал воин в черном. — Кто-то унес тело. Но он славно умер, сумев восхитить даже меня. А я понимаю толк в смерти. Придет время, Эмпедокл и ты последуешь за ним. Постарайся, чтобы твоя смерть была столь же загадочной и прекрасной! А он умер. И кто-то унес его тело. Я буду ждать тебя на Альтаире!

И человек в плаще исчез. Еще мгновение назад его силуэт четко вырисовывался на фоне светлеющего неба, а теперь на этом месте лениво мерцали звезды.

— Куда он подевался, — пробормотал Гиптий. — И причем здесь Альтаир. Леда, ты… — Атлант повернул голову и осекся. Девушка также пропала, а остолбеневший Дагут, раскрыв рот, взирал туда, где только что стояли ее легкие ноги.

— Призраки исчезают, — шепнули губы атланта, — значит ночь прошла и грядет день. Нам пора, мой друг, иначе мы окажемся в руках варваров.

— А где же Конан? — все еще не понимая что происходит, спросил Дагут.

Гиптий пожал плечами.

— Не знаю. Он ушел. Но, быть может, он когда-нибудь вернется. Его будут звать как-то иначе и он будет держать в руке свой великий Разрушитель.

— Но кто он? — Дагут вопрошающе посмотрел на атланта. — Почему тот, в черном плаще, назвал его Юльмом? Почему люди, нашедшие здесь смерть, именовали его царем Леонидом? Кто он в самом деле?

— А разве это важно? Кто он: атлант Юльм, киммериец Конан или спартиат Леонид? Имя — лишь песчинка, исчезающая в черной дыре Времени. Важно другое. Важно, что нашелся человек, сказавший: я не отступлю пред смертью; важно, что нашелся человек, который предпочел бегству славную гибель на этих выжженных склонах. Важно, что восходит солнце!

И оно взошло.

Вместо эпилога

1. Год спустя. Платеи

Мардоний и сам не представлял, сколь сильны его руки. Особенно в мгновения гнева.

— Бесподобно! — Таллия вполне искренне хлопала в ладоши. Вельможа усилием воли отогнал прочь багровую пелену и обнаружил, что на полу лежат несколько позолоченных чешуек — кусочки брони, оторванные стальными пальцами от панциря. Мардоний кашлянул, со смущением чувствуя, как его лицо багровеет.

— Дрянь! — процедил он. — Ты играешь со мной!

— Много же времени тебе потребовалось, чтобы понять это!

— Берегись!

— Чего? — изобразив ленивую улыбку, спросила Таллия. — Или ты собираешься приказать отсечь мне голову?

— Нет… Я выпорю тебя плетьми. Сам. Потом тебя отдадут…

Ионийка не дала Мардонию договорить.

— Заткнись! — приказала она. — Иначе я вышвырну тебя из шатра.

Возникла пауза. Воспользовавшись ею, девушка выглянула через кисейный полог наружу. Ее взору предстал уже успевший опостылеть пейзаж — пологий склон Киферона[242], покрытый желтеющими кустарниками и проплешинами высохшей травы.

— Скоро осень, — прошептала Таллия. — Снова осень…

Минул год с тех пор, как отважные спартиаты сложили головы в фермопильском ущелье. За этот год произошло немало событий, повлиявших на судьбу Эллады и великой Парсы.

Овладев Фермопилами, мидяне вторглись в Беотию, где их ждал самый радушный прием, а затем и в Аттику. Ксеркс повелел щадить тех, кто дают землю и воду, и безжалостно карать непокорных. Варвары совершенно разорили крохотную Фокиду. Города и села были преданы огню, хлеб потравлен конями, сады вырублены. Сами фокидцы вместе с семьями и скарбом искали спасения на крутых склонах Парнаса. Не пострадали лишь Дельфы, напротив, царь велел передать дельфийским жрецам немало драгоценных даров. Они их честно заработали.

Затем парсы заняли Аттику. Посевы дерзких афинян были вытоптаны, акрополь взят штурмом и сожжен. Когда Ксерксу донесли, что в огне погибли все афинские храмы, он удовлетворенно улыбнулся. Святыни Ахурамазды были отомщены, великий бог должен был быть доволен. Теперь надлежало поквитаться с людьми, принесшими пожар войны на землю Парсийской империи.

Афиняне понимали, что им не отстоять родной земли в неравной битве и искали спасения на море. Переправив семьи на Саламин, они ждали, что предпримут завоеватели. Приказ Ксеркса был лаконичен:

— Приведите их в цепях!

У эллинов было четыре сотни кораблей, у варваров — вдвое больше. Фемистокл где уговорами, где подкупом, где угрозами заставил эллинских навархов принять решение дать бой. И эллины, выждав удобный момент, дали. С помощью нехитрых уловок им удалось убедить мидян в мнимой слабости эллинского флота. Ксеркс поверил лазутчикам, посланным Фемистоклом, и, вместо того, чтобы готовиться в битве, парсы принялись отрезать эллинам пути возможного отступления — блокировать проливы и захватывать близлежащие острова. Варвары делили шкуру еще не убитого медведя, а это редко кому сходило с рук. В решающий момент, когда потребовалось обрушиться на эллинский флот всеми эскадрами, парсийские навархи смогли противопоставить неприятелю лишь флотилию финикийцев, меньшую числом и порядком избитую в предшествующих стычках. Пока эллинские триеры истребляли финикийские суда, прочие парсийские корабли бесцельно курсировали вдали от Элевксинской бухты, где развернулось сражение. Лишь когда финикияне были почти полностью разбиты, им на помощь подоспели ионийцы. Афинские и эгинские триеры разгромили и их. Парсийские навархи подводили и бросали в бой новые отряды кораблей. Эллины били их по частям, уничтожив большую часть великого флота.

И тонули корабли,

И под обломками судов разбитых,

Под кровью мертвых — скрылась гладь морская.

Покрылись трупами убитых скалы

И берега, и варварское войско

В нестройном бегстве все отплыть спешило.

Эсхил, «Персы»

Поражение было полным. Ксеркс понимал, что, утратив инициативу на море, парсы рискуют быть отрезанными от родных земель. Ничто теперь не мешало эллинам устремиться к Геллеспонту и уничтожить мост через пролив. Царю было над чем призадуматься. С одной стороны, несмотря на неудачу в морской битве, победа была уже почти у него в руках. Афины наказаны и по сути поставлены на колени, очередь была за Спартой, чрезмерно надеявшейся на неприступность Истмийского перешейка. С другой стороны эллинские эскадры могли отсечь великую армию от Парсиды и взбунтовать Ионию. Никто не мог поручиться за преданность сатрапов недавно присоединенных восточных земель. Если они пронюхают, что царь с войском заперт в Элладе, словно крыса в клетке, то могут поднять восстания и попытаться отделиться от империи. Ксеркс колебался, не зная какое решение предпринять. Его сомнения разрешил Мардоний.

— Царь, позволь мне покорить для тебя Элладу, — сказал вельможа, отвешивая смиренный поклон.

Это был наилучший выход. Ксеркс возвращался в Парсу, сохраняя при этом лицо. Стоит ли владыке полумира утруждать себя покорением каких-то жалких эллинов! Это вполне могут сделать его слуги. Мардоний получил милостивое согласие царя, который повелел ему отобрать для дальнейшей войны любых воинов, каких пожелает. Вельможа оставил себе бессмертных, кроме первой тысячи Дитрава, большую часть парсов, половину мидян, саков, бактрийцев и индийцев, а также отборных воинов других народностей. Численность этой армии была такова, что бессмертные составляли одиннадцатую часть ее. Оставшиеся воины должны были спешить с Ксерксом к Геллеспонту.

Уже наступала зима, когда мидийские воины возвращались на родину. В горах свирепствовал холод, на дорогах — разбойники-фракийцы. Путь армии был отмечен мириадами трупов. Лишь каждый второй воин из числа тех, кто покинули Аттику после Саламина, добрался до Сард. Но это было уже неважно, империя устояла.

Оставленный покорять Элладу Мардоний не бездействовал. На зиму он отвел своих воинов в Беотию, где их ждали теплый кров и обильная еда. Перезимовав и пополнив войско фессалийцами и фиванцами, Мардоний вернулся в Аттику, заставив афинян вновь искать спасения на Саламине. Понимая, что после ухода части великой армии силы враждующих сторон примерно уравнялись, вельможа попытался расколоть неприятельскую коалицию. Он предложил афинянам заключить мир, клятвенно обещая больше не трогать их земли. Это был весьма расчетливый ход — разгромить оставшихся без союзников спартиатов, а уж потом заняться афинянами. Однако последние не клюнули на заманчивое предложение, хотя и предупредили лакедемонян, что если те будут и впредь бездействовать, наблюдая за тем, как варварское войско разоряет Аттику, то буле прислушается к предложению Мардония. Это подействовало. Спартиаты прекратили бесконечные празднества и вышли из-за укреплений Истма. Войско возглавил Клеомброт, а после его внезапной смерти — Павсаний. Наученный горьким опытом Марафона Мардоний не решился дать сражение на изобилующей холмами, скалами и оврагами земле Аттики и отошел на Беотийскую равнину. Здесь он мог в полной мере использовать преимущество парсийской конницы. Эллины после небольшой заминки, вызванной необходимостью дождаться опаздывающие ополчения, последовали за вражеским войском. Сначала они стали в предгорьях Киферона, затем переместились на более удобную позицию поближе к Платеям. Войско Мардония неотступно следовало за неприятелем. И вот уже десять дней враги стояли друг против друга, не решаясь начать битву. И вот уже десять дней Мардоний приходил в шатер Таллии и донимал ее упреками.

Ионийка по одной ей известной прихоти не пожелала последовать с Ксерксом, а осталась при войске Мардония. Царь тогда долго уговаривал свою бывшую наложницу, но применить силу отчего-то не решился. О, теперь Мардоний понимал отчего. Девушка осталась и вела неприметный образ жизни, общаясь по преимуществу со своими слугами. Она терпеливо выслушивала упреки Мардония, становившиеся день от дня все более резкими. Вельможа простил этой женщине и царя, и Артабана, он желал вновь обладать ею, но Таллия лишь смеялась над мужской страстью.

— Ты похож на похотливого быка!

— Пусть, — отвечал Мардоний. — А ты грязная шлюха. На кого ты работаешь?

Таллия сделала удивленное лицо.

— О чем ты?

Мардоний пристально посмотрел в небесно-голубые глаза, девушка спокойно выдержала этот взгляд. Тогда вельможа начал говорить.

— Я посылал своих людей в Лидию и Византий. Они выяснили, что там ничего не знают о тебе. Нет никакого купца, который помнил бы о маленькой красивой девочке, рабыне из Византия, а в самом Византие никто не знает о дочери Гистиэя. Мои люди говорили с доверенным слугой казненного тирана и тот поклялся, что у Гистиэя не было детей от связей с византийскими женщинами и что у него не было наложницы, взятой с понтийского корабля. Так что ты не дочь Гистиэя.

— Ну и что? — с усмешкой поинтересовалась Таллия.

— Кто же в таком случае ты?

— Какая тебе разница?

Мардоний ощерился жестокой улыбкой.

— А быть может ты враг царя и нашего государства?

— И что же? Чего ты хочешь: разоблачить меня или моей любви?

Вельможа на мгновение заколебался, а затем хрипло выдавил:

— Любви.

— То-то же! — Таллия звонко рассмеялся. — Я подумаю об этом.

— Ты не поняла, — зловеще процедил парс. — Я могу в любой момент распять тебя на кресте как опасную заговорщицу, покушавшуюся на жизнь царя и его эвергетов. Так что… — Вельможа подошел к Таллии и взялся рукою за ее подбородок. — Решай, красотка! Ах!

Вскрикнув, Мардоний согнулся, потому что девушка резко ударила его ногой в пах. Затем крепкая ручка схватила вельможу за волосы. Сильный рывок — и парс уперся лицом в один из вертикальных столбов, на которых держался шатер. Неведомо, что Таллия намеревалась предпринять дальше, но в этот миг за легким пологом раздался деликатный кашель. Услышав его, ионийка отпустила вельможу. Едва он выпрямился и пригладил рукой волосы, как в шатер ворвался Артабаз, ближайший помощник Мардония.

— Сиятельный! — закричал он, не тратя время на приветствия. — Эллины оставили свой лагерь и отступают!

При этом известии Мардоний преобразился. Он расправил плечи, глаза его засверкали.

— Трусы! Наконец-то они показали свое истинное обличье! Настичь их и уничтожить! За мной!!

Подчеркнуто не глядя на Таллию, Мардоний выскочил из шатра, однако Артабаз последовал за ним не сразу. Убедившись, что Мардоний не вернется, мидянин подошел к девушке и заключил ее в объятья. Таллия в ответ положила руки на плечи военачальника, нашла его губы и впилась в них поцелуем. Он был бесконечен. Когда девушка отстранилась, Артабаз покачнулся, словно готовый потерять сознание. Таллия слегка хлопнула его по щеке.

— То, что ты получишь после, будет во много раз слаще. А теперь запомни: что бы ни случилось, твой корпус не должен сделать ни шагу вперед. Слышишь, ни шагу! — Глотая слюну, Артабаз кивнул головой. — А теперь иди! Мардоний, верно, уже заждался своего преданного друга. Иди!

Артабаз повиновался. Как только он исчез за шелковой тканью, Таллия беззвучно рассмеялась.

Смех этот был страшен. Так смеются несущие смерть. То был прекрасный бокал смерти.

* * *

Упрямца звали Амомфарет. Командуя шестьюстами таких же упрямцев, морой[243] из Питаны[244], он наотрез отказывался отступать, заявляя, что предпочтет умереть, но не опозорит доблестной славы предков и мужей, полегших в ущелье.

— Мы будем достойны памяти павших в Фермопилах!

Питанетов уговаривали. Сначала Павсаний и его помощник Еврианакт, возглавлявшие войско, а затем к спартиатам присоединился афинянин Аристид, муж доблестный и мудрый. Здравый смысл был на их стороне. Позиция, которую занимало эллинское войско, оказалась не слишком удобной. Парсийские всадники денно и нощно беспокоили сторожевые посты, осыпая эллинов калеными стрелами. Конные разъезды блокировали все дороги, совершенно перерезав сообщение. Так на днях бактрийцы захватили обоз с зерном, мясом и оливками, шедший из Мессении, лишив войско необходимого провианта. Но самое неприятное случилось накануне: по подсказке злокозненных беотийцев мидийская конница засыпала источник, снабжавший питьевой водой армию эллинов. Теперь для того, чтобы набрать воды, приходилось посылать воинов к Асопу. Пока одни наполняли амфоры, другие отбивали атаки быстрых всадников-массагетов. После каждой подобной вылазки эллины недосчитывались двух, а то и трех десятков воинов. Все это было в высшей степени неприятно, и военный совет решил, что войску надлежит отойти к храму Геры, где были и вода, и защита от стрел, и дорога, по которой можно было подвезти продовольствие. Коринфяне и аркадяне уже выступили в путь, афиняне оставляли лагерь, и в этот миг питанеты вдруг заявили, что отказываются отступать. Это случилось вечером. Всю ночь Павсаний и Еврианакт уговаривали гордецов, взывая к их разуму. Амомфарет и его товарищи, отвечая, напоминали о славе и чести, и еще о законе, который запрещал спартиатам оставлять поле битвы иначе как победителями. Закончилось все это ссорой. Предводитель питанетов бросил под ноги Павсания камень, а тот обозвал Амомфарета исступленным безумцем и приказал начать отступление.

Солнце было уже на локоть от горизонта, когда спартиаты и афиняне вышли из лагеря. Питанеты с презрением смотрели на своих товарищей, что, пряча глаза, проходили мимо, оставляя врагу поле битвы. Однако, когда все эллины ушли, питанеты забеспокоились. Одно дело сдерживать парсов в узком ущелье, где каждый защитник стоит сотни врагов, другое — сражаться в чистом поле, имея дело со всадниками и превосходно стреляющими лучниками. Посовещавшись, питанеты решили последовать за войском. Гордость помешала им покинуть лагерь сразу. Они выждали какое-то время, прежде чем вышли на протоптанную тысячами ног тропу. Шедший во главе колонны Амомфарет нарочно замедлял шаг, словно не желая признаться себе, что отступает вместе с прочими. Питанеты достигли святилища Деметры, когда на них напали варвары…

Всегда было так — если врезаться конной лавой в ряды отступающего войска, оно неминуемо обращается в бегство. Так было всегда. Но на востоке, где сам факт отступления равносилен признанию поражения. Враг пятится и остается лишь добить его, бросив в погоню визжащих, пускающих стрелы всадников. Однако в этот раз парсы имели дело с эллинами, для которых ретирада была обычным маневром, нередко подготавливающим будущую победу.

Питанеты не побежали. Они быстро перестроились в фалангу и встретили первый наскок конницы. Всадники-массагеты вначале пытались расстроить шеренги спартиатов стрелами, затем атаковали с мечами и сагарисами. Однако стена копий остановила горячих степных витязей. Скакуны вставали на дыбы и сбрасывали всадников наземь. Не успевал варвар подняться, как в его защищенную лишь войлочным доспехом грудь вонзались меч или копье. Не ожидавшие подобного отпора кочевники обратились в бегство. На смену им спешили отряды бессмертных, парсийских и мидийских всадников, беспорядочные толпы пехотинцев.

Вся мидийская рать покинула лагерь и устремилась вдогонку за отступающими эллинами. Мидяне наступали в полном беспорядке, напрочь лишенные общего командования и четкого плана действий. Воинственный настрой придавал атаке варваров мощь, но то была мощь волны, обрушивающейся на базальтовый утес. Одна-две неудачи, и подобная волна возвращается в морское лоно, испуганно замирая в глубине.

Павсаний — он не бросил питанетов на произвол судьбы и вместе с основными силами спартиатов поджидал их близ храма Деметры — понял это первым и решил принять бой. Послав гонца к афинянам, которые по его расчетам должны были находиться неподалеку, он велел спартиатам готовиться к битве. Пока жрецы приносили жертвы, три тысячи гоплитов-тегейцев пришли на помощь питанетам. Сообща отразив еще несколько конных атак, смельчаки присоединились к основным силам, которые выстраивались в фалангу на поросшем кустами холме прямо у святилища Деметры.

Вид, открывающийся отсюда, поражал своим грозным великолепием. Из-за высоких порыжелых холмов, окружавших русло Асопа, — казалось, из-под земли, — вырастали бесчисленные полчища варваров: облаченные в блестящие доспехи бессмертные, схватки с которыми опасались даже спартиаты, парсы и мидяне, несшие большие круглые щиты, вооруженные по эллинскому образцу лидийцы. Справа, напротив того места, где находились афиняне, мерно ступали фаланги беотийцев и фессалийцев. Меж неровных колонн пехоты скакали отряды всадников — бактрийцев, парсов, индийцев, мидийцев, массагетов, поднимая пыль неслись колесницы. Все это воинство расползалось по обе стороны горизонта, захлестывая оборонительные позиции эллинов.

Однако последним было не до созерцания этой военной стихии, они лихорадочно готовились к битве. Вскоре на холме выросла фаланга, правый фланг которой по традиции заняли спартиаты, левый образовали менее умелые в воинском деле периэки. Фронт фаланги достигал восьмисот оргий, глубина равнялась десяти рядам. Примыкая к периэкам стали отряды тегейцев, позади тяжеловооруженных воинов заняли позицию пельтасты, набранные из илотов. Это была великолепная рать, подобной которой Эллада еще не имела прежде, но Павсаний заметно нервничал. Врагов было слишком много, а кроме того, боги упорно отказывались принимать жертвы. Павсаний ждал. Он безмолвно наблюдал за тем, как на фалангу налетели ярко разодетые всадники, обрушившие акинаки на бронзовые щиты эллинов. Он молчал и тогда, когда вражеские отряды приблизились вплотную и, соорудив стену из плетеных ивовых щитов, принялись обстреливать гоплитов из луков. И он дождался. Подбежавший ирен сообщил, что прорицатель — фиванец Тисамен предвещает эллинам победу. Выхватив из ножен блестящий меч, Павсаний вышел вперед и повел гоплитов в атаку. Великая битва началась.

* * *

— Они трусят! — в упоении твердил Мардоний, наблюдая за тем, как красный ливень стрел обрушивается на неподвижную фалангу. — Они трусят!

Верно он и вправду верил в это, но в душе уже пробуждался скользкий червячок сомнения. Трусы не стоят бесстрастно под смертельной остроконечной лавиной и не смыкают в безмолвии рядов, заполняя пробитые бреши. Нет, эллины не бездействовали, заполнив сердца робостью, они готовились к прыжку. Точно так собиралась в спираль бронзоволатная стена тогда в ущелье, чтобы через мгновение броситься вперед и смять уверовавших в свою победу врагов. Но Мардоний не боялся этого прыжка. В том сражении парсы не могли реализовать всю свою мощь: почти бездействовала конница, не имели возможности развернуться лучники, воеводы были не в состоянии воспользоваться численным перевесом своих воинов. Сегодня же Ахурамазда позволял парсам использовать все их преимущества. Едва лучники опустошат свои сагайдаки, как в атаку двинутся бессмертные. Тяжелая поступь их подкованных медью сапог сотрясет холм, а острые копья проделают бреши в фаланге. Затем в эти бреши ударят бактрийцы. У них не будет более необходимости осаживать горячащихся коней, и они разорвут шеренги эллинов в мелкие клочья. Алчущие крови парсы и массагеты сбросят врагов с холма. А в довершение им ударит в спину Артабаз с полками мидийцев, фригийцев и каласириев. И тогда Эллада падет к ногам Мардония. Вельможа поднял руку, готовясь отдать приказ начать атаку, но в это время фаланга шагнула вперед, сотрясая воздух звоном щитов.

