Кажется, впервые она полностью соответствует тому, что писание сделало из нее – и не является ничем больше. Колчан на бедре лучника. Подушка под головой короля. Она – движимое имущество. Она – источник пропитания. Она – наслаждение и потомство…
Она голая.
Двое магов сидели на корточках – казалось, прошла сотня ударов сердца после того, как утих шум битвы с драконом – и ощупывали черноту пещеры навостренными ушами. Могучий Вуттеат бежал из сокровищницы, похоронив их вместе с ценностями, которые они так жаждали заполучить.
Действуя при помощи магии, старый волшебник и король-нелюдь начали отбрасывать в сторону груды камней и каменной кладки. На протяжении всей истории короли и принцы стремились склонить немногих волшебников к черной работе, к трудам, которые иначе могли бы выполнить только пот и страдания тысяч людей. Дороги. Оборонительные укрепления. Храмы. Чтобы противостоять им, велись войны. Будучи людьми, которые могли манипулировать самой структурой существования, маги воспринимали требования такого низменного труда не иначе как оскорбления, сродни требованию от лордов мыть ноги нищим. Как Цотекара, великий магистр исчезнувшего Сурарту, славно заявил Триамису Великому: делать работу рабов – значит быть одним из них.
И все же капризы судьбы требуют, чтобы все мужчины, независимо от их высокого положения, время от времени играли роль рабов. Каждый из живущих магов знал какое-нибудь заклинание, приспособленное к передвижению чего-нибудь материального.
Темнота трещала и ревела во время их раскопок. Опустошенная сокровищница простиралась позади них, и созданный ими тусклый свет быстро терялся в этом огромном помещении, в сумеречном мире, о котором старый волшебник не хотел даже думать, чтобы не вспоминать о безнадежной задаче найти единственный золотой футляр для карт среди такого разгрома и разорения. Они могли видеть только две колонны – остальные лежали, опрокинутые и сваленные в кучу, как срубленный лес. Каменные полки продолжали падать с перевернутых скал и ровных фрагментов стен, нависающих над ними, время от времени осыпая разрушенный ландшафт обломками.
Пыхтя от натуги, Акхеймион погрузил в груду обломков шестерни от ворот, разгребая ими мусор и подсвечивая себе вспышкой чудодейственных огней. В щель, которую он расчистил, упало еще больше обломков – но не так много, как он убрал. Опираясь на вечно ненадежную опору – рассыпанный гравий, наклонные перемычки или кривые барабаны колонн, – они с грохотом двинулись вперед. Когда свет, наконец, выхватил из темноты самые верхние скалы перед ними, они остановились, чтобы перевести дух и набраться храбрости.
– Зверь ждет нас, – сказал Клирик.
Акхеймион кивнул. Он мог видеть своим мысленным взором дракона, готового смыть их свернувшимся в кольцо огнем, как только они появятся из прохода, возле которого он ожидал их. Засада была печально известной тактикой враку. Несмотря на всю свою дикую мощь, они были чрезвычайно умными и хитрыми созданиями – гораздо более хитрыми, чем шранки. У них не было другого выбора, кроме как промчаться по норе, каким-то образом пережив всю мощь дракона…
– Один из нас должен будет защищаться, – сказал Друз, – а другой броситься в огонь.
Король-нелюдь собрался было кивнуть, но затем вдруг резко повернулся к темноте позади них.
Нахмурившись, Акхеймион проследил за его взглядом в высокую пустоту и прищурился. Он поднял большой палец, чтобы соскрести с него крупинку песка…
Он прорвался сквозь свет – дым, который превратился в призрак, ставший сияющей, звериной реальностью. Его когти были вытянуты, крылья зацепились за пустоту, увенчанная рогом голова исчезла за разверстыми челюстями…
Древний дракон выпал из темноты. Акхеймион беспомощно развел руками.
Вспыхнул огромный пожар.
Мужчины молча смотрят на нее.
– Что вы видите? – спрашивает она.
Ее голос, кажется, раздражает их. Лицо Галиана темнеет от необъяснимой ярости.
– Видим? – восклицает он, и его лицо дергается от быстрого моргания. – Я вижу мир грабежа. Тебя… Сокровищницу вон там… А когда мы вернемся, я вижу каждый деликатес, каждый персик, каждую шелковую подушку в Трех Морях! Я вижу вкусный мир, моя маленькая шлюха Империи, и я намерен пировать!
Шлюха. Это слово будоражит что-то внутри ее, давно забытые привычки. Она знает это, знает, как обуздать и возглавить безумные страсти мужчин…
– А твоя душа? – спрашивает она без всякого энтузиазма. – Как насчет твоей души?
– Это будет не хуже, чем ограбить ведьму, уверяю тебя.
– И ограбим, – смеется Поквас со своей стороны. Есть что-то похотливое и угловатое в осанке зеумского танцора меча, как будто он склоняется над уже раздвинутыми ногами Мимары. Она даже может видеть изгиб его фаллоса сквозь штаны. – И ограбим… ограбим…
Галиан шагает к ней.