Первой мыслью Мардония было двинуть своих воинов навстречу шеренгам гоплитов и попытаться, воспользовавшись тем, что, начав движение, спартиаты нарушили строй, разорвать фалангу на части. Однако после краткого раздумья парсийский вельможа отказался от подобного замысла. Враги были слишком свежи. Надлежало сначала измотать их, а уж потом наносить завершающий удар. Поэтому мидяне встретили эллинских гоплитов за стеною из ивовых щитов.

Прошло несколько томительных мгновений, в ходе которых лучники непрерывно пускали стрелы, и вот уже возле стены закипел кровавый бой. Эллины ломали щиты, пробивали их насквозь копьями, рубили мечами. Бессмертные поначалу отражали их натиск, затем, не устояв, чуть подались назад, но продолжали оказывать отчаянное сопротивление. Уступая спартиатам в выучке, они надеялись более на отвагу и яростный порыв. Волна за волной накатывались на стройные шеренги и, разбиваясь о них, отбегали прочь, чтобы через мгновение снова устремиться вперед. Парсы жаждали расплаты за Фермопилы и Саламин. Боги — свидетели, они сражались не хуже своих врагов. Они бились мечами и топорами, переламывали эллинские копья руками, бросались грудью на вражескую бронзу, рассчитывая ценой собственной жизни помочь друзьям прорвать монолитную стену. Но все было тщетно.

Выработанное многими годами тренировок воинское умение брало верх над отвагой и жертвенностью. Спартиаты истребляли врагов словно на тренировке, кладя себе под ноги ковер из окровавленных трупов. Лишь кое-где, особенно на левом фланге, парсам удалось навязать равный бой. Здесь бился Мардоний с отборной тысячей телохранителей, выучкой не уступавших спартиатам и значительно превосходящих стоящих против них периэков. Здесь фаланга изогнулась, образуя опасные трещины, в которые то и дело врывались размахивающие кривыми мечами парсийские всадники. Павсаний вовремя оценил грозящую фаланге опасность. Перестроив своих воинов, он бросил на помощь уставшим периэкам мору под командованием Аримнеста. Спартиаты рассекли строй мидийцев и обрушились на отряд Мардония с фланга.

Мидийский военачальник, равно как и половина его отряда, бился конно. Восседая на громадном белом нисейском жеребце, он обрушивал свой меч на головы эллинов с такой силой, что разрубал их до самых плеч, мешая мозг с осколками бронзы. Немало воинов полегло от руки парсийского богатыря, и редко кто из эллинов отважился уже подступиться к нему. Тогда это сделал сам Аримнест, муж бывалый и искушенный в битвах. Отбросив копье, которое, как посчитал спартиат, делало схватку неравной, он напал на парса с мечом в руке. Клинки скрестились, со звоном отпрыгнули в разные стороны и устремились друг к другу вновь. Удары Мардония были сильнее, ведь он наносил их сверху, зато спартиату было сподручно поразить противника в живот или в незащищенное броней бедро. Что и случилось. Уловив момент, Аримнест парировал щитом удар Мардония и тут же вонзил свой ксифос в левое бедро парса. Мардоний вскрикнул от боли и ярости, но даже не подумал о том, чтобы выйти из боя. Он обрушил на лакедемонянина несколько ударов, столь могучих, что окованный бронзой щит не выдержал и развалился надвое. Ошеломленный подобным натиском Аримнест попятился, споткнулся и упал. Мардоний направил своего коня на спартиата, полагая, что тот немедленно вскочит с земли и тогда парс добьет его ударом в голову. Однако судьба распорядилась иначе. Должно быть, боги здорово помогали Аримнесту в этот день, потому что падая он внезапно ощутил под рукой оброненное кем-то копье. Не мешкая ни мгновения спартиат выставил его навстречу всаднику. Великолепный скакун Мардония со всего маху напоролся на острие, и, взвившись на дыбы, рухнул, подминая под себя седока. Аримнест не замедлил воспользоваться этим. Не успел Мардоний подняться, как спартиат оказался рядом и поразил вельможу двумя ударами в голову. Однако парс был еще жив. Шатаясь, с лицом залитым кровью, он вернул лакедемонянину один удар, разрубив ему левую руку, и лишь потом упал навзничь, судорожно хватаясь за пронзивший его грудь меч. И последней мыслью Мардония было: «Почему не подходит Артабаз?!»

Так умер Мардоний. Едва среди воинов разнеслось известие о его смерти, как началась паника. Большая часть варваров прекратила бой и бросилась бежать. Сражались лишь телохранители Мардония, бессмертные, да массагеты. Но они не смогли сдержать натиск победоносной фаланги. Как только гоплиты смяли их, бегство стало всеобщим. Битва была проиграна, началась агония.

* * *

Афинянам в этот день пришлось также несладко. Если тринадцать тысяч спартиатов, периэков и тегейцев, возглавляемые Павсанием, приняли на себя удар основных сил варваров, то на долю восьмисот афинян во главе с Аристидом пришлись эллины, союзники мидян — беотийцы, малийцы, фессалийцы, а также фокидцы из числа переметнувшихся на сторону Ксеркса. Их было много больше, чем афинян, и дрались они упорно. Особенно отчаянно сражались фиванцы, понимавшие, что в случае поражения их ожидает жестокая расплата. Среди них был и беотарх Леонтиад, чье лицо обезображивало багровое клеймо раба. Великолепно вооруженные, прекрасно обученные, фиванские гоплиты теснили фалангу афинян до тех пор, пока не прижали ее к густым колючим зарослям дикого шиповника. И быть бы афинянам разбитым и плененным, да пришло в этот миг известие о гибели Мардония и о бегстве великого войска. Услышав об этом, фессалийцы, фокидцы и малийцы прекратили битву и устремились к струящемуся неподалеку Асопу, оставив фиванцев один на один с афинянами и подоспевшими к ним на помощь эгинцами. Силы врагов удвоились, и теперь на каждого фиванца приходилось по четыре неприятельских воина. Однако потомки Кадма бились подобно львам. Вот если бы такая же отвага кипела в их сердцах в славные дни Фермопил! Но тогда был не их день, их день наступил сегодня. Поражая наседающих врагов копьями и мечами, фиванцы пятились назад и один за другим падали на землю. Вот их осталось сто, пятьдесят, всего десять. И первым среди десяти бился Леонтиад. Окровавленный меч беотарха сразил очередного афинянина с изнеженным и порочным лицом. Тот рухнул, схватившись руками за разрубленный живот. Гоплит, бившийся рядом с погибшим, издал страшный крик и бросился на фиванца. Он ударил Леонтиада копьем в незащищенный щитом правый бок и, выпустив древко, зачем-то схватил беотарха руками. Леонтиад воспользовался этим и последним, уже конвульсивным движением поразил врага в горло. Они умерли мгновенно, сжимая друг друга в оцепенелых объятиях — Леонтиад, беотарх из Фив, и Лиофар, афинский горшечник.

Триста гоплитов, вся фиванская дружина, полегли на поле битвы.

Триста, они уничтожили более полусотни афинян, пятьдесят тысяч парсов смогли умертвить лишь сотню пелопоннесцев.

Триста, они подняли свой меч против родины и потому им не воздвигли памятника, а память о них осталась лишь в сухих строках логографов[245].

Их было тоже триста.

* * *

— Славно бегут, — тихо, чтобы не слышал Артабаз, прошептала Таллия. Нежные, словно лепестки роз, губы шевельнулись в едва заметной улыбке.

Девушка и вельможа стояли на краю обрывистого склона стадиях в пяти от парсийского лагеря и наблюдали за тем, что происходит на равнине под ними. Позади, держа на поводу лошадей, расположились десять телохранителей-секироносцев, а за ближайшим, поросшим колючим кустарнике, холмом прятались полки фригийцев, мидийцев и пять тысяч вооруженных узкими мечами каласириев.

— Хорошо бегут! — сказала Таллия во весь голос и с усмешкой взглянула на Артабаза. Тот был мрачен. Собрав на лбу жесткие складки, он молча наблюдал за тем, как бегущие в полном беспорядке парсы переходят через обмелевший Асоп и ищут убежища в лагере. Они еще могли спастись, если бы с оружием в руках стали на вал и преградили путь преследующим их врагам. Предвидя возможные неприятности, Мардоний позаботился о том, чтобы превратить свой стан в отлично укрепленную крепость. Ров, трехметровый вал и частокол из заостренных кольев служили серьезной преградой для любого врага. Но парсы уже не были воинами, способными сражаться и побеждать. Начисто лишившиеся мужества, они думали лишь о бегстве. Хлеща плетьми взмыленных лошадей, мчались всадники, растерявшие свою кичливость и былой лоск. Халаты их были изодраны, доспехи иссечены, многие потеряли щиты и шлемы. Здесь же, словно бесчисленные полчища муравьев, бежали пешие воины, ради облегчения ног бросавшие щиты, мечи и даже доспехи. Они уже не были войском, а лишь трусливым сбродом, а через несколько мгновений им предстояло умереть или стать рабами эллинов, которые блестящим потоком спускались с холмов и устремлялись вслед за бегущими.

Здесь были все: и те, кто доблестным натиском опрокинули неприятеля, и те, кто уйдя слишком далеко, не успели принять участия в битве и теперь стремились наверстать упущенное, покрыть себя славой и набить карманы золотом. Прямо напротив лагеря к реке спускались спартиаты и тегейцы. Они двигались быстрым шагом, но ухитрялись сохранить строй фаланги. Перед гоплитами, обгоняя их примерно на стадий, бежали густые толпы пельтастов. Полные сил легковооруженные воины настигали задыхающихся от усталости парсов и безжалостно истребляли их, тут же обирая окровавленные трупы. Справа и чуть позади пелопоннесцев наступали афиняне и эгинцы, слева, по склонам Киферона, коринфяне. Эллинские полки окружали лагерь со всех сторон, загоняя варваров в ими же созданную ловушку.

Все было потеряно.

Хотя нет, не все. Еще можно было спасти положение. Бегущим лишь требовалось иметь хоть каплю мужества, и уверовавшие в победу эллины обрели бы смерть. Как это случилось с мегарцами и флиунтцами, попавшими под удар внезапно развернувшейся беотийской конницы. Но мужества уже не было.

Еще можно было повернуть ход битвы, если ударить во фланг наступающего эллинского войска всеми полками, которые были у Артабаза. Это позволило бы беглецам в лагере опомниться и организовать оборону. Но стоя рядом с самой прекрасной в мире женщиной, поглотившей весь его рассудок, Артабаз не осмеливался отдать подобный приказ. Ему оставалось лишь стоять и смотреть за тем, как эллины довершают разгром великой армии.

Фаланга спартиатов переправились через реку и, сотрясая землю дружным шагом, начала взбираться на холм. Вот лакедемоняне достигли лагеря. Разгоряченные погоней воины полезли на тын. Однако опытные в бою в чистом поле, спартиаты не умели штурмовать укрепления. Стоявшие на валу парсы остановили их. Завязался отчаянный бой. Лакедемоняне лезли наверх и падали, сраженные стрелами и копьями. Земля перед тыном покрылась бронзовыми пятнами. Особенно велики были потери среди илотов, оказавшихся зажатыми между валом и фалангой. Избиение продолжалось лишь несколько мгновений, но погибло не менее полутысячи воинов, сраженных защищавшими вал мидийскими лучниками. Прочие разбежались в разные стороны. Нет, еще не все было потеряно! Артабаз нерешительно повернулся к телохранителям, словно рассчитывая обрести их поддержку. В голове вельможи мелькнула шальная мысль приказать им расправиться с околдовавшей его женщиной, после чего бросить свои полки на помощь запертым в лагере воинам. Словно уловив настроение парса, Таллия обернулась и внимательно посмотрела ему в глаза. Ее небесно-голубые зрачки завораживали подобно взгляду кобры. Артабаз почувствовал, что его пробудившаяся было решимость куда-то улетучивается. Руки, яростно хватавшиеся за эфес меча, бессильно обвисли, ноги стали ватными. Ему даже пришлось схватиться за ствол дерева, чтобы не упасть. Девушка жестко усмехнулась.

— Даже не думай! Если не хочешь, чтобы тебя постигла участь тех. — Таллия кивнула в сторону мечущихся по лагерю мидян. — Лучше наслаждаться подобным зрелищем, чем быть его участником.

Сказав это, ионийка вновь устремила взгляд на равнину, где начиналась заключительная фаза трагедии. На помощь замешкавшимся у частокола спартиатам пришли афиняне, эгинцы и платейцы — великие мастера по части взятия различных укреплений. Под прикрытием лучников они в мгновение ока взломали деревянную стену и проникли внутрь лагеря. Следом за ними устремились спартиаты, тегейцы и кориняне. Дальнейшее было неинтересно, и Таллия направилась к лошадям.

— Убираемся отсюда. Иначе эллины могут ненароком прихватить и нас.

Артабаз не осмелился спорить. Став на колено, он помог девушке забраться в седло, затем вспрыгнул на коня сам. Всадники опустились с холма и оказались в лощине, покрытой сочной травой. Лошади замедлили шаг, не без труда рассекая поросль, доходившую им до груди. Таллия молчала, о чем-то раздумывая. Так, в полном безмолвии они достигли холма, за которым стояли полки. Здесь Таллия коснулась рукой плеча скачущего рядом с ней вельможи. Тот придержал коня.

— Отпусти людей, — велела ионийка, загадочно улыбаясь. — Я хочу поговорить с тобой.

И Артабаз, полагавший, что в подобное мгновенье он не сможет думать ни о каких любовных утехах, вдруг ощутил жгучее желание. Жестом руки он отпустил телохранителей и спешился. Таллия также сошла со своей каурой кобылы. Сладко потянувшись, девушка села на траву. Артабаз немедленно устроился рядом и прикоснулся к скрытому полупрозрачной кисеей животу. Таллия рассмеялась, словно рассыпала тихие звонкие колокольчики. Глаза ее по-кошачьи блеснули.

— Я хочу тебя! — хрипло выдавил вельможа и повалил девушку на спину. Он забыл обо всем на свете: о поражении великого войска, о своем предательстве, о каре, что ожидает его по возвращению в Парсу. Он думал лишь об одном — как овладеть этой самой желанной в мире женщиной. Таллия ответила на его страстный поцелуй и не оттолкнула подрагивающие от возбуждения руки, когда они, раздвинув легкую ткань, принялись ласкать ее тело.

— Из тебя мог бы выйти великолепный любовник! — шепнула она, прикусывая острыми зубками мочку уха парса. — Как жаль, что меня ждут на Альтаире.

Указательный палец девушки с силой ткнул в заветную точку за ухом вельможи. Тот вскрикнул и обмяк. Сбросив с себя неподвижное тело, Таллия поднялась и отряхнула одежду. Немного подумав, она склонилась над Артабазом и для верности ударила парса ребром ладони по шее. Затем она взошла на холм и исчезла.

Ее и впрямь ждали на Альтаире.

Неподалеку эллины добивали парсийское войско и грабили шатры вельмож. Золота попало в их руки столько, что оно упало до цены меди.

Лишившийся своего командира корпус Артабаза стремительно бежал на восток. Минует месяц — и жалкие остатки его высадятся на побережье Азии.

В поросшей буйной травой лощине лежал мертвый человек, облаченный в доспехи, сверкающие золотом. Он лежал на спине, раскинув в стороны руки, словно желая схватить ускользающую мечту.

Рядом резвились и предавались ласкам вороной жеребец и грациозная каурая кобыла. Им не было никакого дела ни до войны, ни до золота, ни до человека, лежащего неподалеку. Им не было дела до его мечты и они ничего не ведали об Альтаире. Их грело солнце и тихий ветерок ласкал шелковистые упругие бока. Кони спешили насладиться любовью. Ведь шла осень, кони чувствовали ее холодное дыхание.

2. Спустя пятнадцать лет. Сарды

На лето царь перебирался в Сарды, поближе к морю; здесь было прохладней, чем в наполненных степным зноем теснинах Парсиды. Вместе с царем отправлялись двор, гвардия, чиновники, маги, столичная знать, купцы, ростовщики, проститутки, воры, жулики и нищие. Вся эта разношерстная публика заполняла лидийскую столицу, приводя горожан в ужас.

Ксеркс останавливался в царском дворце, построенном еще Крезом и переделанном Киром. Он был менее роскошен, чем громадный дворцовый комплекс в Парсе, но отличался уютом, которого последнему недоставало. Небольшие светлые помещения были заполнены мягкими коврами, драгоценными безделушками и удобной мебелью. Всюду журчали фонтаны, за стенами дворцовых построек колыхалось море зелени — пальмы, серебристые тополя, привезенные из Ливана кедры, жимолость, акация. Прежде здесь было много цветов, но Ксеркс повелел вырвать их и засеять клумбы травой. Зеленый цвет успокаивал повелителя, яркие краски соцветий раздражали.

С неделю после приезда двор обустраивался, затем все становилось на свои места. Чиновники занимали канцелярии, бессмертные — казармы близ дворца, жены и наложницы — отведенные им покои на женской половине. И жизнь вступала в обычное русло. Выработанный за многие годы распорядок не менялся ни на йоту. Проснувшись, царь делал утренний туалет, обильно завтракал. Затем наступал черед хазарапата, который докладывал повелителю о случившихся за последние дни событиях. После Ксеркс беседовал с сыновьями, женою, матерью или развлекался, наблюдая за скачками и состязаниями лучников. Следовал час обеда, по истечении которого царь предавался отдыху. После краткого сна он вновь принимал хазарапата, который приносил на подпись государственные бумаги. То было занятие, особенно нелюбимое Ксерксом. На смену хазарапату являлся старший евнух, докладывавший, как обстоят дела в гареме. Ксеркс называл ему имя женщины, какая должна была прийти к нему предстоящей ночью. Затем подходило время долгого и обильного ужина, когда за длинным столом усаживались многочисленные родственники, эвергеты и иноземные гости. Устав от еды, возлияний и славословий царь отправлялся в опочивальню, где засыпал в объятиях очередной наложницы. Он спал без снов. А утром вновь звенел звонок, возвещая о том, что повелитель Парсы проснулся. И так изо дня в день, почти без каких-либо изменений.

Менялись лишь люди, окружавшие царя. Но и это происходило крайне редко. Уже много лет Ксеркс видел перед собой одни и те же лица — Гаубаруву, сменившего Артабана на посту хазарапата, начальника первой тысячи Дитрава, начальника бессмертных Гидарна, любимого брата Гистаспа, сыновей Дария и Артаксеркса, сильно постаревшего Кобоса, ревнивую и коварную Аместриду. Казалось, время застыло и все это будет тянуться нескончаемо…

Царь открыл глаза, и тут же тоненько тренькнул колокольчик. Вбежали слуги. Один из них поставил на низенький столик серебряный таз, другой налил в него чуть подогретой родниковой воды, третий встал рядом, держа на вытянутых перед собой руках шерстяной рушник. Бормоча вполголоса молитву Ахурамазде, Митре и Ардвисуре[246], Ксеркс омыл лицо, жирные плечи и покрытую блеклыми старческими пятнами грудь. При этом он строго следил, чтобы вода, стекающая с его тела, попадала точно в таз. Досуха вытерев кожу, царь велел слугам убираться. Те поспешно ушли. Тогда из-под покрывала, комком лежащего на ложе, несмело выглянула молоденькая девушка, наложница-финикиянка. Она пряталась все то время, пока повелитель совершал свой утренний туалет. Девушка не была стыдливой, просто обычаи требовали, чтобы посторонние не видели лица царской жены или наложницы. Несколько мгновений живые черные глазки рассматривали обрюзгшую фигуру Ксеркса и убранство опочивальни, затем вновь исчезли за шелковой бахромой. И вовремя. Вошли слуги, облачавшие повелителя. Должность Облачателя была весьма доходной и почетной. Все ношеные царские одежды, если они не предназначались на подарки приближенным, становились собственностью этих слуг, которые их с немалой выгодой продавали. Чтобы войти в число двенадцати Облачателей, требовалось иметь влиятельных покровителей.

Работали Облачатели быстро и умело. Вскоре Ксеркс был одет и причесан, на лицо наложили легкий грим, который должен был скрыть серый цвет кожи и глубокие морщины, прорезавшие жирные щеки и лоб. После этого царь неторопливо проследовал в пиршественную залу, где уже был накрыт стол. Завтракал владыка Парсы в одиночестве, если не считать Вкусителя яств, человека, пробовавшего пищу перед тем, как ее клали на блюдо повелителя. Когда-то эту работу исполняли собаки Ахурамазды, но в последнее время развелось немало умников, пользующихся диковинными индийскими ядами. Собака, проглотив такую отраву, оставалась совершенно здоровой, человек моментально умирал. Потому-то Ксеркс и вынужден был заменить собаку на человека.

Внимательно следя за реакцией Вкусителя, с удовольствием пожирающего изысканную пищу, царь поел, выпил чашу ионийского вина и, сыто рыгнув, покинул стол. Ему следовало поблагодарить Ахурамазду, пославшего хлеб и воду, но Ксеркс, как правило, пренебрегал этой молитвой. Времена изменились. С тех пор как не стало Заратустры, маги потеряли былую силу.

Тяжело выдыхая воздух, Царь последовал в приемную, где ждал Гаубарува. Когда таинственно исчез Артабан, Ксеркс недолго думал над тем, кого назначить новым хазарапатом. Этой должности добивались многие, но царь остановил свой выбор на неприметном и преданном Гаубаруве. И не ошибся. Гаубарува послушно исполнял все повеления владыки и ни разу не попытался навязать ему свою волю. Впервые с того дня, как занял трон, Ксеркс почувствовал себя полновластным правителем Парсы. Все решения теперь принимал он, а хазарапат лишь покорно доводил до сведения подданных повеления владыки.

Не обращая внимания на низкий, до самого пола поклон, царь уселся в золоченое кресло и буркнул:

— Ну, что там у тебя?

Гаубарува льстиво улыбнулся, высунул руки из широких рукавов кандия, развернул скатанный в трубку папирус и начал читать.

— Из Вавилона докладывают, что урожай фиников в этом году будет отменный. Я полагаю, стоит увеличить размер царской подати.

— Распорядись, — велел Ксеркс. — Дальше.

— В Кемте, наоборот, из-за дурного разлива Нила ожидается недород. Может быть, стоит снизить количество царского зерна?

— А чем я буду кормить воинов? Финиками? Не нужно! Пусть выкручиваются сами. Дальше!

— Сатрап Бактрии доносит, что отправил в дар великому царю три табуна лучших лошадей.

— Изъяви ему мою благодарность и отошли три золотых кубка.

Гаубарува воздел руки вверх, славя щедрость своего повелителя.

— Слушаюсь. Финикийские купцы жалуются на новые бесчинства эллинов…

Ксеркс яростно засопел. В последние годы не все гладко было в Парсийской державе. Поражения при Саламине, Платеях и Микале[247] потрясли военную мощь империи. Парсы более не могли тягаться с обретшими силу эллинами, чьи флот и войско вели планомерное наступление на прибрежные владения государства. За полтора десятилетия при помощи лицемерных афинян скинули власть царя Самос, Хиос, Лесбос, Фасос, Родос и прочие острова Эгейского моря, а также ионические города побережья во главе с Милетом, Эфесом, Фокидой и Галикарнассом. Они освободились от парсийской дани лишь ради того, чтобы тут же отдать свое золото афинянам. За это они отныне именовались союзниками великих Афин, но, право, уже многие ионийцы с затаенной тоской вспоминали славные времена владычества Парсы, чьи сатрапы и сборщики налогов были куда более милостивы, чем афинские стратеги и казначеи. Получив в свое распоряжение громадные денежные ресурсы, союзный флот и войско, афиняне принялись захватывать прочие приморские владения империи. Были потеряны фракийские города. Сест и Византий. Эллины овладели проливами и угрожали походом на Сарды.

Ксеркс не бездействовал. Он изо всех сил пытался остановить безудержную экспансию афинян и вернуть себе господство на море и суше. Напрягая ресурсы державы, парсам удалось собрать огромное войско и сильный флот. Однако афиняне под командованием Кимона наголову разгромили мидийскую армаду, уничтожив сначала флот, запертый в устье Эвримедонта, затем сухопутную армию, а в довершение и шедшую на помощь финикийскую эскадру. Это случилось всего три луны назад. После такой ужасной катастрофы от империи отпали последние ионийские города, до того сохранявшие верность.

Чувствуя ослабление центральной власти, подняла голову провинциальная знать. Происходили волнения в Арахозии и Согдиане, неспокойно было в Кемте, где мутили воду жрецы, недовольные введенными Парсой экстренными налогами. Бактрийцы и массагеты до сих пор не могли простить царю коварное убийство Масиста.

Империя трещала, содрогаясь от восстаний, войн и природных катаклизмов. Каждый день приходили безрадостные вести, а Ксеркс был не в силах предпринять что-либо для предотвращения надвигающейся катастрофы. Владыка огромной державы был обречен бессильно следить за тем, как обстоятельства и злая воля богов губят его царство. От него требовали чуда, но он не мог творить чудес. Чего можно ожидать от старого, неуклюжего, бесхарактерного человека, когда бессильны маги и самые лучшие полководцы. Оставалось лишь грозно хмурить брови и сопеть, узнавая о новых кознях врагов.

— Что опять натворили эти богомерзкие язычники? — прорычал Ксеркс.

— Они стоят у Крита и грабят проходящие мимо суда.

— Так пусть финикияне сами накажут их! Или они не в силах справиться с десятком морских разбойников?

Гаубарува состроил неопределенное выражение, означавшее нечто вроде — ну не знаю. Затем он куснул ноготь и вымолвил:

— Но повелитель знает, что их эскадры пущены на дно. А кроме того, если они нападут на этих эллинов, к Криту заявится весь афинский флот.

Ксеркс понуро кивнул. Это ему было известно. И все это было ужасно унизительно. Вот то ли дело раньше, когда под его левой рукой был громадный флот, а правая руководила гигантской, из сорока шести народностей собранной армией. И когда рядом были Артабан, Мардоний, Гиперанф, злоязыкий Заратустра, водивший дружбу с демонами. То были неспокойные, но великие времена. Теперь пришла позорная старость.

Сложив руки на объемистом животе, царь исподлобья взглянул на Гаубаруву. Тот уловил настроение повелителя и настороженно замолк. Ксеркс вздохнул.

— Ну что же ты? Читай дальше.

Прочие известия были еще безрадостней. В Гедросии приключился мор. Следовало ожидать, что зараза того и гляди доползет до Парсы. Милетяне вновь предприняли дерзкую вылазку в лидийские земли, сожгли несколько селений и захватили добычу. В Армению вторглись кочевники-скифы, для борьбы с которыми требовалось послать по крайней мере десятитысячный корпус, какого у Ксеркса не было. Зачитав все, что было написано на папирусе, хазарапат добавил еще одно известие на словах.

— Мои соглядатаи доносят, что при дворе великого царя поселилась измена.

— Что?! — Ксеркс даже привстал от неожиданности. — Заговор?!

— Ну, пока еще до этого дело не дошло, но многие близкие повелителю люди высказывают недовольство тем, как он управляет государством, и шепчутся о необходимости перемен.

Царь в волнении рванул висевшую на шее золотую цепь. От ярости шейные мускулы набухли, цепь врезалась в них, словно пытаясь удавить Ксеркса.

— Кто это?!

— Я не осмеливаюсь.

— Говори!

— Подобные слова слышали от начальника бессмертных.

— Гидарн?

— Точно так, великий царь.

— Кто еще?

— О том же говорят Артафрен и Мегабиз, а также… — Гаубарува изобразил легкое замешательство и, словно решившись, быстро проговорил:

— Сиятельная Аместрида.

Ксеркс зашипел, с усилием выталкивая из груди застрявший там воздух.

— Свинья! Грязная свинья! Я отрежу им языки!

— Будь осторожней, повелитель. Если ты обрушишь на них свой гнев, не предоставив доказательств вины, знать будет очень недовольна.

— А плевал я… — Ксеркс не договорил и умолк. — Ну ладно. Так дай мне эти доказательства.

— Я постараюсь.

— И побыстрее! А теперь призови ко мне моих сыновей и Гистаспа. А затем повели прийти Гидарну, Артафрену и Мегабизу. И еще пошли за этой жирной свиньей. Я хочу поговорить с ней перед тем, как увижу своих сыновей. Ступай!

Поклонившись до земли, Гаубарува вышел. Едва за ним прикрылась дверь, царь огляделся и принялся массировать левую грудь, успокаивая заколовшее сердце. В последнее время он нередко делал это, тщательно скрывая свою болезнь от посторонних глаз. Вот и сейчас Ксеркс полагал, что его никто не видит. Однако он ошибался. Сквозь тонкую щель в стене за повелителем Парсы наблюдали два человека. Они внимательно вглядывались в раскрасневшееся лицо царя, прислушивались к его сиплому дыханию. Диагноз был единодушен.

— Он не жилец, — сказал вельможа, чью шею украшала массивная золотая цепь с изумрудами, точная копия той, что была на Ксерксе.

— Но он нам еще пригодится, — ответил второй, кладя трехпалую руку на серебряный эфес меча.

— Да, он нам пригодится…

* * *

Ксеркс рассматривал свою жену и поражался. Как же он много лет назад мог влюбиться в эту женщину — толстую, с отвратительно-явственными усиками под угрястым носом и тяжелым запахом изо рта. Правда, в те времена Аместрида была стройной, лицо ее было свежо, словно весенняя трава, а талию можно было обхватить пальцами. Но минули годы, и теперь жена вызывала у царя лишь отвращение.

Вздохнув, Ксеркс принял грозный вид и сказал:

— Я призвал тебя к нам, чтобы выразить наше недовольство.

Аместрида округлила глаза.

— Чем я прогневила великого царя и любимого мужа?

Царь сурово взглянул на супругу.

— До нас дошли слухи, что ты высказываешь недовольство нашим правлением.

— Бессовестная клевета, великий царь! Всюду враги и завистники, готовые пойти на все, лишь бы погубить меня! — Изо рта Аместриды летели брызги, жирные груди колыхали легкую ткань. — Всюду враги, повелитель! Но я предана тебе! Я верна тебе! Верь мне!

Нет ничего хуже визжащей женщины. Зажав уши ладонями, Ксеркс тщетно пытался спасти себя от сверлящих мозг звуков.

— Замолчи!

Аместрида испуганно затихла. Ксеркс одарил супругу косым взглядом. Ее коварство было известно всем. В этом она была точной копией Артозостры, матери Ксеркса, некогда не погнушавшейся никакими средствами, чтобы возвести на престол своего сына, а теперь доживавшей свой век под присмотром людей хазарапата. Аместрида наверняка лгала. Был лишь один способ заставить ее признаться. Палачи-арии развязывали языки даже мертвым. Но истязать собственную жену! Царь не мог позволить себе подобного.

Потому Ксеркс решил сделать вид, что удовлетворен объяснениями Аместриды. А что, скажите, еще ему осталось делать?

— Я верю тебе, благочестивая наша супруга. Возвращайся к себе и вознеси пять очистительных молитв Ахурамазде.

Прикрыв лицо так, что осталась лишь узкая щелочка для глаз, Аместрида оставила царскую приемную. Однако царь пребывал в одиночестве недолго. Вскоре двери вновь отворились и вошли царевичи, а также царский брат Гистасп. Этот Гистасп был самым близким Ксерксу человеком. Царь любил его куда больше, чем сыновей — сильного и прямодушного Дария и хитрого, вечно ластящегося к отцу Артаксеркса. Даже подарки, которые он делал брату, были дороже подарков, предназначенных сыновьям или жене. Ксеркс заводил себе роскошного белого жеребца, точно такого же ставили в конюшню Гистаспа. В царский гарем поступали новые девушки, одна или две тут же препровождались в покои царского брата. Дворцовый ювелир, получая заказ, делал украшение в двух экземплярах, зная, что одно будет носить царь, а другое будет подарено Гистаспу.

— Здравствуй, дорогой брат, — промолвил царь, ласково взирая на Гистаспа. Тот склонил голову. — Здравствуйте, Дарий и Артаксеркс. — Сыновья отвесили земной поклон. — Садитесь.

Ксеркс указал холеной, унизанной перстнями рукой на три стоящих слева от трона кресла. Сыновья повиновались, Гистасп остался на ногах.

— Что-то случилось, повелитель? — с тревогой в голосе осведомился он.

— Пока нет. Мы желаем, чтобы вы были свидетелями нашего разговора с Гидарном и его подпевалами.

— А чем они провинились? — спросил Артаксеркс, юноша возрастом и недалеким умом.

Сурово взглянув на сына, царь не удостоил его ответа. Вместо этого он вновь обратился к Гистаспу.

— Садись, дорогой Гистасп. — Вельможа на этот раз послушался. — Как твое здоровье?

— Благодарю великого царя. Хвала Ахурамазде, я здоров, словно бык.

— Это радует нас.

— А как здоровье великого царя?

— Лучше я не чувствовал себя никогда.

Гистасп улыбнулся, выражая радость.

Раздался стук в дверь, одна из ее створок приотворилась и вошел Кобос. Как и царь, старший евнух здорово сдал за эти годы, однако по-прежнему заведовал гаремом, пользуясь доверием повелителя.

Ксеркс вопросительно взглянул на евнуха, тот отвесил поклон и провозгласил:

— Сиятельные Гидарн, Артафрен и Мегабиз ждут повеления великого царя.

— Прикажи им войти.

— Слушаюсь.

За долгие годы дворцовой службы Кобос великолепно научился разбираться в интонациях своего повелителя, потому опальные вельможи вошли в приемную залу не одни, а в сопровождении четырех евнухов, в чьих руках грозно блестели мечи. Довольный проницательностью Кобоса, царь усмехнулся.

— Оставьте нас и ждите по ту сторону двери, — велел он стражникам.

Поклонившись, евнухи один за другим выскользнули из залы. Вельможи быстро переглянулись, затем шагнули вперед и распростерлись ниц. Они лежали на холодном полу, ожидая повеления подняться. Ксеркс не спешил. Он вдоволь насладился унижением честолюбцев, и лишь затем промолвил:

— Встаньте.

Вельможи с трудом, не прибегая к помощи рук, поднялись. Руки они держали спрятанными в широких рукавах кандия, что должно было выражать покорность. Ксеркс полюбовался на грязные разводы, испятнавшие драгоценные одежды сановников, оправил рукой рыжую бороду.

— Говорите! — повелел он.

Вельможи вновь обменялись быстрыми взглядами.

— О чем, государь? — спросил Гидарн, самый дерзкий из троих, уже давно не скрывавший своего недовольства происходящим в Парсе.

— Вам лучше знать.

— Но, царь, мы право ничего не знаем! — протянул Мегабиз, переминаясь с ноги на ногу.

— Хорошо, мы подскажем вам. Нам донесли, что вы выражаете недовольство нашими повелениями и составляете заговор против нас.

— Заговор?! — в один голос воскликнули Артафрен и Мегабиз.

— Нет, великий государь! — добавляя, закричал Артафрен.

— Нас оклеветали! — вторил Мегабиз.

— Докажите.

Артафрен и Мегабиз замялись. Лишь Гидарн был спокоен.

— Если великий царь позволит…

— Великий царь желает этого!

Гидарн поклонился.

— Повелителю известно, что у каждого вельможи есть враги и злопыхатели. Особенно, если этот вельможа занимает видный пост. А значит, их много и у нас. Главное орудие недоброжелателя — клевета. Как расчистить путь к заветной должности? Оболгать, извратить услышанное, переиначить смысл поступка, слова, жеста.

— Все это так, — перебил Гидарна царь. — Я не хуже тебя разбираюсь в дворцовых интригах. Но не будешь же ты утверждать, что Гаубарува, который сообщил мне о ваших речах, метит на твой пост!

— О, конечно, нет! Гаубарува очень почтенный и уважаемый мною вельможа. Но ведь он не слышал этих, якобы имевших место, разговоров лично, а передает их со слов других. А кто мешает поручиться, что эти другие не лелеют мечты занять пост начальника гвардии или, скажем, посольской канцелярии? — Ксеркс задумался и немного погодя кивнул головой, соглашаясь с подобным предположением. Гидарн с воодушевлением продолжил: — Я, как и эти достойные вельможи, верный слуга великого царя, готовый пожертвовать ради него собственной жизнью. Царь может не верить словам, но пусть прислушается к доводам, доступным пониманию его великого ума. Чем же может не устраивать бедных вельмож владыка Парсы, денно и нощно пекущийся о ее благополучии? Как мы можем говорить дурное об отце, заботящемся о своих несмышленых детях! Кого мы можем прочить на царский престол? Твоих великих сыновей? Они достойны его, но им недостает пока опыта, который они усердно черпают из общения со своим мудрым родителем. Быть может, владыка считает нас безумцами, решившими овладеть царским троном? Только не мы, государь! Нам памятны ужасные времена Гауматы[248], рассказы о которых мы слышали от наших отцов и дедов. Или, быть может, кто-то считает, что мы желаем предать державу в руки подлых эллинов?! Скажи кто, царь, и я сам вырву у него глотку! Что может быть ужасней подобной клеветы! Мы хотим предаться эллинам! Я, Гидарн, на чьем теле пять шрамов от эллинского оружия, Артафрен, чей отец едва не сложил голову под Афинами, или доблестный Мегабиз, много раз водивший своих воинов в атаку на врагов! Да разве мы не делали все возможное, чтобы умереть во славу царя и великой Парсы! И нет в том нашей вины, что судьба не пожелала принять этой жертвы. Мы верны тебе, великий царь. Клянусь, мои уста не исторгли ни единого бранного слова… — Гидарн бросил взгляд на стоящего рядом Мегабиза, тот поспешно подхватил:

— И я клянусь тоже!

— Я верен тебе, царь! — закричал Артафрен, и одинокая мужественная слеза картинно скользнула по дрогнувшей щеке вельможи.

— Мы преданы тебе, великий Ксеркс. И я клянусь в этом памятью наших отцов. И пусть божья кара обрушится на головы клеветников, возжелавших нашей крови. И пусть Ахурамазда рассудит мои слова и покарает меня самой лютой смертью, если найдет в них хоть каплю лжи.

Гидарн завершил свою пылкую речь и низко поклонился. Ксеркс задумчиво дергал пальцами бороду. Слова начальника гвардии поколебали его уверенность, и царь уже начинал раскаиваться, что затеял это разбирательство. И впрямь, какое он имел право подозревать своих самых преданных слуг, не единожды рисковавших ради него жизнями!

— Нам понравились твои слова, Гидарн. — Ища поддержки, царь посмотрел на брата. Тот кивнул.

— Да! Да…

— Я был не прав, поторопившись поверить наветам клеветников. Теперь я вижу, что вы, как и прежде, верны мне.

Встав с трона, Ксеркс направился к вельможам. Те хотели было пасть на колени, но царь не допустил этого. Он протянул руку, трое по очереди прикоснулись к ней губами. Затем Ксеркс не без труда стащил с пухлых пальцев три кольца и одарил каждого из сановников.

— Это тебе, мой верный Гидарн.

Гидарн поклонился, принимая перстень с огромным рубином.

— Это тебе.

Артафрену досталось кольцо с бирюзой.

— А это сыну великого Зопира.

Мегабиз получил огромную, величиной с голубиное яйцо, шпинель.

— А теперь ступайте, друзья мои. Будьте и впредь столь же верны своему повелителю и наши милости не оставят вас.

Царь проводил вельмож почти до самой двери, вернулся, уселся на трон, вытер рукой выступившие слезы и обратился к сыновьям:

— Дай бог, дети мои, и вам столь преданных слуг!

— И ты веришь тому, что они тебе наговорили?! — резко выкрикнул Дарий.

— Конечно. Разве можно лгать, глядя в глаза своему повелителю!

— Еще как можно! — Наследник был вне себя от ярости. Глаза его сверкали, на щеках играли желваки, Ксеркс невольно залюбовался сыном. Что и говорить, из него выйдет великий правитель. Дарий еще молод, но уже все отмечают его ум и властность. Он не чета своему младшему братцу, который думает лишь о лакомствах и чувственных наслаждениях. Дарий воин, великий воин. Недаром Ксеркс назвал его именем отца. Но как же он жаждет власти…

— Ты ошибаешься, сын.

— Нет, отец! Как ты можешь верить этим людям, которые только и ждут удобного момента, чтобы насыпать яду в твой бокал. Их глаза полны предательства и коварства. Они ненавидят тебя, считая, что тебе изменила удача. Они прочат на престол другого. Ничего, придет время и их головы будут посажены на колья перед входом во дворец!

«Но как же он жаждет власти!» — подумал Ксеркс и резко спросил:

— А кого они прочат на престол? Уж не тебя ли?

Ошеломленный подобным вопросом, Дарий не сразу нашелся, что ответить. С укоризной глядя на отца, царевич воскликнул:

— Как ты мог подумать такое?

Ксеркс улыбнулся, обнажая гнилые зубы.

— А я и не подумал, я лишь спросил.

Дарий беспомощно всплеснул руками и повернулся к дяде.

— Гистасп, ну скажи хоть ты!

Вельможа, все это время чистивший крохотным золотым кинжалом ногти, неторопливо поднял голову. Его холеное лицо выражало скуку.

— В твоих словах есть доля истины, Дарий. Но не в отношении этих людей. Они преданные слуги твоего отца. Измену следует искать в другом месте.

— Но где?

— Всему свое время. Евнухи и бессмертные надежно стерегут великого царя. Убийцам, если они и есть, будет трудно к нему подобраться. Так что я не вижу повода для беспокойства.

— Я тоже, — подхватил Ксеркс. — И вообще, за всеми этими разговорами я не заметил, как пришло время нашей обеденной трапезы. Прошу вас, мои родственники, присутствовать за нашим столом.

Сыновья и брат поклонились. Гистасп, как обычно, лениво, разгоряченный размолвкой Дарий отрывисто, в пояс, Артаксеркс до самой земли. Ксеркс изобразил улыбку и проводил их глазами до двери. И взгляд его, тяжелый и подозрительный, был устремлен в спину Дария.

* * *

Стол был накрыт на двенадцать персон. Кроме Ксеркса на трапезе присутствовали царевичи, Гистасп, Гаубарува, прибывший из Кемта Ахемен, а также шесть эвергетов. Бесшумно двигались слуги, вносившие новые перемены блюд и забиравшие опустевшие подносы. У входа в залу неподвижными статуями стояли восемь бессмертных, вооруженных луками и сагарисами.

Ксеркс ел жадно, отвлекаясь лишь на то, чтобы выслушать здравицу в свой адрес или сказать милостивое слово кому-нибудь из сотрапезников. Пища исчезала в его глотке с непостижимой быстротой. Сидевший сбоку от царя Вкуситель едва успевал опробовать блюда.

Подали первое, жирное и пахучее, затем жаркое из сайгака, фаршированную телячью печень, бараньи мозги с чесноком, жареную озерную и морскую рыбу. Царь ел с большим удовольствием и даже соизволил похвалить поваров. Наконец внесли сладости и фрукты. Виночерпий принялся разливать терпкое вино. Сыто сощурив глаза, Ксеркс следил за тем, как вишневого цвета струя, журча, заполняет золотой царский кубок.

— Великому царю понравился обед?

Ксеркс вздрогнул и с легким раздражением взглянул на того, кто осмелился нарушить сладостный покой царя. Конечно, Дарий, наследник, беспокоящийся о здоровье и настроении отца. Такая естественная забота! В другой миг эта мысль была бы желчной, но сейчас она вышла скорей благодушной.