Она терзает свою душу, ища ненависть, которая всегда была двигателем ее силы, но может вызвать только мгновения нежности и любви. Она улыбается, смаргивая слезы. Она сжимает изгиб своего живота теплыми ладонями. Кажется, это первый раз, когда она осмеливается схватить, осмеливается сделать реальным то, что означает это хватание.
«Привет, малыш…»
Галиан хватает ее за горло, поворачивает ее голову из стороны в сторону.
– Милостивый Седжу… – бормочет он с почти нежным вздохом. – Ты истинная красота… Жаль только личинку.
– Личинку? – задыхается она.
– Личинку, которую ты носишь в своем чреве.
Из ее глаз текут слезы.
– Ну и что с того? – спрашивает она сквозь рыдание.
Солдат наклоняется достаточно близко, чтобы лизнуть ее в лицо.
– Боюсь, она меня не переживет.
– Нет! Пожа…
– На самом деле нет! – выкрикивает он с новой жестокостью. – В наших персиках нет червей, а, мальчики?
Снова Поквас и Ксонгис смеются, на этот раз, как нервные подростки. Они были ведомыми, и их втянули в это дело. Они пытались удержаться в границах только для того, чтобы обнаружить, что думают о немыслимых вещах.
«Ятвер… Дорогая богиня, пожалуйста…»
Ее голова зажата в тисках его рук, но каким-то образом ее взгляд находит его глаза, фиксируется на них…
Око Судии открывается.
Она ловит себя на том, что всматривается во что-то… необъяснимое.
Противоречивые страсти бушуют в ней, как если бы она всегда была любовницей скальпера, самой обреченной, самой понимающей. Ибо нет греха без слабости, нет преступления без нужды или страдания. Она видит трещины, через которые истекает кровью его младенческая природа. Трость отца, кулаки брата. Голодные марши и необходимость, чтобы им восхищались, чтобы его уважали, чтобы он мог украсть то, чего жаждет…
Она любит его и презирает. Но больше всего она боится за него.
Мимара часто задавалась вопросом, как она могла бы описать это – свое умение видеть мораль вещей, не говоря уже о жизнях. Иногда это кажется скорее делом памяти, чем зрения, как будто она видит знакомый трактат в доме друга. Сам объект ее видения кипит от значения, но все отрывки – заветные и обидные – расплывчаты. Только их сумма может быть видна, нечеткая и запутанная. Это то, что она чаще всего видит: сокращенное месиво, которое является вынесенным приговором, равновесием души, добра и зла, написанным в виде каракулей из палочек.
Но иногда, если она сосредоточивается, книга прожитой жизни распахивается перед ее глазами и сами преступления становятся видимыми – так мелькают в памяти плотские образы при взгляде на долго отсутствующего любовника.
А иногда, еще реже, она видит подробности их грядущего проклятия.
Солдат смотрит свирепым взглядом, его глаза широко раскрыты в пугающей ярости. Мимара сжимает его запястье.
– Галиан… – Она слышит собственный вздох. – Еще не слишком поздно. Ты можешь спасти себя от… от…
Что-то в ее словах или манерах отвлекает его от задуманного – возможно, трель безумной искренности.
– От ада? – смеется он. – Их здесь слишком много.
Такое мучение. Сжавшиеся в комок и съежившиеся, свернувшиеся где-то за пределами обычного мира, вырванные и освежеванные, бесчисленные лепестки его души откинулись назад в криках и в сернистом пламени. Крики вплетались в вопли, боль нагромождалась на агонию.
Она видит это, его будущее, блеск в его глазах, огненный ореол вокруг его короны. Его страдания выплескиваются наружу, как краска, размазываются и превращаются в непристойные произведения искусства. Его душа переходит от одного пирующего Цифранга к другому, распространяя тоску, как молоко, разлитое через бесконечные века.
Она видит истину его мучений, сто одиннадцать адов, изображенных на стенах Джунриума в Сумне.
– Галиан. Галиан. Ты д-должен меня послушать. Пожалуйста… Ты понятия не имеешь, что тебя ждет!
Он пытается улыбкой прогнать свой ужас. Теперь он не просто держит ее, а еще и душит.
– Ведьма! – сплевывает он. – Ведьма!
– Шшш… – удается ей прошептать. – Это б-буд…
Он швыряет ее на сырую землю. Она вскрикивает. Он раздвигает ей колени и прижимает ее к себе, пока возится со своими штанами. Ремни сжимают внутреннюю сторону ее бедер. Ветки кусают ее за плечи, за ягодицы. Мертвые листья холодно прижимаются к ее спине, как чешуя рептилии. Его дыхание прерывистое, взгляд рассеянный. От него несет дерьмом и гнилыми зубами.
Мир кружится и ревет о факте его проклятия.
Она плачет ему в ухо, шепча:
– Я тебя прощаю…
Освобождает его от этого последнего греха.
Зверь затаился, ожидая, пока они прорубят себе путь в вестибюль-тупик, где не смогут воспользоваться большим полем обломков, чтобы убежать или обойти его с фланга. Но это оказалось коварной ловушкой. Если бы они не стояли бок о бок там, где объединенная сила их зарождающейся магии давала им те короткие мгновения, которые были необходимы для усиления защиты, они были бы мертвы.
По-видимому, Вуттеат не мог определить на слух расстояние между ними…