— Да, мой сын, сегодня все было прекрасно. Пища великолепна, разговор занимателен.

Ксеркс рассеянно взял с подноса наполненный бокал и понес его ко рту. В самый последний миг, когда губы уже коснулись золотого ободка, царь вдруг вспомнил, что вино еще не пробовал Вкуситель. Неспешно, чтобы не заметили гости, Ксеркс поставил бокал на поднос и кивком головы велел находящемуся за троном слуге передать вино Вкусителю. Вкуситель принял бокал и сделал большой глоток. Ксеркс отчетливо видел, как дернулся поросший курчавыми волосами кадык. Выразив сладким вздохом восторг по поводу опробованного напитка, Вкуситель вернул бокал на поднос и, покачнувшись, рухнул. Вначале Ксеркс не понял, что произошло. Лишь увидев на губах Вкусителя розовую пену, царь осознал, что был на волосок от гибели. Кожа мгновенно покрылась жирной испариной. Яд! Ошеломленные не менее чем царь, гости остолбенело взирали на бездыханного Вкусителя. Первым опомнился Гистасп.

— Стража! Перекрыть все входы и выходы! Никого не выпускать! Немедленно сюда начальника первой тысячи!

Выкрикивая все это, Гистасп вскочил со своего места и, оттеснив растерявшегося слугу, встал за царским троном, готовый защитить повелителя.

Прошло несколько томительных мгновений, и в обеденную залу с мечом в руке вбежал Дитрав, сопровождаемый несколькими бессмертными. Он бросил быстрый взгляд на лежащего на полу человека и все сразу понял.

— Ты, — палец Дитрава уткнулся в одного из бессмертных, — возьмешь десять, нет, двадцать воинов и схватишь поваров! Ты, — палец перескочил на второго, — арестуешь всех, кто работает в винном погребе! Ты, — третий воин подобострастно вытянулся, прижав к телу щит и золоченое копье, — собери слуг, подававших на стол! А ты созови сюда всех сотников!

Четвертый воин стремглав бросился за своими товарищами.

Убедившись, что секироносцы стоят неподалеку и жизни царя ничто не угрожает, Дитрав позволил себе опустить меч. Он подошел к распластавшемуся Вкусителю и потрогал его побагровевшее, обезображенное гримасой лицо.

— Горячий, как огонь, — констатировал бессмертный. — Похоже, его кровь вскипела.

Ответом было молчание, внезапно нарушенное царевичем Дарием.

— Я думаю, в вино подмешали слюну розовой медузы, которые иногда попадаются в сети у берегов Кипра. Говорят, этот яд вызывает мгновенную смерть.

Дарий еще говорил, а Ксеркс почувствовал, как в его плечо вдавился палец Гистаспа. Тогда царь поднял голову и воззрился на старшего сына. Тот не замечал тяжелого взгляда отца и продолжал разглагольствовать. Послышалось бряцанье оружия, в залу вбежали восемь или девять сотников. Дитрав отдал им еще несколько приказаний, велев, в частности, окружить и обыскать дворец, а также выставить караулы около казарм бессмертных. Затем он вопрошающе взглянул на Ксеркса.

— Великий царь желает, чтобы я арестовал еще кого-нибудь кроме кухонных, винных и столовых слуг?

— Его! — словно пробуждаясь от спячки, вдруг выкрикнул Ксеркс и к великому изумлению присутствующих указал пальцем на наследника. — Схвати Дария! Я подозреваю его!

— Отец! — воскликнул юноша, пораженный страшным обвинением.

— Молчи! — завизжал Ксеркс. — Бессмертные, взять его!

Дитрав кивнул головой. Четверо сотников набросились на царевича и невзирая на отчаянное сопротивление в мгновение ока скрутили его.

— Заприте его в Желтой башне!

Услышав это повеление отца, Дарий успокоился и перестал вырываться. В Желтую башню сажали провинившихся вельмож и чиновников. Тех, кто покушался на жизнь царя, бросали в подземные казематы, где за них немедленно принимались палачи. Выходило, царь и сам еще не верил собственному обвинению.

Ключ от Желтой башни всегда хранился у Дитрава.

* * *

Покои Гистаспа располагались рядом с царскими и охранялись не менее тщательно. Их стерегли бессмертные Дитрава, а также сыщики хазарапата. Первые охраняли от явных врагов, прячущих под плащами мечи и кинжалы, вторые стерегли от врагов тайных, надеющихся на глаза и уши. В покоях Гистаспа можно было говорить спокойно, не опасаясь, что сказанные слова тут же станут известны царю. Но, право, троим, что собрались в небольшой, обитой малиновым бархатом комнате, нечего было таить от царя, ибо они были его первейшими слугами. Гистасп, Гаубарува и Дитрав сидели за столом, украшенным вазой с роскошным букетом цветов — в отличие от своего царственного брата Гистасп обожал цветы — и беседовали.

— Как вам это дело? — поинтересовался Гистасп.

— Загадка, — ответил хазарапат. — Мои люди пытаются добиться признания, но пока безрезультатно.

— А что вы думаете насчет царевича?

— Он не виноват, — мгновенно откликнулся Дитрав.

Гаубарува кивком головы выразил свое согласие с мнением начальника первой тысячи.

— Царевичу не следовало хвалиться своей ученостью и трепать языком насчет ядов.

— И не только это, — сказал Гистасп, но вдаваться в подробности не стал. — Так чьих же рук это дело?

Гаубарува ковырнул ногтем прыщик под носом. На кончике пальца осталась крохотная капелька крови, хазарапат внимательно рассмотрел ее, а затем облизал палец.

— Думаю, здесь не обошлось без Гидарна.

Гистасп вскинул смоляные брови.

— Царь говорил с ним и считает, что ни он, ни Артафрен, ни Мегабиз невиновны.

— Но мои сыщики подслушали, как они говорили против царя.

— Что ж, может, они и правы, — не стал перечить хазарапату Гистасп. — Царь чрезмерно доверчив, нам надо бы присмотреть за ними.

Гаубарува кивнул, соглашаясь с предложением Гистаспа.

— Я прикажу моим людям.

— А я, — вмешался Дитрав, — усилю охрану дворца.

— Тоже нелишне. — Гистасп подпер голову рукой и задумчиво произнес:

— В последнее время мне кажется, что в воздухе веет чем-то недобрым: Сырой и тошнотворный запах.

— Кровь, — негромко произнес Дитрав. — Так пахнет кровь.

— Наверно. Послушай, — Гистасп оживился, на обрамленных рыжими волосами губах его заиграла усмешка, — а правду говорят, что было время, когда царь делал то, что хотел ты.

От такого вопроса хазарапат втянул голову в плечи, словно суслик, пытающийся забиться в нору. Подобный разговор, подслушай его кто-нибудь, мог стоить головы. Однако Дитрав совершенно не смутился.

— Правду. — Бессмертный сделал небольшую паузу. — Во время великого похода я был близок к Артабану. Думаю, вам известно, что в тот год Артабан совершенно отстранил Ксеркса от дел, верша его именем все государственные дела. Когда Артабан отлучался, его заменял я, за что в конце концов едва не поплатился жизнью. Наутро после таинственного исчезновения Артабана был страшный бой. Ксеркс приказал мне возглавить атаку на холм, где стояли проклятые спартиаты. Гидарн хорошо помнит ее, он едва не сложил там голову. Во время схватки я убил спартанского царя, но тот успел ударить меня мечом по руке и отсек два пальца. Вот эти. — Дитрав продемонстрировал свою изуродованную руку и тут же отдернул ее, спрятав между коленями. Ни для кого не было тайной, что начальник первой тысячи тщательно скрывает свой телесный недостаток.

— Ну и что было дальше? Царь простил тебя?

— Когда я швырнул к его ногам тело спартанского царя, ему не оставалось ничего иного, как обласкать меня. Я остался начальником царской стражи и даже был награжден. Какое-то время, памятуя о прошлом, царь избегал меня, а потом все стало на свои места. Я нужен ему, он нужен мне, между нами нет никаких недоразумений.

Гистасп хитро прищурился.

— Знаешь, если выбирать человека, заинтересованного в смерти. Ксеркса, то одним из первых будешь ты.

— Поосторожнее, — проворчал Дитрав. — Не вздумай сказать нечто подобное в присутствии чужих. Запомни, царь вполне устраивает меня! Куда больше, чем царевичи, один из которых напоминает мне глупого льва, а второй — подлую змею.

— Ну-ну, не сердись! Я ведь просто так, рассуждаю.

— Избери для своих рассуждений кого-нибудь другого. И уж если ты такой хитрый, лучше придумай, как нам найти того, кто подлил яд в царскую чашу.

— Нет ничего проще. Издревле повелось: не бывает такого заговора, в котором не участвовали бы царские евнухи. Поговори с Кобосом. Если он захочет, ты сможешь узнать много интересного.

— Захочет, — процедил Дитрав. — Еще как захочет! Я не дам им убить царя. Они ставят на Дария, а тот желает начать войну на западе.

— Да, ты прав. Наша жизнь может стать беспокойной. Вот если бы престол перешел к Артаксерксу…

— Только не этот льстивый мозгляк! Я первый сверну ему шею!

— Не бросайся словами, — посоветовал Гистасп.

— Побежишь доносить на меня?

— Нет, но будь осторожней.

Дитрав исподлобья взглянул на царского брата, встретился с ним взглядом и изобразил на лице улыбку.

— Хорошо, сиятельный, буду. Сейчас я пойду и найду Кобоса.

Начальник первой тысячи поднялся. Следом выскочил хазарапат.

— А я узнаю, как обстоят дела у палачей.

— Ну а мне остается лишь составить компанию нашему перепуганному владыке.

Все трое усмехнулись.

Перед тем, как расстаться, Дитрав отдал брату царя небольшой серебряный ключ.

— Я доверяю тебе больше, чем другим. Это ключ от Желтой башни. Теперь царевич в твоих руках. Если с царем и со мной что-то случится, освободи его.

Гистасп поцеловал начальника первой тысячи в губы.

— Польщен твоим доверием. Я так и поступлю.

Когда вельможи вышли в полутемный коридор, Дитраву показалось, что в самом конце его мелькнула неясная тень.

* * *

Придворные за глаза называли Артаксеркса фитюлькой, насмехались над его неразумностью и юношеской неуклюжестью. Да, он казался глуповатым — это было выгодно. Кто поверит, что дурачок зарится на царский трон. Да, он казался неуклюжим, а меж тем орудовал мечом и кинжалом не хуже бывалого воина, а стрелял, словно скиф. Только мало кто ведал про это. Несмотря на нежный возраст царевич вовсю лакомился девками, что убирали его покои. Но и это он тщательно скрывал. Лишь немногие, на которых он мог полностью положиться, знали его истинное лицо. Для встреч с этими немногими Артаксеркс имел укромный уголок. Неподалеку от комнат, где помещались его слуги, была небольшая, совершенно изолированная зала, в которой прежде хранился всякий хлам. Артаксеркс велел очистить ее, сказав, что будет держать здесь свои вещи. Грязь убрали, стены и потолок обили деревянными планками, пол выложили плиткой. Дворцовый краснодеревщик изготовил изящный столик, шесть выгнутых кресел и пару дифров, обив их алым шелком. По этой причине Артаксеркс именовал эту залу Алой. Алая зала была местом нежных свиданий и деловых встреч. Последние случались гораздо чаще, порой по несколько раз в день.

Едва вернувшись с окончившегося трагедией обеда, царевич кликнул слугу и велел тому тайно — способ слуга знал — связаться с Гидарном и пригласить его в Алую залу. Слуга исполнил все в точности. Придя в назначенное место, начальник бессмертных застал там встревоженно расхаживающего из угла в угол Артаксеркса.

Гидарн низко поклонился.

— Ваше высочество…

— Мы в опасности, Гидарн! — отрывисто бросил царевич, даже не предложив вельможе кресло. — Тебе известно, что произошло сегодня во время обеда.

— Как и всему дворцу, ваше высочество.

— Какому идиоту вздумалось опробовать на царе этот яд?

— Не знаю, ваше высочество.

Царевич прекратил свою беготню и подозрительно посмотрел на Гидарна.

— Так это не твоих рук дело?

— Нет, ваше высочество. Я верный слуга великого царя.

— Это я уже сегодня слышал. И, надо признать, твои слова звучали столь искренне, что еще немного и я поверил бы им.

Гидарн позволил себе усмехнуться, после чего многозначительно произнес:

— Я предан своему повелителю, ваше величество.

— Ну-ну, поосторожней, я еще не царь.

— Пока еще не царь.

Царевич неопределенно кивнул и с размаху уселся на один из дифров. Не дожидаясь приглашения, начальник бессмертных последовал его примеру. Какое-то время оба молчали, посматривая друг на друга; затем Артаксеркс спросил:

— Кто это сделал?

— Не знаю. Ни я, ни один из моих людей не причастны к этому. Нужно искать того, кому это выгодно.

— Мне, но я этого также не делал.

— Еще.

— Тебе.

Гидарн энергично помотал головой, напрочь отвергая подобное предположение.

— Я бы воспользовался мечом.

— Неужели Дарий?

— Вполне может быть. У него есть вполне естественная причина ускорить уход отца в заоблачные выси Гародманы. Кроме того, здесь может быть замешана его жена, ненавидящая Ксеркса[249]. Фраорта вполне могла действовать руками мужа.

Артаксеркс лениво рассмеялся.

— Вот об этом я как-то не подумал. Тогда вариант с Дарием становится предпочтительным.

— Зато, могу поклясться, об этом сразу подумал Ксеркс.

— Наверно, ты прав. Но кто бы это ни был, он спутал наши планы. Ведь так?

— Да. Теперь нам придется поторопиться.

— Когда?

— Будет день, будет ночь, — уклоняясь от прямого ответа, сказал Гидарн.

— Кто?

— Ваше величество хочет слишком много знать.

Губы царевича стали тонки, словно змеиное жало.

— Хорошо. Но предупреждаю: не знаю, сколько вас будет, но хочу лишь одного — не допустите промашки!

— Меня так же, как и ваше величество, это заботит более всего. Мне вовсе не хочется, чтобы жители Сард увидели мою голову на колу перед дворцовыми воротами.

Артаксеркс негромко хмыкнул.

— А занятное, должно быть, было бы зрелище!

Увидев, что лицо Гидарна напряглось, юноша поспешно добавил:

— Шучу. Кто-нибудь из твоих людей знает о моей причастности к этому делу?

— Никто, ваше величество. Они полагают, что царевич Артаксеркс — игрушка в руках коварного Гидарна.

— Пусть полагают.

— Пусть, — согласился начальник бессмертных.

Царевич погладил ладонью поросший пушком подбородок и с внезапной злобой процедил:

— Я хочу, чтобы это произошло сегодня же!

— Как будет угодно вашему величеству. Мы готовы.

— Но перед этим вы должны избавиться от моего брата. Это возможно?

— Нет ничего невозможного, — протянул Гидарн. — Но это очень трудно. Царя охраняют евнухи и бессмертные Дитрава. Их немного и, если напасть внезапно, мы разделаемся с ними. Но узкий, перегороженный решеткой вход в Желтую башню сторожат двадцать отборных воинов. Они расступятся лишь перед царем или тем, кто предъявит серебряный ключ. А ключ этот — в руках Дитрава. Выходит, прежде, чем расправиться с царевичем, нужно убить Дитрава. А подобраться к начальнику первой тысячи весьма непросто!

— Делай что хочешь, но Дарий должен быть мертв!

Гидарн хотел что-то прибавить, но в этот миг в Алую залу вбежал преданный слуга Артаксеркса.

— Сиятельная Аместрида! — запинаясь, выдавил он.

Гидарн поспешно вскочил на ноги. В его планы совершенно не входила встреча с матерью царевича, коварной интриганкой, способной ради мимолетной прихоти донести обо всем увиденном Ксерксу.

— Спокойно! — велел Артаксеркс, не теряя хладнокровия. — Быстрей сюда!

Начальник бессмертных бегом последовал за царевичем, устремившимся к огромному, во всю стену гобелену с изображением леопардовой охоты. За яркой тканью скрывалась потайная дверь, о существовании которой Гидарн не подозревал. Отворив ее, Артаксеркс скороговоркой пробормотал:

— Этот лаз выведет тебя в коридор за моими покоями. Поспеши, я не хочу, чтобы старая тварь о чем-нибудь пронюхала!

Гидарн хотел этого еще менее. Кивнув, он поспешно юркнул в лаз, гобелен тут же опустился на прежнее место.

Однако вопреки приказу царевича вельможа не поспешил прочь. Судьба предоставила ему возможность подслушать, о чем будут разговаривать мать с сыном. Как истинный царедворец Гидарн не мог отказаться от подобного соблазна. Устроившись поудобней на холодном полу, вельможа затаил дыхание.

Сначала было тихо, но вскоре послышались тяжелые шаги и голос царевича.

— А, мама! Не ожидал увидеть тебя.

— Ты один? — басом осведомилась Аместрида, и Гидарн представил как выпуклые глаза царицы обегают комнату, придирчиво ощупывая каждый угол.

— Конечно, один. Что привело тебя ко мне?

Аместрида ответила не сразу. Жалобно скрипнул дифр. Гидарн понял, что царица присела рядом с сыном. Потом она зашептала, точнее зашипела. Ее слова были наполнены такой лютой злобой, что вельможа невольно вздрогнул.

— Сколько ты еще намерен терпеть этого старого жирного ублюдка?

— Но мама…

— Молчи! Неужели тебе не надоело кланяться ему! Неужели ты не хочешь занять золотой трон и надеть на себя царский кидар в присутствии шести тысяч коленопреклоненных сановников в ападане!

— Мама, о чем ты говоришь!

— Мой мальчик, ты полагаешь, что можешь обмануть меня, выдавая себя за неразумного юнца? Обмануть — да, но не меня. Я-то знаю, кто ты есть на самом деле. Ведь ты мой сын, моя кровь, твое сердце полно ненависти и коварства. Как ловко ты плеснул в чашу толстяка яд!

— Но…

— Молчи! Не говори ни слова! Твоя мама поможет тебе овладеть троном. А за это ты всегда будешь любить ее…

— Мама!

— Молчи!

Послышалось мокрое хлюпанье, затем шуршание одежды и скрип дифра. Гидарн с гадливым чувством прислушивался к этим звукам, ощущая как горячеют щеки, а в голове начинают стучать крохотные гулкие молоточки. Аместрида издала сладострастный стон. Этот звук вывел начальника бессмертных из оцепенения. Прижимая к себе меч, чтобы тот не звякнул, и цепляясь плечами за нависающий свод, Гидарн пополз прочь от Алой залы. Подслушанный разговор мог дорого обойтись ему, ведь если Артаксеркс или Аместрида узнают, что он был свидетелем происшедшего между сыном и матерью, то уж тогда голове Гидарна наверняка красоваться на медном шесте у входа во дворец. Обдирая колени, вельможа полз на четвереньках по узкому лазу, а в голове его звучали восторженные стоны царицы. Так он добрался до конца потайного хода, откинул деревянную панель, скрывавшую этот ход снаружи, и осторожно высунул голову, желая убедиться, нет ли кого поблизости. В этот миг две пары сильных рук подхватили парса под локти и вытянули на свет.

— Еще раз приветствую тебя, сиятельный Гидарн! — Голос Гистаспа был притворно-насмешлив. — Что это ты ползаешь, словно степной гад, вместо того, чтобы ходить как подобает человеку.

Начальник бессмертных угрюмо молчал, сознавая, что попался будто несмышленый мальчишка. Теперь он был полностью в руках царского брата, за спиной которого стояли шестеро косматых телохранителей-скифов. Можно было, конечно, попытаться выхватить меч и умереть в бою, а не на плахе. Можно было…

Брат царя потешался, глядя на растерявшегося вельможу.

— Что-то ты сегодня не столь разговорчив, как обычно. И плащ твой помят и изодран. И уже не вспоминаешь о славных предках, и не клянешься в верности повелителю.

Гистасп обернулся к своим скифам и приказал:

— Оставьте нас. Ступайте к моим покоям.

Проводив длинноволосых богатырей недоуменным взглядом, Гидарн воззрился на царского брата. Тот усмехнулся и, взяв вельможу за локоть, увлек его в сторону, противоположную той, куда ушли телохранители. В голосе Гистаспа звучала доверительность.

— Страшные времена настали, Гидарн. Приходится даже в своем доме ходить в окружении вооруженных слуг. — И без всякого перехода. — Как поживает любимый богами Артаксеркс? — Гидарн не нашелся с ответом. Царский брат насмешливо хрюкнул. — А как дела у сиятельной Аместриды?

Начальник бессмертных безмолвствовал, лихорадочно размышляя, как следует себя вести. Гистасп, напротив, извергал потоки слов.

— Да, о нравы! Что сказал бы мудрый Заратустра, увидев все это! Мы катимся в пропасть. Куда подевалась былая простота! Где она, женская стыдливость и целомудренность! Суки совращают собственных щенков! Что ждет державу!

— Чего ты хочешь от меня? — наконец спросил Гидарн, бросая косой взгляд на говорливого сановника.

— Наконец-то ты соизволил собрать разбежавшиеся мысли! Хорошо, поговорим начистоту. Ты красиво говорил сегодня, Гидарн, но я не царь и я не поверил ни одному твоему слову.

— Почему ты тогда молчал?

— А что я должен был сказать? Что старый верблюд не вынесет перехода через Говорящую пустыню? Думаю, ты и сам давно понял это, как и то, что старому верблюду лучше оставаться в неведении относительно того, что думают окружающие его.

Гистасп закудахтал-засмеялся, драгоценная цепь на его груди отозвалась легким звоном.

— Говори, — прошептал Гидарн, — мне интересна твоя речь.

— Я хочу оказать тебе две маленькие услуги, а за это ты ответишь мне тем же. Видишь вот эту штуку… — Гистасп извлек из поясного кошеля серебряный ключ и показал его вельможе. — Он открывает одну очень крепкую дверь. По-моему, он тебе нужен.

— Допустим. Где ты его взял?

— А разве это имеет значение! Лови, он твой!

Гистасп подбросил ключ вверх. Начальник бессмертных ловко поймал его и зажал в кулаке.

— Что требуешь взамен?

— Хочу быть уверенным, что твои люди не появятся этой ночью в моих покоях.

— Даю тебе слово. Что ты еще можешь предложить мне?

— Я подскажу тебе место, где пройдет мой царственный брат, отправляясь на ужин.

Усмешка тронула губы Гидарна. Начальник бессмертных резко спросил:

— Яд подействовал слишком быстро?

Этот вопрос совершенно не смутил Гистаспа. Он также усмехнулся.

— Представляешь, это так огорчило главного хранителя царских погребов, что он вонзил себе в брюхо кинжал.

— Сколько же украденного вина вытекло! — воскликнул Гидарн. Вельможи натянуто рассмеялись. — Что ты хочешь за вторую услугу?

— Я был бы рад, если б вслед за отцом последовали оба верблюжонка.

Гидарн покачал головой.

— Не выйдет. Один из них нужен мне.

— Ты делаешь глупость. Щенок не простит тебе смерти отца.

— Он сам повязан в этом деле.

— Все равно не простит. Становясь царями, наследники избавляются от отцеубийц. Он расправится с тобой тихо, по-семейному.

— Не выйдет, — упрямо стоял на своем Гидарн, и было непонятно, что он имеет в виду под этим «не выйдет».

Но царский брат понял.

— Тогда я не говорил тебе этого.

— Хорошо. Так где будет царь перед ужином?

— Он посетит меня, а возвращаться будет через старую галерею. Там десять глубоких ниш, в которых стоят треножники. Сегодня ночью их забудут зажечь.

— Забудут?

— Именно. Мои слуги порой страшно беспамятны.

— А если он не захочет пойти к тебе?

— Захочет. Ты когда-нибудь чувствовал себя волком, которого гонят облавой? Примерно так ощущает себя наш толстячок. Ему нужна волчица, рядом с которой ему будет спокойно. Я и есть эта волчица.

— И старый верблюд пойдет в Гародману!

— Надеюсь.

— Ну хорошо. Я буду помнить об оказанных тобой услугах.

— Тогда прощай. Нехорошо, если нас увидят вместе. Надеюсь встретить тебя за ужином завтра, сиятельный хазарапат!

Гидарн кивнул и почти бегом бросился в покои Мегабиза, где дожидались известий прочие заговорщики. Минуло совсем немного времени, и у входа в Желтую башню появились трое закутанных в плащи вельмож. Шедший первым Гидарн показал начальнику караула ключ. Бессмертный внимательно рассмотрел его и кивнул своим воинам. Толстенная медная решетка со скрипом поползла вверх. Поднявшись по узкой винтовой лестнице, трое остановились перед обитой металлом дверью. Гидарн вставил в замочную скважину ключ. Послышался короткий скрежет и дверь распахнулась. Убийцы вошли внутрь.

* * *

Нелегко было выманить Кобоса из его владений, где он чувствовал себя весьма и весьма уверенно. Дитраву пришлось пойти на хитрость. Он послал за евнухом не бессмертного, как делал обычно в подобных случаях, а маленькую улыбчивую служаночку, чьей обязанностью было омывать ноги царским гостям. Потрепав девушку по щеке, евнух осведомился, зачем он ей понадобился. Как и было велено, лукавая служанка ответила, что со старшим евнухом желает поговорить сиятельный Гидарн. Кобос не заподозрил ловушки. С некоторым промедлением, но он все-таки пришел туда, где по словам девушки должен был ждать начальник бессмертных, но застал вместо него Дитрава.

Когда их взгляды встретились, Кобос дернулся, словно желая бежать, однако не сделал ни шагу, прекрасно понимая, что толстому неповоротливому старику не спастись бегством от быстрого воина. Надев маску недоумения, евнух спросил:

— Как, это ты, почтенный Дитрав? А мне сказали, что меня хотел видеть начальник бессмертных.

— Девчонка оговорилась. Тебя хочу видеть я.

— Но…

— Не заставляй меня быть многословным. Ты ведь знаешь, что произошло сегодня во дворце. Так вот, великий царь позволил мне предпринимать любые меры против тайных врагов его величества. У меня есть основания считать, что ты относишься к числу подобных врагов.

— Но это оскорбление!

— Ты не дослушал! — перебил евнуха Дитрав, сладострастно поглаживая эфес меча. — Великий царь также дал мне разрешение допросить любого человека, которого я сочту причастным к этому убийству. Допросить, применяя любые средства! Ты понимаешь, что это означает?

Дитрав с кривой усмешкой посмотрел на моментально побледневшее лицо Кобоса. На деле начальник первой тысячи блефовал. Он не имел права говорить подобным образом с вельможей, входящим в ближайшее окружение царя, но зная трусливый характер Кобоса, Дитрав был уверен, что тот не отважится пожаловаться на него, и их разговор, чем бы он ни завершился, останется в тайне.

— Как видишь, — продолжал бессмертный, — я мог бы побеседовать с тобой в застенках хазарапата. Но я желаю уладить это дело полюбовно и потому пригласил тебя сюда. Здесь нам никто не помешает.

— Ну хорошо…

Кобос нерешительно вошел в комнату и остановился, прикидывая, куда бы устроить свой толстый зад. Однако Дитрав заблаговременно подготовился к этой встрече. Все кресла, за исключением того, в котором сидел начальник первой тысячи, и скамьи были вынесены. Евнуху не оставалось ничего иного как встать против бессмертного и пребывать в столь унизительном положении на протяжении всего разговора. Дитрав не торопился. Какое-то время он изучал свою трехпалую руку, затем перевел взгляд на грязный, в подтеках от зимних дождей потолок. Нервы Кобоса не выдержали.

— Говори, зачем звал.

Начальник первой тысячи лениво взглянул на евнуха.

— Ты куда-то спешишь?

— Да, у старшего евнуха всегда найдутся дела.

— У Гидарна тоже было много дел.

Кобос сглотнул слюну.

— Что с ним?

— Не знаю. Но в последний раз я видел его неподалеку от пыточного застенка. С ним были шестеро скифов и лично Гистасп. Думаю, он будет откровенен. — Кобос облизал губы. — А ты, толстяк?

— А при чем здесь я?

Дитрав ответил вопросом на вопрос.

— Ты ни о чем не желаешь рассказать мне?

— Я ничего не знаю.

— Ай-яй-яй! — Бессмертный укоризненно покачал головой. — Надеюсь, в руках палачей ты будешь откровенней. Сначала тебе вырвут ногти, потом тебя опустят в кипящее масло и ты будешь чувствовать, как мясо отстает от костей. Позже тебе вырвут чресла. Ну а в довершение раздавят голову![250]

Евнух обливался холодным потом.

— Я ничего не делал!

— Это ты скажешь палачам. Пойми, Кобос, — Дитрав придал голосу доверительные интонации, — я говорю с тобой здесь лишь по одной причине. Если бы не расположение к тебе государя, твое жирное тело уже давно б терзали раскаленные клещи. Но государь милостив и велел мне сначала переговорить с тобой с глазу на глаз.

— Это и вправду велел тебе великий царь?

— Конечно. — Лицо Дитрава лучилось искренностью. — Разве я осмелился бы говорить с тобой подобным тоном без дозволения государя? На тебя донес Мегабиз, схваченный сразу после царского обеда. Но царь не до конца поверил его словам и потому ты сейчас здесь, а не на дыбе. Если будешь откровенным, то, полагаю, царь помилует тебя. Ведь владыка всегда был снисходителен к твоим слабостям.

Неторопливо ведя речь, начальник первой тысячи зорко наблюдал за реакцией Кобоса и с удовлетворением убеждался, что евнух колеблется все более и более.

— О чем я должен рассказать?

— Ну хотя бы о том, что Гидарн замышлял против великого владыки. Кто его помощники? Какую роль в этом деле играешь ты? Ведь со слов Мегабиза можно подумать, что ты возглавляешь заговор.

— Мерзавец! — выдавил Кобос.

— Именно, — согласился Дитрав.

Евнух вытер подрагивающей рукой пот с жирных щек и начал свою исповедь.

— Главная роль принадлежит Гидарну. Он и Мегабиз замыслили убить великого царя и посадить на престол одного из царевичей. Помогают им в этом деле Артафрен, сын Гидарна Сисамн, а также Фарандат и еще многие вельможи, имен которых я не знаю.

— А Дарий? Он замешан?

— Не знаю.

— Допустим. Вот теперь я вижу, ты честен. Что должен был делать ты?

— Евнухам, которые охраняют царя, велено слушаться приказов Гидарна.

Дитрав задумчиво забарабанил двумя пальцами правой, изуродованной руки по подлокотнику кресла.

— Понятно. Как вы намеревались избавиться от царя?

Евнух рухнул на колени и пополз к Дитраву.

— Только не я, сиятельный начальник первой тысячи! Они заставили меня! Я не желаю зла владыке. Я уговаривал их сохранить ему жизнь и содержать под стражей в одном из отдаленных поместий. Но они хотят убить его!

— Все правильно.

Услышав эти слова, Кобос удивленно уставился на Дитрава, и тот поспешил поправиться.

— Все правильно в смысле — я так и предполагал. Когда?

— Что когда?

— Когда вы собирались напасть на великого царя?

— Не знаю! Клянусь здоровьем матери, не знаю!

Дитрав расхохотался.

— Ты б еще поклялся здоровьем детей! Иди сюда!

— Пощадите меня, великий начальник первой тысячи!

Кобос распростерся ниц, из глаз его текли слезы.

— Ладно, не хнычь! — велел Дитрав. — Сиди здесь и никуда не уходи. Я доложу царю, что ты донес мне по собственной воле. Твоя глупая голова уцелеет, особенно если ты скажешь, что присоединился к заговорщикам лишь для того, чтобы выведать их планы. Понял?

— Да, милосердный начальник первой тысячи!

— И еще одно. Ты всегда должен помнить о том, что здорово обязан мне.

— Я помню, сиятельный Дитрав!

Евнух подполз к бессмертному и стал тыкать мокрыми губами в его ладонь. Дитрав брезгливо отдернул руку.

— Сиди здесь и никуда не высовывайся!

Оставив хнычущего Кобоса в одиночестве, Дитрав покинул комнату с намерением направиться к хазарапату. Однако бессмертному не пришлось сделать и десяти шагов, как путь ему преградил какой-то человек. Невысокий и коренастый, он был облачен в белую, порядком замызганную хламиду, а в руке держал деревянную трость. Лицо человека было неведомо Дитраву, но во всем облике: фигуре, резко очерченном контуре скул, глазах, узловатых сильных пальцах проглядывалось неуловимо знакомое, но пришедшее откуда-то издалека — за многие сотни парасангов или вереницу лет. Человек молча взирал на Дитрава, не выказывая враждебности, но в его взгляде было нечто такое, что заставило вельможу взяться за эфес меча. Серебристая полоска наполовину выползла из ножен, и только тогда Дитрав спросил:

— Я знаю тебя?

— Конечно, — ответил человек.

Блеснуло острие — и один из говоривших, всхрипнув, осел по стене вниз. На серых плитах разлилось яркое пятно крови.

Кобос слышал неясные звуки стремительной схватки, слышал как упало тело, но не осмелился оставить комнату. Близкий к обмороку, он сидел на полу, обнимая побелевшими руками кресло, словно оно могло спасти ему жизнь. Таким его и увидел вернувшийся Дитрав. В руке вельможи блестело окровавленное лезвие, узрев которое Кобос вскрикнул и спрятал голову под стул.

— Не визжи, толстяк! — обнажив зубы в ухмылке, проговорил Дитрав. — Я не причиню тебе вреда. Сиди здесь и не высовывайся. А это, — бессмертный бросил на пол полураздетое окровавленное тело, — пусть полежит у тебя. Не возражаешь?

Евнух затряс головой и пробормотал что-то нечленораздельное. Вновь засмеявшись, Дитрав убрал клинок в узкое лоно ножен.

— К тому же вы, кажется, знакомы!

Бессмертный толкнул ногой голову мертвеца, та дернулась, обратив синеющее лицо к Кобосу. Евнух издал ужасный крик и в тот же миг умер.

— Паршивое сердце, — констатировал Дитрав. Повесив меч через плечо, он взял в руку деревянную палку, на которую прежде опирался коренастый человек, и неторопливо, уверенным шагом двинулся туда, где начинались царские покои и где должен был разыграться финал фарса, именуемого человеческой жизнью.

* * *

День был ветрен, и корабли искали убежища в гаванях. В портовом кабачке Миунта за грязным, заваленным рыбьими головами и огрызками фруктов столиком сидели двое, чьи имена некогда были очень хорошо известны в этих и не только в этих краях.

Одного из них, с лицом, пересеченным несколькими старыми рваными шрамами, боялись все навархи, когда-либо плававшие во Фракийском, Эгейском, Финикийском и Кемтском морях. За свою жизнь этот человек захватил и пустил на дно бессчетное множество судов, доверху набив спрятанные в киликийских горах сундуки звонкой серебряной монетой и мешочками с золотым песком. Родители дали ему имя Сиеннесий, но большинство знали его как Белого Тигра, самого жестокого и отчаянного пирата из тех, что жили когда-либо на этом свете. В былые времена Сиеннесий командовал целыми эскадрами судов; случалось, под его началом собиралось до сотни парусов, и тогда не было спасения от пиратской армады. Однако в последние годы афинская талассократия подорвала могущество киликийских пиратов. В непрерывных стычках погибли многие сотоварищи Сиеннесия, а сам он вернулся к тому, с чего начинал. Как и тридцать лет назад под его началом была одна-единственная эпактрида, стремительно растворяющаяся в морской дали при появлении эллинских триер.

История жизни человека, сидевшего напротив Белого Тигра, была еще более причудлива. Рок вознес его на самый верх, дав власть, равную власти самых могущественных государей, а затем со всего маху швырнул вниз. Кто не знал раньше имени Фемистокла, разгромившего парсийский флот при Саламине? Кто бы теперь смог признать Фемистокла в этом седом, с бедной аккуратностью одетом старике? И Сиеннесий не признал, если б сам Фемистокл не окликнул его на пристани, напомнив, что некогда они встречались при дворе Ксеркса. А еще раньше судьба сводила их при Артемиссии и Саламине, но тогда они не знали друг друга.

— Судьба! Судьба — странная штука! — говорил Фемистокл, прихлебывая кисловатое лидийское винцо, какое им подали с соленой жирной рыбкой, привезенной из Понта. — Она возносит высоко лишь для того, чтобы побольнее ударить о землю. Сколько великих имен: Мильтиад, Солон, Павсаний. Как высоко они взлетали и падали, разбиваясь о скалы. Судьба подлавливает человека в минуты величия, когда ему уже кажется, что он достиг таких вершин, где рок не властен над ним. И тогда судьба напоминает о себе, делая из героя предателя и изгнанника.

Сиеннесий кивнул и налил себе еще вина. Кому как не киликийцу судить об ударах судьбы.

— У меня было восемьдесят кораблей, а сейчас лишь остался один, — заметил он, обсасывая сочную голову рыбешки.

— Что такое восемьдесят пиратских посудин! — хмельно воскликнул Фемистокл. — У меня было двести триер, десять тысяч гоплитов, тысяча отборных всадников! В моем распоряжении была огромная казна в четыреста талантов и гостеприимно распахнутые сундуки сотни государств! Все они дрожали при одном упоминании моего имени. И все рухнуло в один миг. Зависть — вот что движет миром. Они завидовали великому Фемистоклу и мне пришлось уйти…

— Кто они?

— Кто? Сорок тысяч афинских граждан. Каждому хотелось быть Фемистоклом, но никто не понимал, сколько крови и пота мне пришлось пролить ради этого, сколько красивых слов пришлось бросить на алтарь людской глупости. Они изгнали меня, обвинив во мздоимстве.

— И много брал? — забыв о вине, Белый Тигр с жадным любопытством посмотрел на эллина. Фемистокл не стал лицемерить.

— По-всякому. Бывало и много. Но никогда — во вред Афинам. Ни разу деньги не подтолкнули меня к деяниям, способным навредить родной державе. Ни разу! О, горькая судьба изгнанника! — Фемистокл ударил чашей о стол, расплескав вино. — Я искал спасения в Аргосе, они преследовали меня и там. Мне не было покоя ни на Керкире, ни в Эпирских владениях. Подстрекаемые спартиатами и афинянами амфиктионы искали меня повсюду. Что было делать? И тогда я решил просить убежища у своих врагов, которых бил в бесчисленных сражениях — у парсов.

— Царь сразу принял тебя?

— Да. Изгнанник ожидал мучительной казни, но вместо этого был обласкан и получил титул эвергета. Немало лет провел я в Парсе, бардах, Сузах, пируя за столом великого владыки. Но недруги! Они нашлись и там! Эскадры эллинов год от года громили парсийский флот и царедворцы нашептывали великосердному Ксерксу, что у него за столом сидит виновник этого позора. Меня ожидала участь Демарата.

— Спартанский царь.

— Да. Изгнанник, как и я. Он провел много времени при великом царе, являясь его доверенным советником. Пять лет назад он умер. Лекари сказали, что у него был всплеск желчи. Но я видел тело Демарата, пока его еще не обмыли. На губах спартанского царя была розовая пена.

— Яд?

— И самый сильный. Его изготавливают финикияне. Демарат был неудобен многим — тем, что жаждали расплаты за обиды, нанесенные эллинами, и тем, что желали мира. А еще он был неудобен тем, что говорил правду. И потому он умер. Сразу после его смерти я пошел к царю и упросил его отпустить меня жить на море. Царь был добр и не отказал в моей просьбе. Он даже дал мне три города — на прокорм, одежду и вино. Три прекрасных города! Магнезия, Миунт и Лампсак, что в Пропонтиде.

— Выходит, ты богат?

— Был. Пока не пришли афиняне. Их эскадры захватили и разграбили Лампсак. Миунт и Магнезия объявили себя свободными после гибели парсийского флота. Теперь я живу здесь как частное лицо. И, видно, дни мои сочтены. Афиняне всюду ищут меня, требуя выдачи.

— Вернись к царю, — посоветовал Белый Тигр.

— Чтоб умереть от яда? Это я могу сделать и здесь, у моря. Так что прости, что не позвал тебя в свой дом. Мне не следует лишний раз напоминать миунтянам о своем существовании, принимая гостя. Здесь же на нас никто не обратит внимания.

— Какие обиды, Фемистокл! Прошли те года, когда я мог позволить себе обижаться. Вот если б ты попался мне эдак лет пятнадцать назад!

Изгнанник усмехнулся.

— Пятнадцать лет назад я встречал тебя железом.

— Думаю, наш счет равен. Моя эскадра сократилась вполовину, но потопила сорок твоих кораблей.

— Да, были времена! — вздохнул Фемистокл, и глаза его на мгновенье затуманились. — Что привело тебя в этот городишко?

Белый Тигр немного помялся, но решил сказать правду.

— Я жду здесь одного человека.

— Он местный?

— Нет, он нанял меня в Иоппии[251], велев доставить сюда и ждать.

— И ты ждешь?

— Он платит золотом.

Эллин улыбнулся в бороду.

— Не узнаю пирата. Почему ты не помог ему расстаться со всем золотом сразу?

Сиеннесий задумчиво покачал головой.

— Он не из тех, кто легко расстается со своим золотом. Его деньги пахнут кровью.

— Ты испугался крови?

— Кровь бывает разной, эллин. Но когда человек платит деньгами, которые плавают в крови, я предпочитаю не ссориться с этим человеком.

Фемистокл растер рукой небольшую винную лужицу, багровым пятном протянувшуюся по столу.

— Ты заинтриговал меня, пират. Кто этот таинственный человек? Я знаю его?

— Может быть. Он невысок, сухощав, широк в кости. У него властное лицо и голубые глаза. И еще он никогда не расстается с посохом, хотя его ноги не нуждаются в дополнительной опоре. Он сказал, что ему нужно попасть в Сарды и обещал вернуться к восходу солнца.

— Ушел сегодня, чтобы вернуться утром! — Фемистокл расхохотался, невольно обращая на себя внимание окружающих. Испугавшись, что его узнают, изгнанник притих и зашептал:

— Он обманул тебя, пират. Даже имея самую лучшую лошадь невозможно обернуться до Сард и обратно одним днем. Ты имеешь дело с лжецом.

— Не мне судить. Он платит. А кроме того, он ушел туда пешком.

Фемистокл вновь собрался засмеяться, но передумал и утопил улыбку в чаше вина.

— Он придет к тебе завтра и будет плести, что побывал в Сардах, и ты ему поверишь?

— Он сказал, что принесет весть о смерти царя.

— Смерти царя?! — воскликнул Фемистокл. Сидящие за соседними столиками люди вновь посмотрели на него. Эллин понизил голос до шепота. — Разве царь болен?

— Не знаю. Но этот человек сказал, что сегодня ночью царь Ксеркс умрет.

Изгнанник нахмурил брови.

— Ты говоришь странные вещи, пират. Мне не хотелось бы, чтобы все это оказалось правдой.

— Почему? Какое дело тебе до царя?

— Если Ксеркс умрет, завтра ты отправишься в море, а я к Ахерону. Царевичи ненавидят старика Фемистокла и жаждут его гибели.

— Так беги.

— Куда? За море? Везде рыщут корабли Кимона. И во всем мире нет державы, которая дала б приют изгнаннику Фемистоклу. Но все же я надеюсь, что твой гость — пустой бахвал.

— Мне жаль огорчать тебя, эллин, но он не из тех, кто бросается словами. — Сиеннесий допил бокал и перевернул его вверх дном. — Мне пора. Прощай и да будет милостлив к тебе Харон!

— Прощай, — едва слышно прошептал Фемистокл.

Вскоре он покинул корчму и вышел на берег моря, где долго смотрел на бушующую стихию, виновницу его великого взлета и ужасного падения. Он не говорил ни слова, а просто стоял, кутаясь в мокрый от соленых брызг, плащ, и смотрел…

И наступило утро. «Он принял самое благородное решение — положить своей жизни конец, ей подобающий. Он принес жертву богам, собрал друзей, подал им руку. По наиболее распространенному преданию, он выпил бычьей крови, а по свидетельству некоторых, принял быстродействующий яд и скончался…» — Плутарх о Фемистокле.

* * *

— Мы можем дождаться тебя, дорогой брат!

— Нет-нет, ваше величество! Не утруждайте себя ненужным ожиданием! Я догоню великого царя по дороге.

И створки мягко, словно голос Гистаспа, сомкнулись за царской спиною…

Прежде Ксеркс ходил по дворцу, оберегаемый лишь четырьмя евнухами, но сегодня его сопровождало не менее двадцати телохранителей, сверкающей цепочкой следовавших впереди и позади владыки. Страх гнал царя, не давая ему задержаться ни в одной из зал. Страх быть зарезанным, удушенным, отравленным. Страх…

После смерти Вкусителя палачи тут же принялись за работу. Они дробили суставы, жгли раскаленными щипцами члены, срезали кривыми ножами мясо с ребер. Потребовалось совсем немного времени, чтобы сразу пятеро слуг сознались в том, что пытались отравить царя, но ни один из них не смог объяснить где раздобыл яд и каким образом подсыпал его в царское вино. Еще шестеро признались, что состоят в заговоре против владыки Парсы. Главою заговорщиков были названы Гидарн, Гистасп, Гаубарува и даже Мардоний, хотя кости последнего давно тлели в беотийской земле. Естественно, Ксеркс не поверил ни одному признанию мерзавцев и приказал продолжить дознание.

Одновременно были приняты дополнительные меры безопасности. По дворцу были расставлены многочисленные караулы из евнухов, бессмертных Дитрава, а также лучников-скифов, которым царь доверял более остальных. Воины встали на стенах, башнях, у четырех ворот, в коридорах и залах. Меж колонн шныряли сыщики хазарапата, пытавшиеся выведать какую-нибудь страшную тайну.

Дворец превратился в военный лагерь, насквозь пропитавшись звонким металлом, но на душе царя было неспокойно. Ксеркс вначале метался по своим покоям, затем попытался обрести душевное равновесие в гареме. Он был почти счастлив, когда к нему явился Гистасп, предложивший развлечься плясками рабынь, присланных из Согдианы. Крепкозадые, грудастые танцовщицы и беззаботная болтовня брата отвлекли Ксеркса от тяжких дум. Он даже выпил чашу вина, которую Гистасп предварительно пригубил на его глазах. Вино было превосходным. Ксеркс пил его мелкими глоточками и как-то незаметно забывал о кошмаре, который ему пришлось пережить во время обеда.

Уже смеркалось, когда владыка поднялся с мягкого ложа и выразил желание проследовать на ужин.

— Надеюсь, на этот раз обойдется без отравы!

Гистасп вежливо посмеялся, показывая, что оценил бравурную шутку повелителя. И створки двери сомкнулись за царской стеной…

Шаги мерно идущих людей гулким эхом разлетались по пустому коридору. Негромко позвякивали доспехи, потрескивали факелы в руках бессмертных. Их яркий огонь разжижал тьму и разрисовывал свод прыгающими комкообразными тенями, похожими на крылья летучих мышей. Эти тени были совсем не страшны, от них даже веяло своеобразным уютом и Ксеркс тихонько посмеялся над своей былой трусостью.

— Наверняка всех убийц схватили и завтра они будут казнены! — пробормотал он еле слышно и повернул вслед за идущим впереди телохранителем-евнухом налево, к своим покоям. Здесь была галерея, некогда, при Крезе, украшенная уродливыми статуями лидийских витязей. Овладев Сардами, Кир повелел уничтожить изваяния и установить в нишах треножники. Наполненные конопляным маслом, они пылали ярким ровным огнем, подобным очам Ахурамазды. Здесь всегда было светло как днем. Всегда…

Ксеркс туповато уставился в широкую спину евнуха и внезапно сообразил, что в галерее непривычно темно. «Что такое?» — вопросила, мелко дрогнув, душа царя. И в этот миг все вокруг взорвалось ужасным грохотом.

Разом заорали множество голосов. Усиленные каменной теснотой, они уподобились громогласным воплям демонов, настигших свою добычу. Зазвенел металл, вскричали раненые и умирающие. Завопив от страха, Ксеркс прижался спиной к влажной поверхности стены. Повсюду в вспышках неверного света блестело оружие. Сражавшиеся — телохранители царя и напавшие на них люди в темных плащах — наносили друг другу удары и истошно кричали.

— К оружию! На царя напали! — кричали одни.

Ксеркс с вялым изумлением отметил, что примерно то же кричали и другие.

Все превратилось в хаос. Бойцы вонзали наугад мечи и копья, не зная точно враг перед ними или друг. Противно хлюпала кровь. Сразу в нескольких местах вспыхнули живые костры. Это факелы воспламенили одежду сражавшихся и теперь несчастные бросались от стены к стене, воя от ужасной боли.

Раздался короткий свист и рядом с головой Ксеркса ударилось тонкое лезвие кинжала, брошенного враждебной рукой. Царь скорчился, защищая лицо руками.

— Спасите царя! — завопил стоявший неподалеку, бессмертный и тут же рухнул, сраженный мечом заговорщика. Выдергивая застрявший меж ребер клинок убийца чуть повернул голову, в тусклом свете гаснущего факела Ксеркс разглядел лицо Гидарна. Тот также увидел царя и, злобно ухмыляясь, устремился к нему. Ксеркс завизжал от ужаса, увидев как влажно блестящий меч падает на его голову. Однако клинок убийцы встретил на своем пути неожиданную преграду. Воин в длинных, до колен, доспехах парировал его мечом, зажатым в правой руке, а затем нанес сильный удар левой, державшей длинную палку. Кончик этой самой палки угодил Гидарну точно в переносицу. Закричав, вельможа выронил меч и схватился руками за лицо. Спаситель не терял времени. Вцепившись в царское плечо, он увлек Ксеркса вдоль по коридору обратно к покоям Гистаспа. Он расстался со своим мечом и парировал удары палкой, со звоном отбрасывавшей мечи и копья в разные стороны. Он был ловок и храбр, этот воин. Он сумел сделать то, что не удалось бы ни одному из парсийских витязей. Воин разбросал убийц и вытащил царя из кровавой свалки.

Они бежали по коридору, а позади топали ноги озлобленных неудачей заговорщиков. Спереди мелькали неясные тени и слышалось бряцанье оружия. Это могли быть бессмертные, спешащие на выручку царю, но это могли быть и убийцы. Воин, спасший Ксеркса, очевидно, подумал о том же. Поэтому он вышиб вдруг показавшуюся с правой стороны дверь и втащил царя в густую тьму с брезжущим вдалеке крохотным пятачком просвета. Они очутились в галерее, ведшей в одну из заброшенных сторожевых башен. Из последних сил, буквально вися на руке своего спасителя, Ксеркс одолел выщербленные ступени и мешком свалился на пол. Звякнул наброшенный на дверь засов и в тот же миг снаружи заколотили мечи.

— Открывай! Мы все равно достанем тебя, жирный ублюдок!

Ксеркс узнал этот мерзкий, выкрикивающий угрозы, голос.

— Мегабиз! — выдохнул он, с трудом поднимаясь на ноги.

— Все верно, ваше величество.

Воин подкатил к двери огромный камень, неведомо откуда взявшийся в башне, и, поднатужившись, прислонил его к трещащим под ударами доскам.

— Теперь ее можно выбить только тараном.

Сказав это, спаситель повернул голову. Перед Ксерксом стоял Дитрав.

— Как, это ты?

Начальник первой тысячи усмехнулся.

— Кто, как не я должен оберегать великого царя от подобных злодейских покушений!

Ксеркс придержал рукой дергающуюся щеку и с некоторым смущением признался.

— А я всегда не доверял тебе.

— Напрасно. Предали все: Артаксеркс, Гидарн, Мегабиз, Артафрен, Кобос и даже Гистасп, но Дитрав остается верен до смерти.

С тревогой прислушиваясь к все усиливающимся ударам в дверь, Ксеркс забормотал:

— Я так обязан тебе. Если нам удастся спастись, ты станешь хазарапатом и самым богатым человеком в Парсе. Я дарую тебе привилегию сидеть в присутствии царя. Я…

— Спасемся! — бесцеремонно перебил Ксеркса начальник первой тысячи. Затем он странно взглянул на Ксеркса и прибавил:

— Это верно как пять моих пальцев!

Бессмертный резко разжал кулак правой рукой и поднес ее к лицу Ксеркса. Царь медленно повел глазами.

— Раз, два, три… пять… Пять? — пробормотал он. — Но ты не Дитрав!

— Точно.

— Тогда кто ты?

Взгляд Ксеркса упал на палку, которую спаситель держал в другой руке. В масляных глазах царя мелькнул страх.

— Я узнал тебя. Ты Артабан!

Пять стальных пальцев разом вонзились в заплывшее жиром горло. Лицо царя налилось кровью. Он суматошно замахал руками, пытаясь ударить убийцу по лицу.

— Тебе не обязательно называть вслух мое имя! — процедил спаситель и с силой ударил Ксеркса головой о каменную стену. Отпустив неподвижное, тело, он преломил посох и извлек тонкий, бурый от свернувшейся крови клинок. Острая сталь коснулась горла царя, но затем вдруг вернулась в свое деревянное укрытие.

— Я так много хотел сказать тебе перед тем, как отрезать твою глупую голову! — задумчиво прошептал спаситель. — И вдруг, когда ты оказался в моих руках, я понял, что не надо никаких слов. Просто твое время вышло. Так же, как и мое. Так пусть тебе свернут шею твои собственные слуги. Я не желаю больше участвовать в этом фарсе!

Бросив быстрый взгляд в сторону двери, которая в этот миг раскололась пополам, Дитрав подбежал к узкому окну и легко, словно до земли и не было двадцати футов, спрыгнул вниз.

Через несколько мгновений заговорщики вышибли дверь и ворвались в башню. Обнаружив на полу неподвижного Ксеркса, они немедленно вонзили в него мечи. Пол и темные одежды обагрились царской кровью. Затем труп выволокли во двор и бросили рядом с изуродованными до неузнаваемости телами Гаубарувы и царевича Дария. Гидарн, размахивая мечом, завопил:

— Царь умер!

И тут же, роняя с рук кровавые брызги, рухнул на колени перед бледным от волнения Артаксерксом.

— Да здравствует новый владыка Парсы!

Так пришла иная эпоха. Эпоха Эфиальта и Перикла, Сократа и Эсхида. Это была эпоха и Артаксеркса.

А вдалеке отсюда шел по скошенному полю человек. Странный человек, словно сотканный из противоречий. У него были глубокие глаза мудреца, а тяжелые руки таили силу великого воина. Шаги его были легки и неслышны, но человек почему-то опирался на посох.

Он шел к морю, где ждал корабль, который должен был увезти человека в новую жизнь.

И никто в этом мире не знал, что на закате солнца человек покончил с жизнью прежней.

Он умер. Умер, чтобы возродиться вновь.

ЕГО время вышло. Настало время ЕГО ДРУГОГО.

Многие умирают слишком поздно, а иные слишком рано. Еще странно звучит правило: «Умри вовремя!»

УМРИ ВОВРЕМЯ: ТАК УЧИТ ЗАРАТУСТРА[252].

Странник шел к морю…

3. Сто пятьдесят лет спустя. Парса

И пришел час расплаты…

Сарды, Вавилон и Сузы встречали македонского полководца как триумфатора, пышно и восторженно. Парса принимала его как захватчика — безмолвием, запыленными тоскливыми улицами, редкими, прячущими взгляд жителями.

Армия Запада, одержавшая великие победы при Гранике[253], Иссе[254], Гавгамелах[255] блестящим потоком втягивалась в уродливо-бесконечные джунгли Парсы. Медленно печатали шаг педзэтайры[256], чьи сандалии впитали пыль Фригии и Лидии, Карии и Памфилии, Каппадокии и Киликии, Сирии и Кемта, Вавилонии и Армении, Мидии и вот теперь Персиды. Двадцать тысяч призванных к оружию крестьян, они по мановению руки македонского гения образовывали двадцатишестирядную фалангу, ощетиненную частоколом сарисс[257], и не было в мире войска, способного прорвать эту бронзовую стену. Рядом шагали гипасписты[258], чьи щиты серебряно блестели на солнце, легконогие агриане[259] и пеоны[260], эллинские наемники-гоплиты. Скакали на добрых конях отважные фессалийцы и могучие, закованные в тяжелые доспехи гетайры[261], стремительным натиском вырывавшие победу в сражениях.

Сам Александр, живой бог, царь Македонии и Азии, ехал во главе царской агемы[262] гетайров, среди друзей, неустрашимых в битвах и неуемно-разгульных на пирах. Птолемей, Филота, Клит, Кратер, Евмен, Пердикка — «старая гвардия» Александра, витязи, которые в свои неполные тридцать лет уже имели по тридцать шрамов, полученных в битвах. Одни из них вознесутся высоко и обретут собственные царства, другие погибнут в стычках или обвиненные в измене, любимец царя Гефестион умрет от лихорадки. Но все это будет потом, а сейчас они живы, бодры и счастливы, что достигли наконец цели, к которой стремились долгие четыре года.

Александр входил в Парсу победителем, но столица восточной империи отказывалась признать его таковым. И потому царь был мрачен, а славящееся белизной кожи лицо белело от гнева. Нет, не такого приема ждал он от этого города. Восторженные крики толпы, коленопреклоненные вельможи, столы для угощения воинов, расставленные прямо на улицах и площадях. Так было прежде и все это стало уже привычным. Так встречают победителя, так встречают нового владыку. Парса же облачилась в безмолвный плащ траура. Большая часть жителей скрывалась за стенами домов, лишь немногие стояли вдоль улиц, хмуро взирая на усталых, обожженных солнцем воинов. Ни единого приветливого жеста, ни единого цветка, брошенного на мостовую. И жуткая, неестественная тишина, разрываемая лишь лязгом металла, цоканьем копыт и размеренным топотом тысяч ног.

Был полдень, но на Александра дохнуло холодом. Царь поплотнее запахнул плащ и дернул поводья, заставляя верного Букефала ускорить шаг. Конь, обеспокоенный мрачной тишиной, всхрапнув, перешел на галоп. Телохранители также подстегнули своих скакунов и устремились вслед за полководцем.

Двигаясь по широкой, вымощенной ровными брусками, улице всадники достигли платформы, на которой возвышался царский дворец.

За те полтора столетия, что минули со времен Фермопил и Саламина, резиденция парсийских владык претерпела значительные изменения. Каждый царь достраивал и реконструировал дворец, внося в него что-то новое, сообразно собственному вкусу. Свой прежний облик полностью сохранила лишь ападана, слишком грандиозная для того, чтобы быть перестроенной. Большинство старых строений, примыкавшим к тачарам, построенным Дарием и Ксерксом, были снесены, а на их месте возникли новые хоромы, порой совершенно несхожие по стилю с основным комплексом.

Более других уделял внимание дворцу Артаксеркс Долгорукий, сын великого Ксеркса. Ненавидя все эллинское, он проводил большую часть времени в Парсе и потому особенно заботился о благоустройстве царского жилища. Артаксеркс довершил возведение дворцового комплекса, придав ему окончательный вид, соответствующий традициям предков и архитектурным канонам древней Вавилонии — глухие стены, несметное изобилие разноцветной мозаики и изображений крылатых божеств. Потомки Артаксеркса: слабовольный Дарий II, Артаксеркс II Мнемон, победитель спартиатов при Книде, и Артаксеркс III по прозвищу Ох также приложили руку к украшению дворца, хотя предпочитали жить не в Парсе, а в Сузах, Вавилоне или Пасарагдах. Но эти, последние доделки были в значительной мере нелепы и нарушали великолепную архаичную архитектуру, преисполненную строгости и чистоты.

Огромный, богато отделанный мрамором и гранитом, драгоценными сортами дерева и посеребренными пластинами, мозаикой и фресками, дворец подавлял своей грандиозностью и восточным великолепием. Он был подобен медленной музыке, расплескавшей свои тяжелые формы по ложу террасы. Он походил на диковинный каменный лес, вонзающийся в небо остриями сотен колонн. Он подавлял своей монолитной мощью и еще раз напоминал о суетности всего живого пред незыблемой властью парсийских владык, осененной милостивым покровительством Ахурамазды.

Взобравшись по царской лестнице наверх, македоняне долго рассматривали священную обитель Ахеменидов.

— Мерзкое зрелище! — вымолвил, наконец молодой царь, созерцая крылатых быков с человеческими лицами. — Уродливо, как и все у варваров. Я так долго стремился попасть сюда, но теперь мне даже не хочется входить в этот каменный ящик, напоминающий скорее склеп, чем жилище владыки мира.

— А мне хочется жрать, — сказал Гефестион.

— Ну что ж, тогда войдем, — решил Александр. — Посмотрим, хороши ли здешние повара.

Насмехаясь над каменными изваяниями, македоняне прошли через портик Ксеркса и очутились в тачаре. Здесь, как и во всем городе, не было видно ни души. Александр помрачнел.

— Нет, так не встречают владыку! — едва слышно прошептал он, а вслух велел:

— Птолемей, найди кого-нибудь!

— Хорошо, Александр!

Прихватив с собой несколько гетайров, телохранитель исчез за медными дверьми. Чтобы убить время Александр принялся разглядывать внутреннее убранство покоев.

— А здесь не так-то дурно, как кажется на первый взгляд, — спустя несколько мгновений заметил он, обежав глазами покрытые множеством ковров стены, мозаичный стол, дорогую мебель, окна, полуприкрытые пурпурными занавесями.

— Да, — моментально согласился Гефестион, вообще неравнодушный к восточной роскоши. — Здесь можно неплохо повеселиться.

— Повеселимся! — зловеще процедил царь.

Гетайры разбрелись по зале, рассматривая и трогая разные безделушки. Кратер взял со стола роскошную тонкостенную вазу и с глупым смехом бросил ее на пол. Сосуд разлетелся на множество разноцветных кусочков. Македоняне насторожились и обратили взгляды на Александра. Тот криво усмехнулся, но ничего не сказал. Тогда Клит ударил о стену другой вазой, а могучий Евмен повалил мраморную статую. Зала наполнилась грохотом. Летели подбрасываемые ногами кресла, искрились осколки яркой посуды. Филота с остервенением потрошил мечом пуховые подушки.

— Хватит! — внезапно крикнул Александр. Гетайры застыли. Клит неохотно поставил на место вазу, а доблестный сын Пармениона[263] сунул в ножны меч. Эти старые рубаки ненавидели варварскую роскошь. Александр не хотел ссориться с ними по пустякам.

— Оставим до поры до времени дворец в покое. Я понимаю ваши настроения, друзья, но ведь он теперь принадлежит мне. Решим его судьбу позже. А вот и Птолемей! — обрадовался царь, поворачиваясь к вошедшему в залу телохранителю, следом за которым в окружении гетайров шли несколько богато одетых персов, согбенные фигуры которых выражали страх и раболепие. Признав в Александре царя, персы дружно пали ниц. Клит, Кратер и Филота, словно по команде презрительно усмехнулись, но Александр и прочие македоняне восприняли этот жест вполне благосклонно.

— Кто вы? — спросил царь. Стоявший рядом с ним переводчик-эллин задал тот же вопрос на фарси.

Один из парсов, дородный старик с выкрашенной хною бородой, подполз к ногам Александра и быстро заговорил. Эллин перевел.

— Он один из дворцовых евнухов по имени Фарпорт, а остальные — слуги Дария.

— Почему они не встречают нас?! — резко бросил царь.

Переводчик залопотал на варварском языке, после чего старик принялся биться головой об пол и что-то причитать, вызвав усмешку эллина.

— Он говорит, что начальник дворца и все его помощники сбежали, а сам он не осмелился представить свою ничтожную персону взору непобедимого царя Македонии.

— Скажи ему, что владыка Азии назначает его начальником дворца. Он должен навести здесь порядок и приготовить все для пира. А сейчас пусть даст нам поесть!

Узнав, что желает царь Александр, перс оживился. Высокая милость, сказанная царем, обрадовала его. Ударившись еще несколько раз головой об пол, евнух быстро забормотал.

— Рыжебородый говорит, что все будет сделано и просит царя и его слуг проследовать за ним в царские покои, где для них накроют достойный царского величества стол.

Проголодавшиеся гетайры радостно загалдели. Александр велел:

— Пусть ведет! Птолемей! — Телохранитель предстал перед царем. — В этом городе нас плохо приняли. Доведи до сведения таксиархов[264], что я отдаю город на три дня в полное распоряжение воинов. Пусть отдыхают и веселятся. Золото, вино, женщины — все принадлежит им!

Птолемей кивнул головой и убежал, а Александр и его соратники проследовали за свежеиспеченным начальником дворца, который привел их в залу, где прежде трапезничали парсийские цари.

Трапеза была приготовлена с поразительной быстротой и отличалась варварским великолепием. Македоняне жадно поглощали пищу, запивая ее неразбавленным вином. Все шумели, смеялись и произносили громогласные здравницы. Время от времени входили командиры ил[265] и таксисов[266], тут же занимавшие место за столом и присоединявшиеся к трапезе. Дворцовые слуги с изумлением взирали на крикливых македонских вельмож, своим поведением столь несхожих со степенными парсийскими сановниками. Трапеза уже близилась к концу, когда вошедший Птолемей что-то прошептал царю на ухо. Александр выслушал телохранителя и тут же вышел. Вслед ему звучал хохот, от которого царь недовольно поморщился. Это Птолемей объявил причину, заставившую царя оставить стол.

Причиной была женщина, единственная женщина, сумевшая привлечь внимание Александра. Она была афинянкой и звали ее Таис.

* * *

О Таис дошло немного сведений. Известно лишь, что она была самой знаменитой афинской гетерой, как и самой дорогой; одна ночь любви ее стоила целое состояние. Известно, что она была подругой многих великих эллинов: философов, поэтов, демагогов, полководцев. Известно, что она была одной из образованнейших женщин Эллады. И главное — она считалась самой красивой женщиной своего времени.

И была ей.

Бывает, женщина кажется красивой оттого, что считается таковой. Клеопатру, дурнушку, пленившую двух триумвиров экзотикой неведомого Востока, считали неотразимой красавицей, и она сама поверила в это, заставив поверить в то же и нас, далеких потомков.

Но красота Таис не была надуманной, она была настоящей. Вообразите золотокожую красавицу с изящным, словно у праксителевой Афродиты носиком и подобными лепесткам левантийской розы губками, то и дело приоткрывающими изумительные черточки ровных жемчужных зубов. Безупречный овал лица обрамляли локоны светло-желтоватых, с легкой рыжинкой волос, волной ниспадающих на хрупкие плечи и ниже — до изящной волнующей талии. Фигура Таис была столь великолепна, что при взгляде на ее точеные ножки и высокую нежную грудь у мужчин перехватывало дыхание. Но самым прекрасным были глаза — бездонные родники, наполненные самой чистой в мире водой, искрящиеся, переливающиеся, ликующие, смеющиеся; темно-синие, штормовые перед грозой и наполненные апельсиновым цветом в мгновения радости. Эти глаза манили, завораживали, пленили. От этих глаз невозможно было отвести взор.

Так случилось и с Александром. Великий полководец смотрел в глаза Таис и не мог вырваться из их сладкого плена. Тогда девушка опустила глаза и тихо засмеялась. Помотав головой, царь перевел взгляд левее изящной головки афинянки.

— Ты единственный неприятель, какому я смог бы проиграть битву, — признался он.

Таис продолжала улыбаться.

— Разве я неприятель?

— Нет… Я… — Царь македонян, бесстрашно смотревший в глаза мириадам врагов, неожиданно смутился. — Ты…

— Твои воины разоряют город.

— Да. — Александр обрел дар речи. — Парсы негостеприимно встретили нас. Я научу их быть радушными.

— Они пытаются разгромить храм Ахурамазды, — продолжала Таис. — Я только что оттуда. Жрецы затворили ворота и собираются защищать священный огонь. Если македоняне потушат его, Персида, Мидия и Ариана поднимутся против тебя. И это будет уже война не за царский престол, а война за поруганные святыни. Это будет война на полное истребление. Ты, конечно, перебьешь этих людей, но половина македонской армии поляжет на обезлюдевших пространствах Азии.

Таис хотела прибавить еще что-то, но Александр уже все понял. То, о чем говорила гетера, было более, чем серьезно. И македонянин решил:

— Мне, конечно, стоило б проучить этих магов за поругание эллинских святынь, но ты права — в этом деле нельзя переступать известную грань. Я сейчас же кликну гетайров и освобожу этот храм. А вечером я приглашаю тебя к царскому столу.

Царь взглянул на Таллию, словно спрашивая: ты довольна? Девушка склонила голову, благодаря, и тут же прибавила:

— Если царь не против, я хотела бы пойти с ним.

— Царь не против. Обожди меня здесь.

Полы багряного плаща разлетелись по воздуху, Александр стремительно удалился в обеденную залу…

Вскоре группа гетайров во главе с царем и Таис уже стояла у восточного храма Ахурамазды, главного святилища Парсы. Здесь собралось несколько сот воинов, предпринимавших отчаянные попытки проникнуть сквозь храмовые ворота. Среди буянов было немало педзэтайров, несколько гипаспистов, но в большинстве своем сюда сбежались эллинские наемники, алчущие золота, которое по их мнению хранилось в храме.

Представ перед возбужденными воинами, Александр потребовал, чтобы они немедленно покинули храмовую площадь. Окружившие царя гетайры выразительно взялись за рукояти мечей. Воины были пьяны, и от них можно было ожидать чего угодно. Однако даже во хмелю они не осмелились возразить своему непобедимому царю, которого боготворили. Немного погудев, толпа растеклась по близлежащим улочкам, вламываясь в дома в поисках женщин, золота и вина. Александр положил руку на плечо стоящей рядом Таис.

— Они ушли. Ты довольна?

Повернув свою чудесную головку, афинянка взглянула на царя. Она была много ниже и оттого выглядела хрупкой и трогательно-беззащитной, В глазах девушки плескалась синева великоморья.

— Почти. Но теперь они пошли убивать и насиловать.

— Таков удел этого города. Парса — город-трутень, гнойник на теле Азии. Она не производит, а лишь пожирает произведенные другими богатства. Ее удел — умереть, угаснуть, превратиться в пустынную пыль!

— Однако, ты жесток.

Подобное признание скорей польстило Александру, легкая улыбка тронула его белые губы. Однако царь решился возразить, заботясь о том, чтоб его слова были эффектны.

— Не более, чем моя эпоха.

Заметив, что гетайры прислушиваются к их разговору, Александр спросил:

— Ты будешь сопровождать меня во дворец?

Афинянка отрицающе качнула головой.

— Нет, я хочу побывать в храме.

— Тогда я пойду с тобой, — решил македонянин.

Он подошел к воротам храма и постучал в них кулаком.

— Открывайте! Царь Азии хочет осмотреть храм.

Ответом было молчание. Рассердившись, Александр забарабанил вновь, на этот раз рукоятью меча. И снова никакой реакции. Язвительный Филота невежливо хихикнул. Царь побледнел от гнева, жилы на его шее вздулись. Казалось, еще мгновенье и он прикажет гетайрам взять храм приступом. Однако Таис упредила подобный необдуманный поступок. Встав рядом с Александром, она заговорила звонким чистым голосом, который, по слухам ставил ей сам Демад[267], за что Таис расплачивалась с оратором любовью. Гетера произнесла лишь одну фразу, как показалось македонянам на фарси. Через миг двери распахнулись.

— Ты знаешь язык парсов! — воскликнул Александр. Вопрос этот не нашел ответа, так как Таис уже вошла в храм. Царю не оставалось ничего иного, как последовать за девушкой.

Оказалось, Таис знала не только фарси, но и местные обычаи. Минуя застывших у двери жрецов — их бесстрастные бритые лица и белоснежные одежды наталкивали на мысль о полной отрешенности от мира — гетера извлекла из-за пояса тонкий прозрачно-зеленоватый платок и обернула его вокруг головы таким образом, что совершенно скрыла нос и свой изящный ротик.

— Сделай то же самое, — велела она царю, не оборачиваясь.

Тот хотел было рассердиться, но передумал и стал осматриваться в поисках необходимого куска материи. Так как ничего подходящего под руку не попадалось, царь сбросил с плеч великолепный пурпурный плащ искусной работы Геликона, оторвал часть его и обернул драгоценной материей шлем, оставив свободными лишь глаза. Края ткани, небрежно завязанной на затылке свисали до середины спины, придавая царскому одеянию шутовской вид, и Александр почувствовал себя несколько неловко. Опасаясь, что гетайры заметят его смущение, царь швырнул остатки плаща на землю и поспешно шагнул вслед за Таис. Его примеру последовали Гефестион, Кратер и Птолемей, также пожертвовавшие своими плащами. Остальные предпочли остаться снаружи.

Внутри храма, который, как оказалось, представлял собой попросту огороженный высокой стеной двор, было пустынно. Здесь не было ни статуй, ни украшений, ни жертвенных чаш и посвящений, столь обычных для эллинских святилищ, не было фресок и драгоценной посуды, а также изображений чудовищ, как в храмах Вавилонии, не было изящных каменных барельефов, обычных таинственным святилищам Кемта. Единственным культовым сооружением был расположенный посреди храма алтарь, на котором пылало девственно чистое пламя. Языки этого пламени были прозрачны настолько, что сквозь них были видны руки жреца, стоящего за алтарем. Как уверяли Александра переметнувшиеся на сторону македонян парсийские вельможи, силу этому огню давало горячее дыхание земли, вырывающееся из бездонных глубин, расположенных дальше бездн Тартара.

Таис остановилась у алтаря и завороженно устремила взор на огонь. Александр подошел к ней. Вначале он, как и девушка, глядел на пламя, протягивавшее скользкие языки вверх, словно пытаясь взвиться в манящее небо, затем перевел взгляд на Таис. В ее опушенных выгнутыми ресницами глазах плясал багровый вихрь. Мешаясь с аквамарином глазных яблок, он окрашивал очи девушки багровым туманом, в котором мелькали алые вспышки, подобные стремительным молниям. Эти молнии пронизывали глаза гетеры насквозь и оттого казалось, что они наполнены колдовской силой.

Раздался негромкий кашель. Александр и Таис одновременно повернули головы. Рядом с ними стоял неслышно подошедший маг. Лицо его было наполовину прикрыто повязкой, волосы блистали белизной. Парс отвесил поклон и произнес короткую фразу.

— Он благодарит тебя, царь, что ты спас храм Ахурамазды от поругания, — сказала Таис.

— Скажи ему, что владыка Азии заботится о любой вере, при условии, что эта вера признает его царскую власть.

Таис хотела перевести ответ царя, однако маг опередил ее.

— Не стоит утруждать себя, красавица, я знаю язык эллинов.

— Вот как! — Александр принял слегка напыщенную позу, скрестив на груди руки. — Я много слышал о твоей вере, маг!

— Мне ведомо, что идеи Заратустры известны эллинским мудрецам, в их числе и светлому разумом Аристотелю.

— Верно. Учитель не раз говорил мне, что знаком с учением Заратустры, но не захотел посвятить меня в его суть. Я так и не смог понять почему.

Вокруг глаз жреца появились морщинки, свидетельствовавшие о том, что парс улыбается.

— Он опасался, что ты увлечешься этими идеями и твой поход обретет совершенно иные цели.

— О чем ты?

— Пойдем. — Маг поманил царя рукой.

— Куда?

— В мой дом. Я объясню тебе суть откровений, какую пытался скрыть от тебя Аристотель.

Александр заколебался.

— У меня были иные планы, жрец.

— Пойдем! — попросила Таис, коснувшись тонкими пальцами царской руки. — Я просто ужас как хочу узнать, что собирается рассказать нам этот маг. Говорят, они все великие волшебники!

— Не бойся, тебе не причинят вреда, — прибавил парс.

— Бояться? Мне? — Александр засмеялся. — Ступай вперед, жрец! Я лишь скажу своим гетайрам, чтоб ждали меня у ворот храма.

Александр подозвал к себе стоявших неподалеку друзей и что-то негромко сказал им. Глаза воинов посуровели, они с подозрением посмотрели на мага, однако перечить царю не осмелились. Придерживая мечи, македоняне пересекли храм и скрылись за воротами.

— Сюда, — сказал жрец и повел гостей в свой дом.

Право, мало кто б решился назвать это убогое жилище домом. Скорее, это было похоже на каморку раба, не имевшую ко всему прочему крыши. Ее заменяли небольшие, не шире фута карнизы, дававшие чисто символическую защиту от солнца и еще меньшую от дождя. Посреди «дома» располагался плоский камень, игравший роль стола, вокруг которого были разложены ветхие куски ткани, предназначенные для сидения. Демонстрируя неприхотливость, царь немедленно устроился на одном из них.

— Я знаком с философом Диогеном, самым бескорыстным из всех живущих. Домом ему служит винная бочка, одеждой — ветхое рубище, а питается он оливками и черствым хлебом. Когда я однажды спросил мудреца, желает ли он, чтобы я для него что-нибудь сделал, сей Диоген ответил: подвинься, ты загораживаешь мне солнце. Признаюсь, подобный ответ восхитил меня. Так вот, бочка, в которой живет сей мудрый старик, может показаться дворцом по сравнению с твоим жилищем.

Маг выслушал эту тираду и усмехнулся. Он уже избавился от своей лицевой повязки, так что гости могли рассмотреть его лицо. То было лицо аскета, познавшего сокровенный смысл жизни.

— Диоген — дешевый фигляр. Хотя ему нельзя отказать в мудрости и цинизме.

— Однако, ты дерзок, маг! — сердито проговорил Александр. — Как твое имя?

— У меня нет имени. Я ученик Заратустры. Зови меня так. — Меж слов маг извлек из груды тряпья глиняный сосуд и показал его царю. — Вина?

У Александра давно пересохло во рту, но царь не желал в этом сознаться. Вино предполагает долгий разговор, Александр же не думал задерживаться в этом странном месте.

— Если оно такое же, как твой дом, то не стоит.

— Важен не внешний облик, а содержание, — нравоучительно заметил маг. — Мой дом удобен мне. Здесь всегда веет свежий ветер, днем согревает солнце, а ночью я любуюсь звездами. Я не могу предложить золотых кубков, но смею заверить, мое вино куда лучше того, что хранится в дворцовых подвалах.

С этими словами парс наполнил золотистой жидкостью три убогих глиняных чаши. Александр осторожно пригубил напиток и нашел его превосходным.

— Действительно, твое вино отменно! — признался он.

— Может быть, царь желает разбавить его, как это делают эллины? У меня найдется чистейшая родниковая вода.

— Нет, я предпочитаю пить вино неразбавленным. В подтверждение своих слов царь осушил чашу до дна.

Хозяин одобрительно кивнул.

— Я тоже употребляю сей божественный напиток в чистом виде. Не стоит смешивать стихии. От этого они теряют свою первозданную силу.

Таис промолчала, но судя по выражению очаровательного лица, вино ей тоже пришлось по вкусу.

Какое-то время все трое уделяли должное прекрасному напитку, затем маг поставил чашу на пол и произнес:

— Теперь, если почтенные гости не против, пришло время посвятить вас в тайны учения Заратустры. — Царь утвердительно кивнул и надел маску задумчивости, словно желая показать, что он весь во внимании.

Маг взял прислоненный к стене бамбуковый посох и начертил на земляном валу круг, разделив его последующим движением надвое.

— Мир состоит из двух частей, противоположных по сути. Как день и ночь, огонь и вода, земля и воздух, живое и мертвое. И даже больше. Все то, что я перечислил подразумевает наличие полутонов: утро, вечер, пар, невесомая пыль, момент умирания, когда сердце не бьется, а мозг еще не лишился последних желаний. Мир же подобен этому кругу, разделенному на две половины, одна из которых черная, словно сажа, а другая — белее горного снега. И грань между ними столь тонка, что не содержит полутонов. Это есть грань! Мир есть противостояние двух враждебных сил, несовместимых друг с другом, мир есть противостояние добра и зла. Черное и белое. Ахурамазда и Ариман. Они вечно борются между собой и в этом заключена суть того мира, в котором мы живем. Наш мир и существует лишь благодаря этой борьбе. Как только она завершится, и злое начало исчезнет, в начале благом возникнет новая суть, осененная появлением совершенного человека, поборовшего зло ради добра. В этом суть истины.

— Я перебью тебя, маг, — лениво вставил Александр. — Мы, эллины, считаем иначе. Нет ни добра, ни зла. Есть провидение и человек, покорный этому провидению. И как провидению угодно, так и случится. А добро и зло столь сильно перемешаны между собой, что трудно понять, что из них в том или ином случае одерживает верх.

— Мне ведомы идеи мудрецов Эллады. Мы черпаем немало премудростей из их учений, так же, как они используют мысли, порожденные устами Заратустры. Мы не отрицаем судьбу. Мы лишь именуем ее временем. Изначально время властвует над всем, но его власть ограничивается, когда возникает добро и зло. Эти силы составляют душу человека и в зависимости от того, какая одерживает верх, человек совершает добрые или злые поступки. Добро делает человека мудрым, зло делает его сильным. В наш век существует зло и это век силы, но когда данная сила породит человека, великого духом, подобно Заратустре, то она превратится в мудрость и наступит век добра. Лишь мудрый черпает силу от осознания своей мудрости. Лишь мудрый может подчинить себе пороки и слабости. Лишь мудрый искоренит жестокость и беззащитность. Придет сильный человек. Придет человек мудрый. Он будет схож с нами телесной оболочкой, но разниться по внутренней сути. Его не будут волновать ни золото, ни низменные страсти, ни власть. Он не будет подвластен ни похотливым женщинам, ни блеску царской короны, ни жажде славы. Он будет велик от осознания, что он тот, кому предназначено владеть миром, и он овладеет им…

Александр жадно внимал магу и в его глазах загорались демонические огоньки. Царь дрожал от возбуждения. Таис, скрывая усмешку, наблюдала за македонским Ахиллом.

— …Настанет век великого, мудрого льва, переступающего через пропасть человеческого несовершенства. Он отметет когтистой лапой людской тлен. Исчезнут слабые и мир, покоренный мудростью, заполнят сильные люди. И порукой тому будет очищающий огонь, что вспыхнет на обломках мишурного величия. Он воспылает, когда сильный поймет суету этого мира и отречется от него ради мира грядущего. И говорящий орел сядет на его локоть, а говорящий лев ляжет у его ног. И тогда падут все царства, расположенные на севере, востоке, юге и западе. И весь мир склонится перед волей сильного. Ты внимаешь мне, царь?

Александр вздрогнул.

— Да, — ответил он поспешно. — Когда же придет время сильного?

— Когда человек отрешится от низменных мыслей о богатстве, славе, чувственной любви, бессмысленной мести. Когда он поймет, что золото, острая сталь, плотские успехи — ничто в сравнении с великой целью. Когда он, узрев эту цель, обретет право сказать: я сильный! Я мудрый!

— А что это за цель?

— Мир. Сильный должен владычествовать над миром. Он должен овладеть им и наполнить его светом, ослепительным огнем Ахурамазды. И тогда он обретет волю, подобно которой не имели самые могущественные боги. Ведь только владычествующий над миром вправе обладать подобной волей. Волей сильного. Волей мудрого. Так учил Заратустра.

— Ты хочешь, чтобы я покорил мир?

— Мало покорить. Поставленный на колени поднимется вспять. Нужно наполнить мир мудростью, испускающей силу. Нужно изменить человека, подчинить его своей мудрой и сильной воле, и высокой цели добра. Необходимо заставить его преисполниться благоговением перед этой целью. И тогда великий, что обрел силу, первым воцарится над совершенным миром. В этот день вернется на землю Спитама — Заратустра. Я все сказал, царь!

Александр провел рукой по вьющимся, свободно падающим на лоб волосам, словно пытаясь обрести стройность мыслей.

— Ты мудр, маг. Я хочу, чтобы ты присоединился к моему войску. Тебе будет оказан надлежащий почет.

— Это невозможно, царь, — ответил жрец. — Я могу стать устами лишь сильного.

— А я по-твоему слаб?

— Пока да.

Александр бросил на парса высокомерный взгляд.

— Через три дня мое войско пойдет в Мидию. А дальше будут Гиркания, Ария, Согдиана, Бактрия. Тебе мало этого, маг?

— Это много для первого мага Персы, но недостаточно для ученика Заратустры. Ведь еще есть Индия, Карфаген, Ливия, Иберия, страны этрусков, самнитов, латинян и галлов. А кроме того есть скифы, геты, гунны, германцы, кельты, пикты.

— Я покорю и их!

— Вот тогда ты напомнишь мне о своем предложении и я склонюсь перед царем мира. И тогда придет Заратустра.

Александр вдавил побелевшие пальцы в виски.

— Бред! Ты сумасшедший, маг! У меня ужасно болит голова. Я устал. Прости, маг, но я оставлю тебя.

— Как будет угодно царю. Я провожу вас до ворот храма.

Хозяин, держа в руке посох, первым оставил свое убогое жилище. Александр и Таис вышли следом за ним. Они вновь прошествовали через храм, причем маг и афинянка спрятали оскверняющие дыханием священный огонь уста за тканью, а Александр совершенно забыл об этом. Он шел мимо алтаря, широко открыв невидящие глаза. Храмовые служки с негодованием смотрели на него.

Перед тем, как покинуть святилище Таис поклонилась священному огню, после чего бросила быстрый, почти неуловимый взгляд на мага. В ее зрачках плясали золотистые искорки, точно такие же заполняли глаза ученика Заратустры. Провожая гетеру за ворота, жрец незаметно коснулся рукой ее спины и крикнул вслед Александру:

— Помни, царь! Сила и мудрость. Лишь они знаменуют приход царства добра. Сила и…

И медные створки сомкнулись.

* * *

Пир был назначен в Тронном зале.

Подобно ападане этот зал поражал своей грандиозностью. Его монолитные стены были сложены из обожженного на солнце кирпича, покрытого поверх плотной, цвета выгоревшей травы штукатуркой. Впрочем, серо-зеленоватый оттенок можно было заметить наверху, у самых балок, так как ниже все было сплошь завешано коврами и плотными занавесями. Свод зала, сооруженный из мрамора, кедра и покрытой золотом бронзы был столь массивен, что для поддержания его строителям пришлось установить сто громадных колонн, отчего помещение стало похоже на диковинный каменный лес со сросшейся золотистой кроной. Посреди на высоком семиступенчатом пьедестале возвышался царский трон. В былые времена на нем восседали парсийские цари. Окруженные разодетыми вельможами и телохранителями, они принимали здесь сатрапов и иноземных послов. И не было зрелища более восхитительного, но ему уже не суждено было повториться.

Вернувшись из храма, Александр повелел освободить пьедестал. Трон был сброшен вниз и перетащен в казнохранилище, где юркие казначеи-эллины вели подсчет захваченных богатств. На его месте дворцовые слуги установили стол, за которым должны были пировать царь и его ближайшие друзья. Вокруг разместились множество других столов, предназначенных для гетайров, военачальников, а также парсийских вельмож, примкнувших к победителю. Столы были заставлены драгоценной утварью, исключительно золотой. Александр приказал Птолемею передать новоиспеченному начальнику дворца, что прикажет распять его, если обнаружит на столе хотя бы один серебряный кубок. Тысяча гостей — ровно столько пожелал видеть царь в день своего величия. И слуги водрузили на столы тысячу золотых кубков, две тысячи золотых блюд и немалое число кувшинов и сосудов для омовения рук, сделанных из того же драгоценного металла. Богатство Парсы было поистине неисчислимо.

Уже смеркалось, когда начали сходиться гости. Слуги зажгли сотни опитанных земляным маслом факелов, установив их в медные пальмообразные треножники. Ровный и яркий огонь заблистал на драгоценной посуде и доспехах воинов, алыми пятнами пробежал по пурпурным плащам вельмож и умер в ворсистом плену ковров. Гости расхаживали по залу, негромко переговариваясь. Все ждали появления царя, и наконец он появился.

Тронный зал имел четверо великолепных медных ворот, взиравших ослепительно-яркими створками на четыре стороны света. Владыки Парсы неизменно входили через восточные ворота. Завоеватель выбрал ворота западные. Они распахнулись, и в круге заходящего солнца возник темный силуэт царя. Он ворвался в залу столь стремительно, что всем показалось будто дохнуло свежим ветром. Следом шли верные гетайры, приближенные к царю парсийские вельможи, а также мудрецы, актеры и гетеры, среди которых выделялась своей ослепительной красотою Таис. При появлении царя собравшиеся громко закричали, приветствуя победоносного вождя. Александр отвечал им белозубой улыбкой.

Промчавшись ослепительной молнией между столами и рукоплещущими людьми, царь вбежал на пьедестал и вскинул вверх правую руку.

Зал замер. Гетайры, из числа самых близких, уже успевшие взобраться на первую ступень, остановились, лишь Гефестион пытался подняться выше, но тяжелый взгляд Александра и внезапно установившаяся тишина принудила его застыть на месте.

— Друзья! — звонко воскликнул царь. — Соратники! Братья! — На каждое обращение Александра зал отвечал оглушительным эхом. — Все те, кто стояли бок о бок со мной в яростных схватках и шли рядом в трудных походах, и те, что присоединились ко мне лишь недавно! Я приветствую вас в этот великий день! Великий потому, что мы, наконец, достигли своей грандиозной цели. Мы пируем во дворце парсийских царей, откуда полтора столетия назад мидяне начали свой поход на Элладу. Тогда эллины не отдали врагам родных очагов, разбив их на суше и море. А сегодня мы свершили великую месть, справедливость которой предначертал сам Зевс-громовержец. Я, Александр, царь Македонский, сын Филиппа и потомок Геракла, исполнил заветы предков, при помощи ваших клинков и копий сокрушив великое парсийское царство и отомстив тем самым за поруганье эллинской земли! Радуйся, Эллада, твои сыны возвестили тебе благую весть!

Собравшиеся в зале исторгли ликующий вопль. Кричали гетайры и эллинские стратеги, падали ниц лицемерные парсийские вельможи, седые воины, сражавшиеся под началом Филиппа еще под Амфиполем, плакали от счастья. То был день их торжества, их ликования. Они кричали от восторга. Они, победители, возглавляемые непобедимым гением и богом, таким молодым и таким прекрасным.

Александр и вправду был ослепительно красив в эти мгновения своего триумфа. Освещенный исходящим снизу светом он был подобен драгоценной беломраморной, закованной в золотую чешую статуе, вдруг ожившей под резцом кудесника-камнереза. Глаза царя сверкали как карбункулы, темно-русые кудри развевались от дыхания теплого ветра. Воздушные потоки подхватывали царский плащ, скрепленный на плече драгоценной застежкой, и тот взмывал вверх подобно крыльям победоносной Нике, окрашивая золотистую статую кровавыми языками пурпура. Это был живой бог, бог победы и славы, и победители боготворили его.

Оглушительные крики продолжались до тех пор, пока Александр не подозвал к себе друзей. Это послужило сигналом к началу пира. Приглашенные начали рассаживаться. Дождавшись когда все займут свои места, Гефестион поднял бокал и провозгласил первый тост.

— Я поднимаю кубок за царя Александра, первого воина среди присутствующих, первого полководца среди когда-либо живших. Я славлю его гений, дарующий нам победу в битвах. Я пью за великого воина, владыку Македонии, Азии и всего мира!

Раздался новый взрыв ликования. Все вскочили на ноги и громогласно славили своего царя.

Александр был бледен от волнения, глаза его сверкали. Поднявшись, он поднял Гефестиона и поцеловал его в уста. Сидевший напротив Филота ревниво усмехнулся.

Слуги внесли первую перемену блюд. Пир начался.

Эллины, особенно македоняне, пировали совершенно иначе, нежели парсы. Последние пили вино лишь в конце трапезы и занимали друг друга неспешной беседой. Завоеватели не знали воздержанности ни в питии, ни в разговорах. Вино лилось нескончаемой рекой. Вскоре глаза пирующих заблестели, речь стала несвязной и раскованной. Победители орали, смеялись, бесцеремонно окликали соседей. Звуки сливались в непрерывный, плотный гул, время от времени прерывавшийся здравицами в адрес царя или хвалебным словом македонскому оружию. Еще более пили без тостов, ударив кубком о кубок соседа. Слуги сбивались с ног, внося непочатые кувшины с вином.

Минуло совсем немного времени, а все уже были порядком хмельны. Кое-кто, особенно из числа непривыкших к подобным попойкам парсов, лежали под столами, некоторые пытались буянить и тогда их успокаивали охранявшие дворец гипасписты. Но большинство участников пира, свыкшиеся с обильными возлияниями, держались стойко. Пример тому подавал сам царь. Развалясь в просторном, обитом вишневым бархатом кресле, он разговаривал то с Гефестионом, то с сидевшим по другую руку Птолемеем, не забывая отдавать должное непрерывно подаваемым яствам и поднимать кубок, отвечая на тосты гетайров. Со стороны могло показаться, что Александр полностью увлечен празднеством, но меж тем, если внимательно присмотреться, можно было заметить, что на самом деле оно не слишком занимает его. Царь то и дело бросал быстрые взгляды на Таис, которую без особого успеха пытался завлечь в свои сети Клит. Афинской гетере, привыкшей к изящной беседе с мудрецами и поэтами, было скучно в компании грубых, не отличающихся остротой ума, воинов. Она и не пыталась скрыть этого, несколько раз позволив себе очаровательно зевнуть. Ухаживания Клита становились все более навязчивыми. Когда же он попытался перейти от слов к делу, Таис не выдержала. Она покинула стол и направилась прочь из Тронного зала. Клит также привстал, намереваясь последовать за ней, но в этот миг на его плечо легла тяжелая рука Птолемея, без слов понимавшего желания своего царя. Икнув, Клит шлепнулся обратно в кресло. Зато поднялся Александр.

— Я скоро вернусь, — сказал царь, жестом руки запрещая Птолемею следовать за собой. Гетайры безмолвно переглянулись и как ни в чем не бывало наполнили кубки.

Александр догнал афинянку уже за пределами Тронного зала. Девушка стояла на краю огороженной невысоким барьером террасы и смотрела в расстилавшуюся перед ней темноту. Дул сильный ветер, уносивший крики гуляк в противоположную сторону, и оттого на террасе было довольно тихо. Александр встал рядом с гетерой, она не обратила на него ни малейшего внимания. От Таис веяло легким ароматом благовоний и неуловимо притягательным запахом, присущим красивым женщинам. Несмотря на бодрящий сердце хмель, Александр чувствовал легкую робость, которая обычно охватывала царя, когда он оказывался наедине с этой загадочной и прекрасной женщиной.

Устав смотреть в темноту, Таис перевела взгляд на небо, полное звезд, ослепительно-ярких в этих краях. Александр предался тому же занятию. Он рассматривал созвездие льва до тех пор, пока не зарябило в глазах. Тоненько свистевший ветер доносил из степи пряные запахи и цокот кузнечиков. Набравшись смелости, царь обнял талию девушки, с радостью отметив, что она не осталась безучастной к этому прикосновению. Кожа под тонкой тканью чуть дрогнула, дыхание, как показалось Александру, участилось. Наклонившись к уху Таис, царь прошептал:

— Тебе не понравился мой праздник?

Гетера ответила не сразу. Она повернула голову и долго рассматривала едва различимое во тьме лицо царя. В глазах ее светились кошачьи огоньки.

— Мне скучно, царь, — сказала она наконец.

— Чем я могу развеселить тебя?

Таис ушла от прямого ответа.

— Ночь, — едва слышно вымолвила она. — Ночь порождает во мне неясную грусть. Ночью мне хочется покоя и умиротворения, тихих слов и… — Таис не договорила, оборвав фразу на полуслове. — Такая ночь не для шумного пира. Тьма и мерцанье звезд. Огромных и таких холодных. Далеких! Развей тьму, царь, и тогда я буду веселиться.

— Я прикажу развести костер.

— Огромный костер! — подхватила Таис. — Чтоб его пламя взвилось до самых небес. Очищающее пламя!

— Дворец? — спросил Александр.

— Я хотела бы видеть пылающим весь город, весь мир, но сегодня мне будет достаточно и дворца.

Александр резко обернулся. Из-за медных дверей Тронного зала пробивались мятущиеся блики света, вычерчивавшие на земле замысловатые зигзаги.

— Пусть будет так, — прошептал он. — Этого хотели гетайры, маг, а теперь и ты. Значит этого хочет судьба. Каменный монстр обречен. Он не вправе оставаться сердцем империи. Это склеп. И он был склепом уже в тот день, когда руки каменщиков положили на землю первую плиту. — Александр обнял рукой тонкую шею девушки. — Пойдем! Я сделаю для тебя самый величайший подарок, о котором только может мечтать женщина. Ты запалишь грандиозный костер и его багровые блики будут плясать в твоих колдовских глазах! Пойдем!

Последние слова царь исступленно кричал, заглушая вой степного ветра.

— Пойдем, — просто ответила Таис, подавая македонянину крохотную изящную руку. И они вернулись во дворец. И новый повелитель Парсы вложил в эту руку факел. Не обращая внимания на вопрошающие взгляды пирующих, Таис с улыбкой поднесла маслянистый огонь к ковру. И мгновенно вверх взметнулись языки пламени.

— Жги! Пусть сгинет прогнившее царство! — кричал Александр.

Захмелевшие гетайры с радостными криками повскакали с мест. Они хватали с треножников факелы и подносили их к креслам, кедровым панелям, тяжело спадающим на пол занавесям. Бушующее пламя взвилось сразу во многих частях зала. Оно с ревом рванулось вверх и принялось лизать перекрытия. Изумленные крики людей потонули в ужасном вое огненной стихии. Вид пылающих потоков, стремительно расползающихся по стенам и своду, протрезвил хмельные головы. Гости повскакали со своих мест и бросились вон из Тронного зала. Летели на пол переворачиваемые столы, звенело золото, разлетались вдребезги кувшины с вином. Кое-кто, даже пред лицом ужасной опасности сохранявшие самообладание, хватали драгоценные подносы и кубки, желая уберечь их от огня, но большинство думало в эти мгновения лишь о спасении собственной жизни.

Людские потоки устремились в распахнутые двери. У выходов началась давка. Гости и слуги сшибали друг друга с ног, беспощадно топча упавших. Те, что имели при себе оружие, не замедлили пустить его в ход, очищая себе путь для бегства. Пролилась кровь. Ее вид лишь раззадорил гетайров. Одни из них поджигали еще не тронутые пламенем ковры и занавеси, другие, выхватив мечи, рубили мебель и драгоценную посуду. Гефестион, давясь, пил из кувшина багряное вино, а затем, воя от восторженного бешенства, вылил остатки его на всклокоченную голову. Александр, со страшной улыбкой, памятной тем, кто видел ее на поле брани, наблюдал за гибелью дворца.

Обитель Ахеменидов была подобна бочке с вязкой смолою. Великое множество ковров и тяжелых драпировок, пересохшие за многие десятилетия панели, кедровые балки, из которых была сложена крыша, представляли великолепную пищу для огня.

Яркое пламя, треща, бежало вверх и в стороны. Огненные змейки пожирали ворс ковров, охватывали кольцом перекрытия, заключали в светящийся ореол звероподобные протомы. Вскоре все стены были объяты пламенем, с пылающего свода падали камни и охваченные огнем куски дерева. Раскаленный воздух опалял горло, доспехи превратились в обжигающую чешую, на ладонях гетайров, сжимавших рукояти мечей, появились белесые пузыри. Лишь тогда они оставили охваченное огнем здание и вместе с Александром и Таис выбежали наружу.

Здесь расположилась бесчисленная толпа из спасшихся бегством пирующих, горожан, а также воинов, сбежавшихся спасать царя. Все они безмолвно взирали на гибнущий дворец.

Ревущий огонь завораживает своей грандиозной всепоглощающей силой, пред которой, порой кажется, не устоит ничто. Волна, порожденная океанской бездной, также могуча, но разве холод и влажный мрак, перемешанные с грудами песка могут сравниться с ослепительным белым огнем, пожирающим плоть и взвивающимся к небу. В этом пламени кусочек космоса, частичка танцующей звезды, пролетающей в стремительном вальсе перед тем как исчезнуть в черноте небытия. В огненных языках заключены мириады золотистых искорок, каждая из которых уже есть чудо, ибо живет лишь миг и взмывает в небо падающим метеоритом.

В своем преклонении пред духами и стихиями человек чаще всего выбирал пламя во всех его ипостасях — солнце, огонь, подземная стихия вулканов. Даже любимые человеком драгоценные камни — и те несут в себе частичку огненного света, и именно потому любимы.

Человек по натуре огнепоклонник. Во что бы он не верил, его мысль рано или поздно обращается к огню в образе ли Зевсовой молнии или огненного ямба Яхве. Огонь есть воплощение справедливости. Так считают последователи Заратустры. Все есть огонь, дарующий жизнь и несущий смерть — огонь Прометея и погребальный костер Геракла.

То был великий огонь, огонь очищения. Он не думал умерять свой пыл лишь Тронным залом. Багровые языки, словно щупальца осьминога, выскакивали сквозь проемы окон и швыряли горсти искр в сторону ападаны, тачары Дария, хозяйственных построек и казарм. Огонь грозил подобраться к казнохранилищу, где лежали бессчетные груды золота и серебра. И тогда Александр смирил свой буйный нрав, велев:

— Остановить!

Тысячи воинов бросились на борьбу с разбушевавшейся стихией. Они обрушивали тлеющие бревна, обливали водой раскаленные стены, отчего в ночное небо взвивались облака черного пара. Пожар потерял свою первозданную красоту. Теперь он походил на издыхающее чудовище, плюющее остатками былой ярости. Огонь еще хитрил и изворачивался. Он прорывался узкими, скользкими, раскаленными языками сквозь стены и тогда вспыхивала одежда воинов, а на коже образовывались багровые волдыри. Кричали обожженные, и чумазые, задыхающиеся от дыма люди уносили прочь лишившихся чувств товарищей. Огонь действовал то подобно коварному гаду, проникая под землю и выпрыгивая оттуда искрящимися фонтанами, то словно разъяренный бык сокрушал стены ревом и ужасными ударами оранжевых смерчей.

Натиск огненного урагана был страшен. Обращались в пепел дерево и ткань, потом не выдерживал камень. Одна из кирпичных стен, докрасна раскаленная пламенем после того как ее облили водой снаружи, пошла длиннющими трещинами. Едва воины успели отбежать подальше, как она рассыпалась на множество дымящихся кусков. И тут же рухнул свод. Упали огромные каменные быки-протомы, невиданными светящимися бабочками спланировали в плюющееся искрами облако раскаленные медные пластины.

Это был последний всплеск ярости. Пламя взвилось вверх с такой силой, что казалось вот-вот поглотит остальные части дворца. Но то была агония. Золотистые языки медленно умерли, словно ушли под землю, над развалинами воцарились дым и влажный пар.

Встанет солнце, и руины окончательно распростятся с огненным жаром. И тогда на пепелище устремятся интенданты, которым поручено выискивать оплавленные лепешки золота.

Александр и Таис были в этот миг далеко — в опочивальне Дария. Пресытившись любовными ласками, они лежали на громадном пушистом ковре, сотканном из шерсти тонкорунных овец. Легонько поглаживая безволосую, словно у младенца, грудь царя, Таис с улыбкой говорила:

— Твой подарок был великолепен. Как жаль, что это был лишь миг.

Александр ответил с серьезностью государственного мужа:

— Я не мог допустить гибели своего дворца. Мы свершили свою месть, испепелив колыбель, в которой зарождалась власть царей-варваров. И ты зажгла самый огромный в мире костер. Но я не вправе позволить огню уничтожить казну или дворцовую кладовую. Мне нужно золото, мои воины нуждаются в продовольствии и вине. Кроме того, — царь усмехнулся, — нам же необходима крыша на эти три дня, что я думаю провести в Парсе. Ведь не станешь же ты уверять, что предпочла б дворцу шатер, разбитый посреди голой степи!

— Ты хочешь иметь дом?

Брови Александра задумчиво сдвинулись.

— Я привык к жизни воина, но порой я мечтаю о доме, — признался он.

— Владеющий миром не вправе иметь дом! — веско произнесла Таис.

— Когда придет время, я сожгу все дворцы, обретенные мной. Или, если хочешь, подарю их тебе.

— Мне не нужны дворцы. Весь мир — дворец.

— Мир есть храм, — задумчиво промолвил Александр. — Кажется, так сказал Заратустра.

Таис кивком головы подтвердила правоту этого предположения. Затем она легла щекой на руку царя и закрыла глаза.

— Мне нужен огонь.

— А мне нужна ты! — вдруг сказал Александр.

Прекрасные губы афинянки тронула легкая улыбка.

— Смешно и нелепо: величайшему царю мира связывать свою судьбу с гетерой, женщиной, побывавшей в объятиях многих мужчин.

— Мне все равно. Прими мои дворцы, мои сокровища и оставайся со мной.

— Лестное предложение. Любая женщина была б непомерно счастлива, получи она подобное.

— А ты?

— Я не нуждаюсь во дворцах. И мне не нужны сокровища. Я имею больше, чем мне может дать кто-либо. Я люблю огонь. Он очищает и сжигает груз прожитых лет. Этот огонь превращает человека в невинного ребенка, завороженно наблюдающего за его веселящимися искрящимися язычками. Он делает из порочной души чистый лист пергамента. Ты зажег этот огонь и тут же погасил его.

— И это все? — Александр привстал на локте. — Я тотчас же велю зажечь его вновь!

— Не нужно. Не стоит тревожить остывшие останки. А кроме того мне не хочется вставать с этого пушистого ковра. Так ты любишь меня?

— Да. — Александр склонился к Таис и в подтверждение своего признания поцеловал ее в губы.

— Ты говорил это каждой девке, с какими имел дело? — дерзко засмеялась гетера.

Вопреки ее ожиданию, Александр не выказал гнева, а его последующие слова поразили Таис откровенностью.

— Ты моя первая женщина.

— Как, неужели ты…

— Да, — ничуть не смущаясь, ответил на еще невысказанный вопрос великий македонянин. — Ты единственная женщина, которой я возжелал обладать. Это глупо?

— Нет, это необычно. — Приоткрыв глаза Таис с любопытством взглянула на Александра. — И прекрасно. Я недостойна такой любви.

— Позволь мне решать это.

— А ты недостоин моей, — быстро прибавила гетера.

— Как тебя понимать?

— Помнишь, что сказал маг? Он обещал прийти к тебе, когда ты покоришь мир. Я же буду твоей, когда ты наполнишь его очищающим пламенем. Пусть он вспыхнет во славу Таис!

— Ты безумна! — прошептал Александр, целуя чуть усталое лицо Таис.

— Быть может. Но не более других. — Афинянка ласково погладила царя по голове. — Бедный мальчик, взваливший на свои плечи ужасное бремя власти. Тебе никогда не покорить мир. Ты боишься огня, ты боишься истинного размаха, тебя пугает необъятность сущего. Ты решился покорить огромное царство, на что не отваживались другие. Но ведь это такая малость в сравнении с тем, что по плечу человеку. Ты пытаешься создать великую империю, не подозревая, что она рассыплется на куски через день после твоей смерти. Время подобных империй еще не настало. Ты опередил время, Александр! То, что ты затеял, по плечу героям будущего. Ты же живешь прежде своего времени. И строишь великие планы. Ты умрешь в тот миг, когда вдруг осознаешь всю тщетность своих надежд. И не потребуется ни яда, ни кинжала. Ты превратишься в маленького человечка и умрешь. Маленький смешной дурачок. И все же я люблю тебя. — Таис притянула Александра к себе и, обжигая его губы страстным дыханием, прошептала:

— Люби же и ты меня, царь… Царь!

И Александр утонул в нежных ласках голубоглазой колдуньи.

Он проживет еще восемь лет. Он выиграет немало битв и покорит множество царств. Он создаст империю, подобной которой не было в истории. Он создаст эту империю всего за какие-то десять лет. Подобного никогда и не будет. Спустя год после внезапной смерти империя Александра Великого распадется на эпигонские[268] королевства, яростно враждующие друг с другом. Ведь время империй еще не настало. Но все это будет через долгие восемь лет.

А пока Александр лежал в объятьях самой прекрасной в мире женщины и на его лице играли багровые сполохи огня. Огня отваги, победы и славы. Огня мести. Огня, зажженного полтора столетия назад рукой другого великого царя у Фермопил.

Эпоха ВОИНА близилась к завершению. Впереди была эпоха ИМПЕРАТОРА.

Кратер